Альдо снарядил четырех отчаянных смельчаков арестовать всех бодрствующих и спящих карабинеров и вместе с оружием доставить сюда, к машине.
- Дорогу к мим укажет вот этот усатый, - кивнул он в сторону начальника караула.
Сам же Альдо с группой партизан направился внутрь тюрьмы. Их вел сухопарый начальник тюрьмы. Альдо знал, что и вокруг тюрьмы есть охрана, надзиратели, и поэтому говорил ему, нагоняя еще больший страх:
- Если ты хоть одним словом заикнешься, кто мы и зачем прибыли, тут же на месте будешь расстрелян как гобака.
- Клянусь именем короля, ни слова не скажу, - немного придя в себя, лепетал начальник тюрьмы. - Но что… что вам надо… Говорите, я к вашим услугам.
- Нам нужно освободить наших людей. У вас сидит русский товарищ…
- Руссо? Да–да. Но, синьор, простите, я не знаю, сможет ли он двигаться…
- Ах, вы его били?! - вскричал Альдо.
- Нет, не я… Боже упаси… Жандармы, полиция… допрашивали его. Били…
- Ну и?.. - запальчиво дыша, уставился на него Альдо.
- Привезли ко мне… Клянусь всеми святыми - приказал надзирателям обмыть его, наложить повязки и дать кукурузных лепешек. Да–да, лепешек.
- Веди! - кратко закончил Альдо.
Вошли в тюрьму. Надзиратели покорно повиновались начальнику тюрьмы и одетому в форму милита Альдо. Гремя связками ключей, забегали наперед и открывали камеры.
- Вы свободны. Выходите! - выкрикивал начальник тюрьмы в темный провал камер, и оттуда скоро выбирались, еле двигаясь, заключенные.
Где–то у караульного помещения послышалась частая перестрелка. Начальник тюрьмы подавленно взглянул на Альдо, как бы спрашивая: "Что делать?" Однако Альдо, не подав и признака смятения, велел вести к русскому товарищу. В полумраке, при свете длинных висячих осветительных ламп шли по коридору в дальний угол. Открыли обитую жестью дверь, потом железную решетку, надзиратель услужливо посветил карманным фонарем. Узник сидел на нарах, опустив голову и держа меж колен руки, закованные в металлические наручники.
- Русс! Выходи, - проговорил неожиданно по–русски начальник тюрьмы.
Но русский партизан не поднял головы. И, волнуясь, заговорил Альдо:
- Товарищ… друг… Это мы, я… Либерта.
Бусыгин медленно поднял голову, узнал Альдо. Конечно, узнал. Но слова о свободе точно не возымели на него действия, он воспринял это как должное. Медленно поднялся, устало поглядел на Альдо и, покинув камеру, обернулся, плюнул на мокрый цементный пол. Он шел по коридору, косясь и зло глядя на надзирателей. И крутил свои руки, закованные в кандалы. Казалось, сними с него это извечное оружие узников, и он бросится на первого попавшегося надзирателя и вцепится ему в горло или нанесет изо всех сил удар.
Рядом шел Альдо, поддерживая Степана за руку, и, как бы поторапливая, чуть выходил наперед. Очутившись вне тюрьмы, Бусыгин помедлил, дыша глубоко и глядя на небо. Оно было высокое, свежее, утреннее, и он начал щуриться от лучей, брызнувших ему в глаза.
- Куда дальше? - только и спросил он у Альдо, будто и впрямь, видя итальянского товарища в ненавистной фашистской форме, с нарукавным знаком свастики, все еще не верил в свою свободу.
Стрельба у казармы карабинеров поутихла. Оттуда вели с поднятыми руками трех карабинеров. Позади волокли под руки еле передвигавшегося раненого партизана Данте.
Двое партизан, которые посылались разоружить карабинеров, тащили на плечах разного рода оружие - немецкие автоматы, карабины и даже пулемет.
Еще издалека, от ворот, увидев Степана Бусыгина, Лючия бросилась к нему навстречу. Бежала с рыдающим криком:
- Сто–опа! Сто–о–опа! Жив! Жив!
Споткнувшись о булыжник и упав, она тут же вскочила, захромала и опять через силу побежала. Очутившись рядом, кинулась его обнимать, потом ужаснулась, увидев на лице Степана кровавые подтеки, начала осторожно, боясь причинить лишнюю боль, вытирать носовым платком рассеченную правую бровь, щеки, лоб…
- Ну, брось, чего ты ревешь, хватит, - успокаивал Степан, вовсе забыв про свои раны.
- Лючия, не надо идиллий, - нарочито строго заметил Альдо, понимая, что нужно скорее сматываться, иначе немудрено попасть в беду.
Не смущаясь, Лючия шла сбоку Бусыгина, старалась поддерживать его скованные железными скобами руки, чтобы облегчить ему страдания.
- Да не надо. Я сам… Во мне еще сил!.. - бурчал он, шагая по привычке неторопливо, вразвалку.
Альдо увидел машину, которая еще стояла у ворот, упираясь передом в тупик стены, заорал во все горло на водителя Джеппи:
- Эй ты, шляпа! Адово отродье! Разворачивай скорее машину!
В это время со стороны главной улицы появился открытый грузовик с карабинерами. Альдо приказал изготовиться и, не подпуская машину близко, открыть по ней огонь. В дело были пущены не только карабины, но и захваченные трофейные автоматы и пулемет. Ошарашенные, не помня себя, карабинеры поспрыгивали на ходу из кузова и разбежались по подворотням.
Жители Туано, а особенно завсегдатаи кафе, просиживающие с утра до вечера за стопками вина или чашкой кофе, услышав стрельбу, восприняли ее как начало военной заварухи и оставили на столах недопитое вино, опрокинутые стулья, разбежались по укромным и защищенным от пуль местам.
А назавтра… Назавтра поползут слухи. Одни будут судачить, что англосаксы сбросили в окрестностях города парашютный десант, другие, возражая им, будут утверждать, что "зеленые жабы" оккупируют насквозь всю Италию, третьи, более осведомленные и патриотически настроенные, скажут, что верх все–таки берут славные парни из бригады Гарибальди, и по всей провинции разлетится весть о скорой свободе и об отряде братьев Черви…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сталин в пору военной страды не мог надолго выехать из Москвы. По его настоянию местом проведения конференции Большой тройки был избран Тегеран, а не какой–либо другой, более удаленный пункт земного шара. Сталин прекрасно понимал важность этой поездки, и однако сложные государственные дела и особенно вопросы ведения войны, требующие каждодневного, ежечасного решения, не могли обойтись без его личного участия. Ведь так было заведено с самого начала войны: Сталин редко, лишь в исключительных случаях, выезжал из Москвы и не обходился без того, чтобы лично не проверить и своим вмешательством не повлиять на ход событий.
Теперь же, отправляя Сталина на целую педелю в избранный им самим Тегеран, соратники по работе беспокоились: всякие непредвиденные обстоятельства могли случиться. Через тайные каналы доходили сведения, что Иран и особенно его столина - Тегеран наводнены всяким темным сбродом, нацистскими агентами. Правда, на территории Ирана разместились советские и английские воинские гарнизоны, которые могли нести охранную службу.
В первый же час приезда главам правительств - Сталину, Рузвельту, Черчиллю - донесли о том, что в районе Тегерана орудуют нацистские агенты и диверсанты, имеющие задание совершить покушение на лидеров коалиции или похитить их. Особая опасность угрожала Франклину Рузвельту. Дело в том, что американская миссия в Тегеране размещалась на окраине города, в полутора километрах от места официальных встреч, тогда как советское и английское посольства непосредственно примыкали друг к другу. Достаточно было перегородить улицу высокими щитами и создать временный проход между двумя усадьбами, как весь этот охраняемый район соединялся в одно целое, и опасность почти исключалась. Возить же с окраины города передвигавшегося в коляске парализованного на обе ноги Рузвельта было весьма хлопотно, тем паче этот короткий, в полтора километра, путь пролегал через узкие тегеранские улицы, на которых в толпе могли затесаться и агенты третьего рейха.
Сталин любезно предложил Рузвельту поселиться в белокаменном особняке советского посольства, где заранее было оговорено проводить пленарные заседания. Поначалу Рузвельт отклонил это предложение, объяснив, что чувствовал бы себя более независимым, не будучи чьим–то гостем. Но удобства встреч, а главное - безопасность в конце концов побудили президента согласиться. Советские коллеги сделали все возможное, чтобы американский президент чувствовал себя в нашем посольстве как дома. В отведенных апартаментах высокий американский гость и его спутники могли распоряжаться по своему усмотрению. Здесь же находилась и кухня президента, ею ведали его личные повара и официанты. Комнаты самого президента выходили прямо в большой зал переговоров.
Волею обстоятельств первая встреча Сталина произошла наедине с Рузвельтом, который пожелал никого не брать с собой ради того, чтобы беседа была более доверительной. Не был приглашен даже Черчилль. Но вероятно, английский премьер и не напрашивался на эту встречу, полагая через Рузвельта прощупать настроение Сталина, выведать, как он, советский лидер, относится и к нему, Черчиллю. Ведь все–таки памятна была нелицеприятная, доходящая до резких споров и осложнений августовская встреча прошлого года. Именно тогда, в жарком и кровопролитном августе сорок второго, Черчилль привез в Москву, по его собственному выражению, холодный лед: второго фронта в сорок втором году не будет. Шел уже ноябрь сорок третьего, а второй фронт так и не открылся. И Черчиллю, главному виновнику проволочек, важно прощупать почву, узнать, как относится к этому Сталин. Ведь не кто другой, как Черчилль, заодно, конечно, с американцами, не сдержал слова джентльмена, премьер–министра, в конце концов просто человека… Хотелось как–то сгладить вину, проще говоря, обман. И никто лучше, чем Рузвельт, не мог этого сделать. Пусть встретятся, поговорят.
Было 28 ноября, три часа дня.
Сталин минутами раньше появился в комнате, примыкающей к залу пленарных заседаний. Одетый в маршальскую форму, он вынул из коробки с надписью "Герцеговина флор" папиросу, закурил. Ходил, задумавшись. Папироса погасла. Иосиф Виссарионович снова зажег спичку и раскурил, медленным жестом погасил спичку и опять прохаживался по комнате, размышляя.
Через несколько минут дверь открылась, и слуга–филиппинец вкатил коляску. В ней, тяжело опираясь на подлокотники, сидел улыбающийся президент Рузвельт.
Слуга–филиппинец подкатил коляску к дивану, развернул ее, затянул тормоз на колесе и вышел из комнаты. Сталин сел на диван, предложил Рузвельту папиросу, но тот поблагодарил кивком головы и отказался:
- Привык к своим.
Длинными холено–белыми пальцами президент извлек из своего портсигара сигаретку, вставил ее в мундштук и закурил.
- А где же ваша знаменитая трубка, маршал Сталин, та трубка, которой вы, как говорят, выкуриваете своих врагов? - спросил Рузвельт, и русский переводчик с возможной точностью передал его слова.
Сталин почувствовал серьезность вопроса. В иных случаях он мог бы ответить и резкостью, но, умея владеть собой, только хитро улыбнулся, прищурясь.
- Я, кажется, уже почти всех их выкурил. - Сталин помедлил и свел мысль к другому: - Врачи советуют мне поменьше пользоваться трубкой. Я все же ее захватил сюда и, чтобы доставить вам удовольствие, возьму с собой в следующий раз…
Они перешли на деловой тон беседы.
Сталин, скорее по просьбе президента, заговорил о положении на советско–германском фронте. Давая обзор действий своей армии, сражающейся пока в одиночестве против фашистского агрессора, Сталин не ставил в заслугу нашим войскам успешное наступление уже теперь, в зимнюю пору, вообще побед не касался, а лишь сказал, что в последнее время наши войска оставили Житомир, какой–то неизвестный для президента Житомир… Сталин ждал, заговорит ли сам президент о втором фронте и о Черчилле. И президент действительно заговорил. Спросив о погоде на фронте, Рузвельт тут же сочувственно сказал:
- Я хотел бы отвлечь с советско–германского фронта тридцать - сорок германских дивизий.
- Если это возможно сделать, то было бы хорошо, - проговорил Сталин. И опять в тоне ответа слышалась некая независимость.
- Это один из вопросов, по которому я намерен дать свои разъяснения в течение ближайших дней здесь же, в Тегеране, - продолжал Рузвельт, говоря медленно, с расстановкой. - Сложность в том, что перед американцами стоит задача снабжения войск численностью в два миллиона человек, причем находятся они на расстоянии трех тысяч миль от Американского континента.
- Тут нужен хороший транспорт, и я вполне понимаю ваши трудности, заметил Сталин.
- Думаю, что мы эту проблему решим, так как суда в Соединенных Штатах строятся удовлетворительным темпом.
Многие проблемы затрагивали Сталин и Рузвельт при первой встрече. Причем Сталин порывался спросить: "Но, а как же обстоит дело с обещанным вторым фронтом? Скоро вы его откроете?" Но не спросил. Оставил этот коренной вопрос, ради которого прежде всего и ехал сюда, в Тегеран, напоследок, для пленарных заседаний. К тому же и время поджимало. Вот уже Рузвельт перестал задавать вопросы - первый признак того, что беседу пора кончать.
После недолгого отдыха все собрались в просторном зале, отделанном в стиле ампир. Посредине стоял большой круглый стол, покрытый скатертью из кремового сукна. В центре стола на деревянной подставке водружены государственные флаги трех держав - участниц конференции. Главные члены делегации усаживались в мягкие кресла, обитые полосатым шелком и с вычурными подлокотниками из красного дерева. Черчиллю попалось кресло, на подлокотнике которого торчали не то тигры, не то львы. Грузный и рыхлый Черчилль сидел в кресле, будто зарывшись в нем, а из–под локтей выглядывали мифические звери с оскалом зубов.
Молотов что–то шепнул Сталину, обратив короткий взгляд на этот оскал, но маршал был задумчив, лишь слегка кивнул в ответ.
Было заранее оговорено, что откроет заседание Рузвельт. И он, не тая улыбки, заговорил:
- Как самый молодой из присутствующих здесь глав правительств, я хотел бы позволить себе высказаться первым. Я хочу заверить членов новой семьи - собравшихся за этим столом членов настоящей конференции - в том, что мы все собрались здесь с одной целью - с целью выиграть войну как можно скорее…
"Это уже другое дело", - подумал Сталин.
- Мы не намерены, - продолжал Рузвельт, - опубликовывать ничего из того, что будет здесь говориться, но мы будем обращаться друг к другу, как друзья, открыто и откровенно…
После того как каждый из тройки произнес слова высокие и торжественные о значении этой встречи в судьбах человечества, что само по себе было похвально и нужно, Сталин заключил речь неожиданно буднично:
- А теперь давайте приступим к работе.
Эта фраза сразу поворачивала конференцию на деловой, чисто рабочий ход. И теперь все, что надлежало каждому сказать, надлежало сказать конкретно, оперируя фактами, цифрами.
Сталин, произнеся эту, казалось бы, совсем обыденную фразу, знал ей цену и теперь ждал, что скажут они.
Некоторое время длилась неловкая пауза. Кому–то надо выступать первым - Рузвельту или Черчиллю. Однако Черчилль нехотя покрутил головой, крепко посаженной на полной шее.
Пришлось выступать Рузвельту.
- Переходя к более важному и более интересующему Советский Союз вопросу - операции через канал*, я хочу сказать, что мы составляли наши планы в течение последних полутора лет, но из–за недостатка тоннажа мы не смогли определить срока этой операции. Мы хотим не только пересечь канал, но и преследовать противника в глубь территории. - Говоря, президент с силой надавил на колесо, пытаясь сдвинуть коляску, но коляска была затянута тормозом и не сдвинулась. - Английский канал - это такая неприятная полоска воды, которая исключает возможность начать экспедицию до 1 мая, поэтому в плане, который был составлен в Квебеке, исходили из того, чтобы экспедиция через канал была осуществлена около 1 мая 1944 года.
_______________
* Имелся в виду пролив Ла-Манш.
Президент сослался на отсутствие должного количества специальных судов, найдя это главной причиной задержки, и сразу повел речь о десантных операциях на других театрах войны:
- Если мы будем проводить крупные десантные операции в Средиземном море, то экспедицию через канал, возможно, придется отложить на два или три месяца. Поэтому мы хотели бы получить ответ от наших советских коллег по этому вопросу, а также совет, как лучше использовать имеющиеся в районе Средиземного моря войска, учитывая, что там в то же время имеется мало судов. Мы не хотим откладывать дату вторжения через Ла-Манш дальше мая или июня. В то же время имеется много мест, где могли бы быть использованы англо–американские войска: в Италии, в районе Адриатического моря, в районе Эгейского моря… Все это мы должны здесь решить. Мы очень хотели бы помочь Советскому Союзу и оттянуть часть германских войск с советского фронта. Мы хотели бы получить от наших советских друзей совет о том, каким образом мы могли бы лучше всего облегчить их положение.
Закончив, Рузвельт посмотрел на Черчилля, спросил, не желает ли он что–либо добавить к сказанному. В это время Черчилль сидел с закрытыми глазами, похоже, дремал, и шевельнулся, когда услышал, что президент обращается именно к нему, пожевал губами и медленно проговорил в ответ:
- Я хотел бы просить разрешения отложить мое выступление и высказаться после того, как выскажется маршал Сталин. В то же время я в принципе согласен с тем, что сказал президент Рузвельт.
Не надо быть слишком проницательным, чтобы понять, почему уклонился выступить следом за американским президентом господин Черчилль. Он, конечно, выжидал, что скажет советский лидер, чтобы затем выдвинуть свои аргументы и, если надо, не согласиться, вовсе отвергнуть советские предложения, найдя веские причины, чтобы не вызвать гнев маршала. Сталин понимал маневр Черчилля. "Хитрая бестия. Дипломат выжидания", - подумал советский лидер. Касаясь главного вопроса - открытия второго фронта, Сталин заговорил с некоторым раздражением в голосе:
- Может быть, я ошибаюсь, но мы, русские, считали, что итальянский театр важен лишь в том отношении, чтобы обеспечить свободное плавание судов союзников в Средиземном море. Только в этом смысле важен итальянский театр военных действий. Мы так думали и продолжаем так думать. Что касается того, чтобы из Италии предпринять наступление непосредственно на Германию, то мы, русские, считаем, что для таких целей итальянский театр не годится.
Сделав паузу для того, чтобы переводчик изложил сказанное, Сталин взглянул на Черчилля, тот поежился от этого прямого, требовательного взгляда и еще больше как–то втянул в себя голову, когда услышал перевод. Немного погодя Сталин продолжал внушительно и четко, как давно обдуманное:
- Мы, русские, считаем, что наилучший результат дал бы удар по врагу в Северной или в Северо-Западной Франции… Наиболее слабым местом Германии является Франция. Конечно, это трудная операция, и немцы во Франции будут бешено защищаться, но все же это самое лучшее решение. Вот все мой замечания.
Настал черед Черчилля. Хочешь не хочешь, а выступай. Английский премьер откашлялся, подвигал плечами, будто желая кого–то оттолкнуть, и заговорил, поглядывая на Сталина и словно бы обращаясь к нему: