- Ра–а–нен? - Тоня скривила лицо, поджав губы. - Ты, наверное, столько пережила, так исстрадалась, что горя хватило бы на две жизни!
- Пережила, но теперь многое уже позади. Алешка выздоравливает. И я приехала поговорить с Иваном Мартыновичем.
- С Гребенниковым? Он у нас прелесть мужчина, но и строгий бывает до жути. Как узнал, что моя напарница забеременела, вызвал этого субъекта вместе с ней. Война, говорит, ничего не списывает, всему ведет строгий счет. Или расписывайся с нею, или я тебя потащу на парткомиссию и вытряхну из партии! Понятно, парень перепугался до смерти. Берет в штабе легковушку, девицу ту сажает, сам рядом с ней… Ну и при свидетелях расписались в городском загсе. А невеста, как я знала, давно по этому офицеру сохла. Так что прав был полковник… Так тебе Иван Мартынович нужен? Я его мигом отыщу! - И Тоня стала названивать, вызывая то "Фиалку", то "Сатурн", то еще какой–то мудреный позывной, пока не напала на "Уран", где и оказался начальник политотдела.
Через час, не более, завидев из–за приоткрытого полога брезента подъезжавшего на белом коне всадника, Тоня сказала, что это едет Гребенников.
- Ни у кого другого такого коня нет, - уверяла она и первой выскочила наружу, следом за ней семенила Верочка.
- Иди, иди к нему. Если надо, пусти слезу… У него сердце до просьб отзывчивое, мягкое - пойдет на уступки… А касаемо работы, только ко мне, - она, чмокнув Верочку в щеку, подтолкнула ее, и та совсем смело шагнула навстречу человеку, который гарцевал на коне, слегка подпрыгивая в седле.
- Иван Мартынович, я к вам… Здравствуйте! - с этими словами Верочка забежала наперед лошади, которую резко придержал в поводу Гребенников. Он тотчас спрыгнул с седла, привязал коня за повод, к деревцу и поспешил к девушке, протягивая ей руки:
- Ну, здравствуйте, как вы там устроились?
- Спасибо, ничего, - ответила Верочка. - Надеюсь, скоро Алексей поправится, я только не знаю, где самой мне придется служить. Вы обещали определить.
- Обещал, да вот кем? - Гребенников замолк, невольно испытывая затруднение.
Выручила сама Верочка:
- Я подружилась с Тоней, вашей связисткой, и она к себе в напарницы зовет.
- Что ж, это идея, - согласился полковник. - Я пере: дам, чтобы вас зачислили в штат подразделения связи. Только пусть вас Тоня Набокова подучит… знать морзянку, рацией владеть. Какой еще отменной связисткой станете!
Верочка заулыбалась, польщенная, а через минуту и опечалилась, когда полковник заговорил о Кострове.
- Я о вашем Алексее справлялся… Знаю, тяжело, но надо крепиться…
"К чему это он? - обеспокоенно подумала Верочка. - Я ничего не знаю, а он - тяжело… И крепиться советует".
Встревоженно думал и Гребенников: "Неужели ей неведомо о его инвалидности?" Иван Мартынович испытующе поглядел Вере в глаза, ничего, кроме недоумения, не угадал в них. "Нет, не знает, не догадывается. И не скажу, - подумал он. - Позже сама узнает и решит. Ей решать, им обоим…"
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Жизнь под Москвой, в лагере Красногорска, куда поселили фельдмаршала Паулюса и генералов 6–й армии, поначалу казалась смутной, тревожащей чем–то неизвестным, роковым.
Убывали дни, недели, а пленным вспоминалось недалекое прошлое. Прежде чем очутиться здесь, в лагере, довелось им испытать искушение судьбы в дороге.
Из штаба фронта командующего Фридриха Паулюса и подчиненных ему генералов повезли в грузовиках куда–то в заснеженную, продуваемую ледяными ветрами степь. Еще когда забирались в машину, начальник штаба генерал Шмидт, пропуская впереди себя адъютанта командующего армией полковника Адама, толкнул его в бок своим громадным и будто мерзлым чемоданом. Толкнул нарочито нагло. И эта выходка не удивила полковника Адама: недаром же генерала Шмидта звали в армии злым духом.
- Герр генерал, поосторожнее. Вы должны понимать, где находитесь… заметил ему Адам, неизвестно на что намекая.
- Забирайтесь, не мешкайте! - зашипел Шмидт. - Что я вам говорил, болваны! Не послушались… Жить хотели? Сейчас вывезут в глухое поле и тихо, чтоб никто не знал, - пулю в лоб!
Адам посмотрел на Шмидта в упор, увидел в глазах его смятение и растерянность. Часто моргающие глаза у генерала слезились, брови заиндевели, оттого он выглядел особенно жалким, хотя и оставался по–прежнему злым.
Переметенной снегом, разбитой дорогой их действительно привезли на пустырь. Хмурились сумерки, когда автомашины подъехали к железнодорожному полотну и остановились у желтой будки путевого обходчика. Было приказано выйти из машин и взять с собой вещи. С час, не больше, пленным пришлось топтаться на снегу, стынуть, невесть чего ожидая.
Из–за надвинувшейся снежной мглы выполз тяжело пыхтящий паровоз с составом и остановился так, что средний пассажирский вагон пришелся почти напротив будки обходчика. В него–то и ввели Паулюса с его штабом.
Пленные удивились, когда заглянули в спальные купе: полки были застелены суконными одеялами, белыми простынями, горкой возвышались белые подушки. Адам с презрением поглядел на "злого духа" армии - Шмидта.
- Плохой из вас пророк, герр генерал, - не стерпев, заметил Адам. - С расстрелом, видно, не угадали. Какие распоряжения, герр генерал, изволите теперь давать? Не притрагиваться к еде?
- Я запрещаю вам вольничать! - оборвал Шмидт и напомнил: - Учтите, в немецкой армии, как и во всем рейхе, младшие по чину так не разговаривают со старшими. Субординация превыше всего!
- Советую учесть и другое: мы в плену… - невольно усмехнулся Адам.
Всю ночь грохотал поезд, скрипели на морозе колеса. Мела поземка, завывала под окнами, а вагон отапливался, и немцы радовались теплу.
Утром полковник Адам по заведенной привычке встал раньше всех, потянулся к окну. Подумал, что вчера еще поселки и дома возле станций и сами вокзалы лежали в развалинах, в черных снегах, а сегодня реже замечались следы войны. По обе стороны железной дороги тянулись леса, перемежаемые логами и руслами незамерзших рек, вольготно, в изморози воздуха, серебрились дали.
Везли их еще не один день - через заснеженные, одетые в роскошный зимний убор, леса, через полевые равнины. И теперь, невольно дивясь обширности этой страны, которую армии Гитлера хотели завоевать, пленные генералы, в их числе и Паулюс, начинали сомневаться: надо ли было затевать поход на Россию с ее обширностью территорий? Паулюс вспомнил, как на одном совещании Гитлер сравнил территорию России со слоеным пирогом, и теперь горько подумал: "Несъедобным оказался".
Эшелон подошел к станции притихшего под утро города. Пленным было велено взять с собой саквояжи, чемоданы, ранцы и пересесть в длинный автобус.
- Проедем еще немного в автобусе, и мы - дома, - предупредил генерал–фельдмаршала начальник конвоя.
Натянутая усмешка скользнула по лицу Паулюса.
И вправду, недолгий путь потребовался, чтобы очутиться перед высокими закрытыми воротами; подле них, в деревянной будке, стоял часовой, вооруженный карабином, в каске и с противогазом через плечо.
Ворота раскрылись. По обе стороны от них тянулся зеленый глухой забор, поверх него витками стелилась едва видимая в утренней мгле проволока.
- Смотрите вон туда, повыше!.. - ликуя, Шмидт бесцеремонно взял за локоть Адама, хотя, по правде говоря, совсем не было причин для торжества: ведь и сам же Шмидт попадал за колючую проволоку. Внутри у Адама все оборвалось: "Начинается…" Он как–то сразу разуверился в своих надеждах и признал вдруг правоту Шмидта, которого, оказывается, вовсе не следовало осмеивать и тем более презирать.
Их ввели за ограду лагеря.
Кругом - бараки, землянки, среди них - два–три неказистых рубленых домика.
Фельдмаршалу Паулюсу и его генералам указали идти к бревенчатым домикам.
Четверо немцев, несших на палках огромный чугунный котел, остановились посреди дороги, сняли с плеч котел с дымящимся варевом и стали глазеть на генерал–фельдмаршала и бредущих за ним гуськом важных чинов. Принужденно замедлив шаг, Паулюс ожидал, что его будут приветствовать или хотя бы уступят ему дорогу. Никто не отдал чести и не сошел с дороги.
Паулюс хмуро обошел их.
- Если уж таких крупных птиц поймали, то дела фюрера совсем плохи! бросил вслед один.
- Поделятся, надо полагать, опытом! - ответил другой простуженным басом.
- Каким? - спросил первый.
- Как сражаться и умирать за фюрера, - откровенно съязвил бас.
- Непочтительными стали мы. Надо было их приветствовать, - пожалел первый.
- Зачем? Разве что по случаю прибытия в плен? - усмехнулся бас. - По их вине я разлучен со своей Гертрудой. Будь неладны!
Солдаты взвалили котел на плечи и понесли дальше.
Проходя мимо барака, Адам увидел на двери плакат, написанный по–немецки, в нем говорилось, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается…
Дивясь, Адам похмыкал носом. От глаз генерала Шмидта тоже не ускользнули эти слова плаката. Он поморщился и отвернулся.
Паулюс шел понуро, сгорбясь. Лицо его, скуластое, обтянутое желтоватой, будто высохшей, кожей, как бы даже удлинилось от худобы.
Сначала пленных привели в баню, они мылись долго и тщательно. После дезинфекции всем вернули мундиры, брюки, шинели, плащи, высокие с тугими голенищами сапоги. Даже награды оставили: Рыцарские кресты с дубовыми листьями, Железные кресты, медали за походы. На мундире Шмидта как висел, так и остался нацистский партийный значок, и это смутило генерала, он тотчас снял его и спрятал.
Распределили по комнатам. Паулюсу отвели отдельную, Шмидта и Адама поселили вдвоем.
В первые дни и недели плена надо было ко многому привыкнуть и от многих привычек освободиться. Жизнь таила в себе неизвестность, беспокоила своим будущим.
Паулюс часами простаивал у окна или сидел у стола в одиночестве, терзаясь мыслями и отягощенный бременем заключения. Думалось плохо. В голове не переставало шуметь от недавнего грохота, перед глазами разрозненно стояли картины сражений - всплески огня, падающие здания, дымные пожарища, пепельный снег и трупы, трупы… Сколько же мертвых - и своих и чужих! Лежали навалом… Паулюс хмурился, силясь избавиться от этих кошмарных видений, и не мог. Мрачные видения пугали. Ночью он откровенно побаивался спать с погашенным светом. Стоило темноте поглотить комнату, как отовсюду к нему протягивались гневные руки кричащих матерей, даже слышались их голоса: "Кровавый Паулюс, что ты наделал, ты отнял у нас сыновей и покрыл чужие поля кровью. Убийца!"
Паулюс вскакивал, ходил нервно по комнате, начинал мысленно казнить себя допросами. И отовсюду, как призраки, тянулись к нему угрожающие кулаки матерей, виделись их остервенелые глаза.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Потребовался не один месяц, чтобы как–то унялись вконец расшатанные нервы, поутихли ночные кошмары.
Жизнь в лагере постепенно входила в свою колею. Мирились с неудобствами ограничений, свыкались даже с мыслью о плене. Одни утешались одиночеством, лежа и, в дневное время на койках, пробавлялись бездельем и едою, которая, к удивлению пленных, была сытной, и ни о чем не хотели думать; другие же, как темпераментный генерал фон Зейдлиц, полковник Адам да и сам фельдмаршал Паулюс, совсем не хотели влачить животное существование. После ада последней битвы и потрясений, испытанных там, в пылающем городе, сознание не давало покоя, взывая к совести, к беспощадно честному осмыслению личной жизни и того пути, который привел их к тяжкому крушению. Надо было разобраться во всем, чтобы найти выход из тупика. Но кто в этом мог помочь и нуждались ли они, опытные, поседевшие немецкие генералы и офицеры, в чьих–то подсказках и нравоучениях?
Губительная война шла, и она уносила и еще унесет многие и многие тысячи людей. Но что же делать? Сидеть сложа руки и взирать, как на фронте гибнут их же соотечественники? Найдется ли сила понять и трезво оценить происходящее, кто поможет избавиться от кошмара войны, развеять пелену роковых заблуждений?
Месяца через два фельдмаршала Паулюса и генералов перевели в другое место и разместили под сводами крепости–монастыря города Суздаля. Причину переезда не знали, да никто из генералов и не смел об этом допытываться, поскольку плен есть плен.
На новом месте было, однако, не хуже. Пленные оставались вольны находить для себя кое–какие развлечения: в лагере была богатая библиотека с литературой на немецком языке. Можно развлечься музыкой, живописью, были свои столярные мастерские, под окнами отведены участки земли для огорода…
Лагерь навещали гости.
Однажды произошла встреча, неожиданная и удивительная по своей значимости. В лагерь к немецким военнопленным обещал приехать немецкий коммунист Вильгельм Пик. Будто сама история сводила их на древней русской земле, которая для одних, шедших войной немцев представлялась лакомым куском, но обернулась камнем преткновения и гибелью, а для других, убежденных антифашистов–изгнанников - надежным убежищем. И теперь те и другие немцы, которых привели на русскую землю прямо противоположные цели и разные дороги, должны были рассудить, кто же из них прав, кто виноват.
Был знойный день. Комендант лагеря советский полковник загодя сообщил через Адама, что фельдмаршала хочет посетить немецкий политический деятель, а кто именно - не сказал. Едва Паулюс надел мундир, как заслышал шаги по каменной лестнице. Адам открыл дверь. Вошли в комнату двое: комендант лагеря и тот самый гость - немец.
- Это товарищ Пик, - представил гостя советский полковник. - Он хочет поговорить с вами, господин фельдмаршал.
Некоторое время Паулюс сидел неподвижно, не поворачивая лица в сторону гостя. В нем невольно, как в былые времена, вспыхнули чувства отчуждения и неприязни к немецкому коммунистическому лидеру, фамилия которого склонялась в рейхе презрительно. Теперь же - и это хорошо сознавал Паулюс - сам он, фельдмаршал, был куда в более худшем положении, чем нашедший себе пристанище в Советской России Вильгельм Пик, и сейчас, остро почувствовав это, он передернул плечами и обратил на гостя принужденный взгляд.
Вильгельм Пик сознавал свое превосходство над пленным фельдмаршалом, но вовсе не хотел этого выказывать, смотрел на Паулюса, на этого представителя немецкой военной касты, теперь, правда, битого, духовно надломленного, исхудалого, с некоторой жалостью. Как бы мимоходом Пик подчеркнул, что он является депутатом рейхстага и намерен начистоту говорить о судьбах немецкого народа и Германии, а заодно и о самом фельдмаршале.
Услышав это, полковник Адам пытался осторожно покинуть комнату, но Вильгельм Пик задержал его движением руки:
- Оставайтесь. То, о чем мы будем говорить, не является секретом, в такой же мере относится и к вам.
В комнате какую–то минуту стояло тягостное напряжение. Вильгельм Пик старался держаться ненавязчиво, даже не садился - "посмотрим, догадается ли чопорный фельдмаршал пригласить!" - и Паулюс вынужденно смягчился, кивком головы приглашая присесть на стул.
Разговор между ними не ладился, будто оба не в силах были преодолеть барьер молчания, не говоря уже об отчуждении. Паулюс выжидательно медлил, рассматривая соотечественника. Да, он, Паулюс, видел Пика впервые, хотя и не раз слышал о нем. Слышал, разумеется, только дурное. На коммунистов в фатерлянде было самое лютое гонение. Многие, в том числе и вождь Тельман, угодили в концлагеря якобы за измену и подрывную деятельность. А вот он, Вильгельм Пик, видимо, как–то избежал ареста, оказался в изгнании. Паулюс с природной наблюдательностью военного рассматривал сейчас Вильгельма Пика, седого, наверное, много пережившего, обратил внимание на его простенький костюм черного цвета, на его ботинки с приметно стоптанными каблуками и дивился: "Борется за какие–то идеи. Но что принесли ему эти идеи, какое богатство?.. А я чего достиг, идя завоевывать чужие территории? Плена!" - невольно споткнулся на собственной мысли фельдмаршал и помрачнел.
Тем временем и Вильгельм Пик чего–то выжидал. Может, раскаяния фельдмаршала, признания пагубности похода на Восток, приведшего к разгрому армии, к пленению его самого?
- Я хотел узнать о вашем самочувствии, господин фельдмаршал, - сказал наконец Вильгельм Пик, невольно выражая этим свое участие в его судьбе. Вероятно, вас удивляет, что я, коммунист, вынужденный в свое время эмигрировать и найти убежище в Советской стране, в пределы которой вы вторглись, теперь вот разговариваю с вами, интересуюсь вашим здоровьем, вашей жизнью?
Пик встал, плотный, кряжистый, заходил по комнате, и оттого, что на его лице возникала добродушная улыбка и голос его был вовсе не отталкивающим, а, наоборот, мягким, притягательным, Паулюс понял, что имеет дело с располагающим к себе человеком. "Каких бы мы убеждений ни придерживались, но, коль свела нас судьба, нужно вести диалог", - подумал он.
- Благодарю вас за участие, господин Пик, - слегка наклонясь, ответил Паулюс. - Как видите, я хорошо устроен. Состояние моего здоровья в течение последних недель значительно улучшилось… Здесь, в России, о нас заботятся. У нас есть немецкие и русские врачи… Питание хорошее и достаточное. Как военнопленный, я не могу ожидать большего.
- Надеюсь, вы наглядно убедились, насколько жестоко относятся к военнопленным большевики–варвары? Отныне о их жестокостях надо ли слушать доктора Геббельса? - посмеялся Пик.
Паулюс молчал, жуя тонкими губами.
- Но если говорить серьезно, то в плену калачами не кормят, продолжал Пик, не сводя глаз с фельдмаршала, который согласно кивнул головою. - И вы, господин фельдмаршал, признайтесь честно: избежали бы позора плена, если бы не были послушным орудием в руках психопата–маньяка, объявившего себя верховным главнокомандующим!
От того, как просто и твердо назвал коммунистический лидер фюрера маньяком, Паулюса невольно покоробило, но фельдмаршал сделал усилие над собой, чтобы соблюсти выдержку, сознавая, что он все–таки в плену и что законное право русских судить его, как одного из военных преступников, готовивших планы нападения. А как раз этого, вернее, не столько суда и ответственности, сколько позора на весь мир больше всего он и страшился. Ведь чего стоит зарубежным газетам представить дело таким образом, что фельдмаршал Паулюс, командующий армией, последние дни перетрусил до того, что перестал даже управлять войсками, отсиживался в подвале универмага, ожидая удобного часа сдачи в плен. "Ложь! - подумал сейчас Паулюс. - Я держался сколько мог. И не по своей воле сдался в плен с армией. Русские оказались сильнее в нужный момент и на нужном участке". Но надо было что–то отвечать на прямой и ясно поставленный вопрос Пика. И Паулюс с той же откровенностью, как и Пик, заговорил.
- Гитлер, которого вы назвали маньяком, - медленно, врастяжку цедил он слова, - был и пока остается верховным главнокомандующим и фюрером. Подчинение ему диктует мне присяга рейху, долг солдата. Поймите, я обязан выполнять приказы вышестоящих начальников, обязан - и все! - добавил он, будто чувствуя недостаточную убедительность ранее сказанного.
Но Пик уловил в последних его словах желание как–то выгородить себя, оправдаться.