- Знаю одно, - говорит он, - своими силами мы, пограничники, с немцами тогда не справились бы. Тут больше пехота решала: у нее ведь имелись и пушки, и минометы, даже несколько танков. Надо сказать, что наше местное командование развернулось очень быстро: установили с соседями связь, наметили исходные рубежи, подтянули артиллерию… Предварительно прощупали противника разведкой. Спасибо, ночь помогла. И жители тоже. Кстати, большинство жителей - и поляки, и украинцы, и евреи - всей душой болели за Красную Армию и оказывали нам помощь с самого начала… Так вот, когда разведчики вернулись и доложили о сосредоточении противника, о том, где у него расположены штаб и огневые точки, мы еще раз уточнили план штурма. Командование решило, что девяносто девятая дивизия будет наступать с северо-востока двумя колоннами - от села вовне и немного южнее - от Негрыбки. А нам, пограничникам, дали команду подтянуться ближе к городу и еще до рассвета сосредоточиться на обратном скате Замковой горы, в районе городского кладбища. Мы должны были стать ударной группой. Всего нас, зеленофуражечников, собралось примерно около трех рот. К нам присоединились ополченцы из партийно-советского актива, примерно около ста человек, а может быть, и больше, точно не помню, во главе с секретарем горкома.
Тарутин построил всех и сказал, что командовать сводным батальоном он поручает старшему лейтенанту Поливоде. Меня назначили командиром третьей роты. Затем объявили заместителей по политчасти: у Поливоды им стал Тарасенков, у меня - Королев. В данном случае это тоже было продумано. Я говорю не о себе, а о других: все ребята надежные, смелые, уже обстрелянные в первом бою… Конечно, насчет Поливоды, может, кто в душе и возражал: все-таки он только старший лейтенант, а у нас в отряде были и капитаны, и майоры. Но война - это не отдел кадров, здесь одного звания мало. А у Тарутина глаз на людей был точный.
Ровно в четыре утра по вражеской стороне ударила наша артиллерия. И тут же мы пошли в атаку. Моя рота, пройдя через кладбище, рассредоточилась в переулках, прилегающих с одной стороны к парку, а с другой - к широкой улице, если не ошибаюсь, имени Словацкого… Да, забыл сказать: у нас имелась и своя пушка. Еще на подступах к городу мы встретили какого-то майора, тоже из девяносто девятой дивизии, не то грузина, не то армянина, с тремя танкетками. На прицепе одной из танкеток была сорокапятимиллиметровая пушка. Ну ее и выделили нам вместе с расчетом для прикрытия. Командовать расчетом вызвался лейтенант, молоденький паренек, видно только из училища. Я вам о нем еще потом расскажу.
Немцы не ожидали нашей атаки. Помню, выбегаю из-за угла и вот так, нос к носу, сталкиваюсь с их часовым из боевого охранения. Он увидел меня и очумел. Тот крикнул: "Рус!" - и бежать. Догнала его моя пуля. Но вскоре немцы опомнились и открыли огонь из орудий, минометов и пулеметов. Навстречу нам - это было уже в районе замка - фашистское командование выдвинуло большую группу, примерно около батальона. Пришлось моей роте сражаться тоже за батальон, ну и соответственно взводу - за роту, отделению - за взвод, а каждому бойцу - за отделение.
Недаром мы шли во главе. Хотя вымотались в первом бою, зато приобрели опыт. Иной день войны мирного года стоит. Злости у нас хватало, рвались в бой. Да и город мы знали лучше всех, тем более что находились уже недалеко от центра, где нам был знаком не только каждый дом, а каждый выступ, каждая лазейка. Это нам крепко помогло. А тактику уличного боя пришлось осваивать тут же, на ходу сдавать экзамен, как говорится, сразу за академию. Я понял, что наше спасение в предельной маневренности, и еще больше расстредоточил роту, выделил малые подвижные группы, по два-три бойца, поставил общую задачу: выйти к заставе и восстановить границу.
Александр Николаевич машет рукой, но в глазах светится радость. Как-никак, а приятно вспомнить себя в той давно забытой роли вожака этой кучки храбрецов, воспитанных им за долгие месяцы строевых учений и стрельб, задушевных бесед и суровых "накачек" - всего того, что предшествовало этому бою. Недаром немцы окрестили пограничников "зелеными дьяволами". А сейчас передо мной сидит полный, добродушный человек, которого даже трудно себе представить в военной форме, да еще с наганом в руке…
- Я оставил при себе только одно отделение - восемь бойцов, - продолжает он. - Мы бежали от дома к дому, падая на мостовую, снова вскакивая, прижимаясь к стенам, укрываясь за выступами старинных домов, перепрыгивая через ограды. Откуда лихость бралась?! Наверное, недаром говорят: смелого пуля боится. Помню, выбежал я на площадь Плац на Браме, увидел в конце улицы на той стороне площади вокзал, а от него уже недалеко была и застава; сорвал с себя фуражку и крикнул: "Ребята, давай!" Мою фуражку тут же автоматной очередью прошило, а мне ни царапинки. Ребята вскочили за мной, как гаркнут: "Ура!", - и немцы - они на бульваре за деревьями прятались - врассыпную. Здесь Виктор Королев, который с несколькими бойцами по соседней улице шел, тоже на площадь выбежал. И тоже с криком "Ура!". В этот момент один гитлеровец обернулся и бросил в нас гранату. А Виктор - он маленький, верткий - схватил ее на лету и обратно в немца. Тот опомниться не успел… Да, сейчас вот увидишь такое в кино и не поверишь. А ведь это было!
Часам к трем, рассказывает Патарыкин, он и его бойцы пробились к заставе. Затем сюда же начали стягиваться и другие группы. Расчет на самостоятельность оказался правильным, все выполнили свою задачу оперативно и точно. Подтянулись и артиллеристы со своей пушкой. Только теперь Патарыкин узнал фамилию командира - Журавлев. Молоденький лейтенант еле держался на ногах от усталости (еще бы, протащить пушку почти через весь город!), но был счастлив. "Можно, мы останемся с вами?" - робко попросил он. Патарыкин решил: "Пусть остаются, ребята хорошие. А мне… семь бед - один ответ. Там разберемся!"
Вскоре к заставе подошли со своими бойцами Поливода и Тарасенков, которые наступали на фланге роты Патарыкина. Скуластое, с коротким носом лицо Поливоды еще горело жарким дыханием боя, с упрямого лба струился пот. "Теперь они, - показал Поливода на убегающих немцев, - забудут сюда дорогу!"
- А сейчас, - Патарыкин обращается к жене, - ты расскажи, как мы вас освободили.
- Нет, уж я лучше сначала скажу, как мы там в своем каземате сидели, - говорит Мария Емельяновна. - Остались мы, сами понимаете, без хлеба, без воды, что называется с одной надеждой. Набилось нас в этом подвале, как сельдей в бочке, не повернешься. А среди нас были кто с грудным ребенком, кто в положении, например жена Пети Нечаева… Плач, стоны, одним словом, кошмар. А что там наверху творится, не знаем. Только слышим взрывы, топот ног, пулеметную стрельбу… Так прошло часов пять или шесть, и вдруг слышу голос моего благоверного: "Уходим, мол, ненадолго, а вы запритесь покрепче, окна чем-нибудь заложите и сидите тихо, на улицу не показывайтесь. Мы скоро вернемся". Короче говоря, успокоил… Жены пограничников - народ догадливый, поняли, что мужья оставляют город. Теперь нам надеяться было не на кого, только на себя да на судьбу. Собрались мы с силами, выполнили все, что было сказано, и стали ждать. Притихли, слушаем. Постепенно стрельба умолкла. Потом кто-то протопал мимо, донеслась нерусская речь. У нас - мороз по коже. Но сидим по-прежнему тихо, без паники. И детям рты зажимаем. А то ведь, если немцы нас найдут, сразу всех перестреляют. Об этом мы хорошо знали.
К вечеру еще какая-то группа немцев подошла к заставе. Раздались выстрелы, собачий визг, затем все смолкло. После уже, на другой день, мы узнали, что гитлеровцы всех наших собак уничтожили. А затем отправились дома грабить. Может быть, это нас и спасло… Ночь прошла тихо. А наутро опять началась стрельба. Но тут немцам было уже не до нас. И вдруг мы слышим, кто-то барабанит в дверь: "Открывайте, свои". А мы сидим, молчим, помним наказ. Мало ли кого немцы могли подослать, может быть, предателя какого-нибудь. "Да открывайте же, не бойтесь! - кричит мужчина. - Это я, Саша Патарыкин!" Я прислушалась: он или не он? Со страху сразу не поняла. А все женщины на меня смотрят. Он снова: "Да я же это, я!" Тогда я вскочила - и к двери. Бросились мы друг другу в объятия. Он спрашивает: "Почему же вы молчали?" А я ему и отвечаю: "Голос у тебя какой-то не твой, хриплый". Потом еще раз посмотрела на него и поняла. Лицо у него все в копоти, из фуражки клочья торчат, щеки ввалились. "Дай, - говорю, - я тебе хоть фуражку зашью". Но он мотнул головой, - некогда, мол, после, - и снова исчез…
- Не исчез, а опять пошел посмотреть, как там дела идут, - поправляет Патарыкин и, вспомнив свой прежний, довоенный обход, добавляет: - Вид у меня, конечно, был не такой, как раньше, сапоги не блестели, но граница оказалась в порядке. К пяти часам дня здесь, в городе, мы ее полностью восстановили. Да что там "восстановили"! Если бы нам сказали тогда: "Форсируйте реку и выгоните фашистов из Засанья", мы, не задумываясь, сделали бы это.
Бывший начальник заставы снова смотрит на пожелтевшую фотографию своих "орлов", и глаза его темнеют.
- Мало их осталось, - тихо говорит он. И вспоминает еще лишь об одном, последнем событии того дня.
…Вечером, когда смеркалось, к нему прибежал связной от Поливоды, который по приказу комдива стал комендантом города, и сообщил, что сейчас состоятся похороны погибших в боях. Патарыкин объявил построение. В строй встали все, кто был свободен от несения службы, даже раненые. Не хватало только политрука. Куда же исчез Королев? Патарыкин пошел искать его и нашел в полуразрушенном здании клуба. Королев стоял на коленях и разгребал кирпичи, которыми было завалено алое полотнище. Это было знамя, которое всегда висело здесь на бывшей клубной сцене… Патарыкин тоже встал на колени, помог. Они вытащили знамя, очистили его от пыли и молча вышли из развалин…
Погибших защитников города хоронили в самом центре на старинной площади Рынок. Недалеко от памятника Мицкевичу вырыли большую могилу - одну на всех. Собралось много народу: войска, гражданские. И было очень тихо, или это так казалось… У края могилы на плащ-палатках лежали убитые товарищи. Краснов лежал на спине, запрокинув красивую голову, словно любуясь вечерним небом, а гимнастерка на его груди, там, где прошла вражеская пуля, была наспех зашита белыми нитками. Лежали, успокоившись навеки, старшины, сержанты, бойцы, трое или четверо в гражданском - всего человек сорок…
Первым речь держал Поливода, не похожий на себя, мрачный, с сурово сдвинутыми бровями. "Они все сражались как герои, - сказал он. - И Родина их никогда не забудет!" Поливоду сменил Тарасенков, его речь тоже была краткой. Затем грянул прощальный залп из винтовок…
Озверевший от неудачи враг снова обрушился на Перемышль. На город посыпались снаряды, налетели самолеты, их тени метались по земле. Но паники не было. После только что одержанной победы люди будто переродились. Все верили, что фашисты получат за свое коварство сполна.
Патарыкин умолкает. И я понимаю, что к обороне мы уже не вернемся. Все имеет свое начало и конец, особенно настроение. А завтра я уезжаю.
- Ну что, закончили? - спрашивает Мария Емельяновна. И, не дождавшись ответа, начинает накрывать на стол.
Мы обедаем, шутим. И все-таки нет-нет, да и помянем прошлое.
Как бы мимоходом узнаю у Патарыкина, с кем из старых боевых друзей он поддерживает связь. Есть два-три человека. Остальных порастерял. Жизнь разбросала по стране, кого-то унесли болезни, старые раны. "Только сейчас понемногу начинают нас собирать, местное начальство погранвойск вынашивает идею встречи ветеранов. - Патарыкин качает своей круглой головой. - Случится, что еще и не узнаем друг друга. Жизнь-то меняет. А годы?"
О своей теперешней работе Александр Николаевич говорит мало. Ну что особенного? Один день похож на другой, может, потому и устаешь за смену. Зато отдыхаешь в лесу. "Лес у нас в Дарнице замечательный, - светлея, говорит хозяин. - И река прекрасная - Днепр!"
- А папа рыбу не ловит, - вдруг замечает Коля. - Он ее жалеет.
- Что ты ерунду говоришь! - Патарыкин, покраснев, поворачивается ко мне, как бы ищя сочувствия. - Ох и дети пошли, особенно этот пострел. Все возле меня, как хвостик. Кроме войны ни о чем слушать не хочет… И еще чего-то выдумывает.
- Не выдумываю, а правду говорю! - спокойно упорствует Коля. - Ты сам чему меня учишь?
- Ну ладно, ладно, - сдается отец. - Только настоящий пограничник где свои мысли держит? То-то!
Александр Николаевич провожает меня до такси: "Бывайте здоровы!" Машина трогается. И вдруг я замечаю у фонаря знакомую фигуру. Это соседка Патарыкиных со своей неизменной сумкой ждет автобуса. Я прошу шофера остановиться и, открыв дверцу, спрашиваю:
- Вам в Киев?
- Конечно, в Киев! - Она радостно забирается в машину. - Я к дочке еду. Вот пирожков вкусных ей напекла… А вы от Патарыкиных? Ну как, я ведь была права?
Отвечаю шуткой, что вынужден сделать опровержение. Сосед ее действительно герой. И она может этим гордиться.
Бедная женщина озадаченно разводит руками. Нет, нет, все равно здесь что-то не так. А если так, то почему же о нем до сих пор никто не знал - ни в доме, ни на заводе?..
Она еще долго ахает и сокрушается, но уже в Киеве, прощаясь со мной, говорит:
- А про Александра Николаевича вы обязательно напишите. Все как есть. А то уж больно он тихий.
Тетрадь в потертой обложке
В большой комнате с высокими потолками полумрак от растущих перед окнами деревьев. На стенах висят картины в золоченых рамах. Старинная живопись. Большое и тоже не новое пианино с настоящими стеариновыми свечами, разложенные на крышке альбомы для нот: Бах, Моцарт, Бетховен…
Здесь жил генерал Снегов! Впрочем, если бы я не знал, где нахожусь, то подумал бы скорее, что это квартира какого-нибудь почтенного деятеля искусств. Особенно меня поражает обилие книг в соседней комнате, куда меня приглашает хозяин - полковник-инженер Юрий Михайлович Снегов. Там, в глубине, портрет пожилого генерала в парадной форме, с усталым и немного грустным лицом.
- Это отец примерно за год до смерти. Поэтому у него такое лицо. Он чувствовал, что болен, и болен тяжко, но старался не подавать вида. Однако художник уловил… В нашей семье любили искусство, литературу. Дома часто бывали художники, музыканты, артисты. - Юрий Михайлович улыбается. - Отец и сам был не чужд музам. Иногда сочинял стихи, но втайне от других, для души.
Он показывает довоенную фотографию генерала.
- Здесь он больше похож на себя.
Да, пожалуй, если судить по рассказу. На генерале прежняя, еще довоенная форма с петлицами, лицо молодое, с задорными искорками в глазах. И поза простая, непринужденная.
- Отец уже был комкором?
- По всей вероятности. - Юрий Михайлович всматривается в фотографию. - Этот снимок сделан в Перемышле.
- А вы бывали в Перемышле?
- Бывал. Но не жил. К тому времени я тоже уже был военным - лейтенантом и получил назначение в другой округ.
- И отец не пытался перевести вас поближе к себе? Юрий Михайлович отвечает легким смешком.
- Сразу видно, что вы не знали моего отца! Он мог учить, но не опекать. Если же помогал, то советом. А в остальном говорил: "Пусть каждый плывет сам по себе!"
- У вас сохранились еще какие-нибудь документы, вещи?
Мне хочется знать о генерале возможно больше. Юрий Михайлович достает из старого письменного стола альбом с потускневшим золотым обрезом.
- Наш семейный альбом. Отец считал его самой дорогой реликвией и возил всегда с собой.
Медленно листаю страницы. Фотографии, фотографии… Дореволюционные - с виньетками и фирменными знаками; времен гражданской войны - сделанные в походных условиях, на плохой бумаге; заграничные - снятые неведомыми нам тогда, в двадцатые годы, "лейкой" или "кодаком" и отливающие глянцем… Какие-то мужчины, больше военные. Женщины, словно демонстрирующие моды разных лет. Дети - в матросках, в юнгштурмовках с пионерскими галстуками, в испанских "пилотках" с кисточками.
Смешение лиц, возрастов, костюмов… Мой интерес растет, чувствую, что передо мной богатая событиями и встречами жизнь, может быть сразу несколько жизней, и, чтобы не заплутаться в них, прошу Юрия Михайловича давать пояснения к фотографиям.
- Вот отец гимназистом, - говорит он, показывая на скромного юношу в группе его одноклассников. - Кстати, он здесь единственный крестьянский сын из всех. - А это отец, когда он в качестве вольноопределяющегося добровольно уехал на фронт… Это он прапорщиком… А здесь он уже семейный человек. На фотографии рядом с Михаилом Георгиевичем, которого я теперь узнаю без подсказки, молодая женщина с мягкими чертами лица и веселым, добродушно-лукавым взглядом.
- Это отец и мать вскоре после свадьбы.
Меня удивляет, почему Михаил Георгиевич здесь одет в штатское. Оказывается, фотография сделана уже в первые дни Советской власти, которую он принял сразу и безоговорочно. "Так же, между прочим, как и его тесть - мой дед!" - добавляет Юрий Михайлович. И, на минуту отложив альбом, рассказывает мне довольно любопытную историю.
Свой первый офицерский чин Михаил Снегов получил после окончания Алексеевского военного училища, давшего русской армии немало боевых офицеров. Там, в училище, артиллерию ему преподавал подполковник Андрей Эдуардович Свенцицкий, питавший к своему воспитаннику нескрываемую симпатию. Но ни тот, ни другой тогда не знали, что пройдет немного времени и они породнятся. Случилось же это лишь в конце семнадцатого года, когда поручик из крестьян решительно порвал со старой армией и перешел на сторону новой власти. Так же безоговорочно принял власть большевиков во главе с Лениным и старый офицер, по происхождению дворянин, его тесть. Понятно, что и молодая жена Снегова, Варвара Андреевна, полностью разделяла взгляды своих близких.
Вновь возвращаемся к альбому. Теперь наступает полоса любительских фотографий. Несколько снимков сделано на фронтах гражданской войны. И кажется, что видишь некие наглядные пособия по истории наших вооруженных сил - сначала Красной Гвардии, затем Красной Армии… Командиры в пестрой одежде: кто в старых солдатских гимнастерках только без погон, кто в кожанках, кто в трофейных френчах… Те же командиры, но уже в шинелях, на головах остроконечные суконные шлемы. Затем появляются знаки различия - в петлицах и на рукавах… И вот, наконец, я вижу Снегова в генеральской форме довоенного времени, той, в какой уже видел его на старой "перемышльской" карточке.
Прежде, чем вступить в командование стрелковым корпусом, расположенном на исключительно важном участке, на границе с гитлеровской Германией, Михаил Георгиевич Снегов прошел большую военную и жизненную школу. В гражданскую он командовал ротой, батальоном, полком, был начальником оперативного отдела, затем, уже к концу восемнадцатого года, начальником штаба бригады. В боях с деникинской белой армией принимал участие в должности начштадива, прошел путь от Воронежа до Кавказа, где его застало окончание войны.
После войны Снегов снова в Москве - учится на Высших академических курсах, а затем возглавляет последовательно штабы дивизии и корпуса. Служит под началом замечательных военачальников Дыбенко и Блюхера, принимает активное участие в создании крепкой регулярной Красной Армии, выполняет военно-дипломатическую миссию в Китае…