21
Посреди ночи майор Исаев проснулся от прикосновения к своему плечу чьей-то руки. Моментально открыл глаза. И увидел незнакомого лейтенанта, который сказал с ошеломляющим безразличием, чтобы он, майор Исаев, следовал за ним. А автоматчик, будто окаменевший у единственного выхода в землянку, казалось, оставался вовсе равнодушным ко всему, происходящему здесь.
Хотя, возможно, и дисциплина заставляла его казаться таким…
Долго ли собраться, если у тебя все богатство - пара нижнего белья, кусок хозяйственного мыла и безопасная бритва?
Майор Исаев, еще отказываясь душой принять сиюминутную необходимость, был уже готов шагнуть в черную неизвестность, когда вспомнил, что он ведь не просто человек, а еще и командир батальона. Вспомнил это и сразу сказал с неподдельной тревогой:
- Мне, товарищ лейтенант, еще батальон кому-то передать надо.
- Сейчас батальон уже не ваша забота, - равнодушно ответил тот, жестом руки указывая на выход из землянки.
На дороге, в эти минуты зябко дремавшей метрах в ста от землянок батальона, подрагивая от мотора, работавшего на холостом ходу, стоял "козлик", безжалостно заляпанный грязью. На его заднее сиденье, подчиняясь приказу, и сел майор Исаев. Тотчас по бокам у него пристроились равнодушные автоматчики.
Пока "козлик", то виляя между снарядных воронок, от которых, казалось, все еще разило сгоревшей взрывчаткой, то раскачиваясь на ухабах или подпрыгивая на булыжниках, взрывами вывороченных из мостовой, резво бежал вдоль угрюмого леса и мимо городков и деревень, где не было видно ни одного огонька, майор Исаев не испытывал ничего, кроме недоумения: он никак не мог поверить, что арестован по-настоящему, Не потоком, а обрывками, лоскутками, вроде бы вовсе не связанными друг с другом, текли его мысли в те часы, пока "козлик" безжалостно пластал ночь своими фарами.
Наконец, миновав очередной контрольно-пропускной пункт, где у младшего лейтенанта и его подчиненных не стали проверять документ (ага, "домой" прибыли!), "козлик" решительно вильнул с шоссе на проселочную дорогу, недолго попетлял среди лип и елей, вершинами упиравшихся в тучи, и в изнеможении замер около дома-усадьбы какого-то ясновельможного пана, судя по всему, сбежавшего вместе с гитлеровцами и бросившего свое родовое поместье на произвол судьбы. Майор Исаев понял, что теперь здесь располагается гарнизонная комендатура.
Он уже предостаточно повидал таких поместий, являвших собой самый обыкновенный просторный дом, способный на короткое время одновременно принять десятки гостей, или некое подобие замка с обязательными стрельчатыми окнами и башенками по углам крыши. Не один подобный дом-замок повидал майор Исаев, в нескольких даже бывал, не уставая удивляться стремлению шляхты к показному величию. Обычно он только недоуменно покачивал головой, когда его походные сапоги, прошагавшие многие сотни километров военных дорог, вместо дубового, букового или какого иного диковинного паркета панского дома, оказавшись в крестьянской хате, вдруг начинали чувствовать под собой обыкновенную землю, утрамбованную ногами многих поколений людей и домашнего скота, коротавших свою жизнь под одной соломенной крышей.
Знал майор Исаев и то, что почти каждая панская усадьба имела подвал, каменные стены которого всегда были влажными или даже подернутыми плесенью; от хозяев этих усадеб не раз слышал, будто в стародавние времена, когда род этого шляхтича был еще в силе, подвал был переполнен пленными, за которых их родственники в конце концов вносили богатый выкуп. Теперь в одну из каморок-одиночек, на какие сейчас был поделен весь вместительный подвал, сунули его, майора Исаева. Если не считать топчана, не прикрытого даже мешковиной, ничего в ней не было. Сунули сюда, попросив сдать оружие.
Ушел, закрыв за собой дверь каморки, тот пожилой солдат, который привел его сюда, - майор Исаев все осмотрел более внимательно. Да, между камерами лишь оштукатуренные перегородки из тонких дощечек, зато основная стена подвала - явно давнишняя кладка. Добротная, надежная. Хотя ему-то до этого какое дело? Бежать из-под стражи он не собирается…
Оглядев, ощупав глазами то немногое, что было здесь, он лег на топчан, механически отметив, что тот коротковат для него. Делать было нечего да и надеялся забыться, может быть, во сне что-то приятное увидеть, потому и лег. Долго лежал и с открытыми, и с закрытыми глазами. Сна не было. Зато именно в эти минуты с ужасающей ясностью понял: если с ним случится худшее (а дело явно к тому катится), Катерина Михайловна с Павлушей уже в этом месяце по его денежному аттестату ни копейки не получат; хоть волком от обиды взвой, а только так будет…
Попытался успокоить себя тем, что нет за ним, Дмитрием Исаевым, какого-либо тяжкого преступления. Вообще преступления за ним нет! Но тут же тайный внутренний голос стал упорно твердить, что есть за ним вина, за которую не можно, а должно наказать его.
И опять, уже в какой раз, он стал мысленно доказывать себе, что это зависит от того, с чьих позиций и как взглянуть на данную ситуацию. Или не имел он, как командир батальона, права за невыполнение боевого приказа тут же, где это произошло, собственноручно расстрелять любого из своих подчиненных? Было дано ему такое право, самой войной оно вменялось ему в тяжкую обязанность. Больше того - откажись он использовать его, это свое право, когда обстановка того требовала, сам себя мог под мощнейший и безжалостный удар подставить. Считаете, в данном конкретном случае тех бандитов следовало просто отправить в тыл, где трибунал и сказал бы свое веское слово? Под надежным конвоем туда отправить?
Как стало теперь ясно, для личного спокойствия надо было поступить только так. Но обстановка-то тогда какая была? Она во весь голос кричала, что нельзя, когда бой может грянуть с минуты на минуту, отправлять бойцов из батальона! Ни единого человека!
Так тогда обстановка велела…
До минутного рассвета, просочившегося в маленькое оконце, забранное толстенными железными прутьями, пролежал майор Исаев на топчане и окончательно - уже в какой раз! - пришел к выводу, что вина его сводится к тому, что он не сразу и не в полном объеме принял жесточайшие меры, когда чепе обнаружилось. И за это, может быть, даже ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте заслуживает он, майор Исаев. Но никак не больше!
Несколько успокоил себя этим, но, когда в его одиночку, прогремев засовом, вошел уже знакомый пожилой солдат, то ли дежуривший сегодня, то ли специально приставленный к местным арестантам, и принес кусок ржаного хлеба и кружку чая, есть не смог. Тогда пожилой солдат, похоже повидавший уже многое, и проворчал одновременно ободряюще и осуждая:
- Ты ешь. Через силу, но ешь, что дают: тебе силы беречь надобно.
И то, что пожилой солдат, прекрасно знавший законы военной службы, обратился к нему на "ты" и откровенно сочувствующе, оказалось во много раз убедительнее пространных речей: майор Исаев понял, что гауптвахтой не отделается. И до последней крошки съел хлеб, еще тепловатый и так вкусно пахнущий пекарней, с жадностью выпил чуть желтоватую еще теплую водицу, здесь называемую чаем.
Забрав железную кружку и тяжело вздохнув, ушел пожилой солдат. Теперь опять не с кем даже словом переброситься. И майор Исаев, немного потоптавшись в своей каморке, убедившись, что от какой стены ни начинай шагать, но в длину его хоромы всего лишь четыре, а в ширину два метра, вновь лег на топчан, свернул шинель валиком и сунул себе под голову. Прилег лишь для того, чтобы бесцельно не торчать столбом в камере, однако уснул мгновенно и без каких-либо сновидений.
Он был разбужен в десять часов. Тем же пожилым солдатом. Он же и сопроводил до маленькой комнатки во флигеле, стоявшем недалеко от большой конюшни в глубине двора. Здесь, в комнатушке, где при ясновельможном пане явно жил кто-то из прислуги, за простым однотумбовым письменным столом сидел старший лейтенант со знаками юриста на узких белых погонах. Он не встал, даже не поздоровался, когда майор Исаев вошел в комнатку; он, мельком глянув на него, только и сказал, равнодушными глазами показав на стул, приткнувшийся к столу, за которым сидел сам:
- Я - старший лейтенант Мышкин. Мне поручено вести следствие по вашему делу.
Он, дав майору возможность опуститься на указанный ему стул, и задал для начала самые обыкновенные анкетные вопросы: когда и где родился, кто родители, с какого года служит в Советской Армии, участвовал ли в боях с фашистами, если да, то где и когда, женат или холост. О многом подобном спросил старший лейтенант. Майор Исаев уже начал было успокаиваться, убаюканный ровным и вроде бы доброжелательным голосом следователя, когда тот вдруг предложил ему немедленно снять с груди медаль "За оборону Ленинграда". Дескать, не подобает ей красоваться на груди подследственного; она, мол, будет приобщена к делу.
Старший лейтенант Мышкин не расставлял майору Исаеву хитроумных ловушек, не пытался заманить его в лабиринт каверзных вопросов; он записывал вроде бы только правду. Но как-то очень своеобразно. Так, если верить протоколу допроса, получалось, что роту штрафников майор Исаев почти обманом заманил в свой батальон, что он лично приговорил к расстрелу не одного, а трех провинившихся солдат. Настолько туманно все было изложено, что и не разберешь, в чем же виноват он, майор Исаев. В расстреле одного штрафника или в том, что помиловал двух других?
Майор Исаев, разумеется, обратил на это внимание старшего лейтенанта. Тот глянул на него леденящими глазами и спросил:
- А вы, включая штрафников в состав батальона, разве не думали об увеличении его численности?
- Конечно, и такое в мыслях мелькало…
- Тогда в чем вы обвиняете меня? Или не с ваших слов я веду запись? - И после небольшой паузы высказал вовсе неожиданное: - Если же говорить откровенно, вы по гроб своей жизни должны будете благодарить меня за то, что не подвожу вас под статью, которая указывает на антисоветскую пропаганду. Имею все основания для этого, но, зная, что вы подлинный офицер-фронтовик, не леплю ее вам… И вообще я должен прямо оказать вам, что вы ведете себя так, словно мы с вами кровные враги! Здорово разозлился старший лейтенант Мышкин, не достал, а выхватил из пачки очередную папиросу и так яростно крутанул ее между пальцев, что бумага лопнула и табак просыпался на пол. Это, похоже, подействовало отрезвляюще, и закончил он внешне вполне миролюбиво:
- Обращаю, гражданин Исаев, ваше внимание еще и на то, что в протоколе нигде не сказано, что вы приказали расстрелять трех человек, я, как следователь, которому поручено вести это дело, только бесстрастно зафиксировал ваше первоначальное намерение. К слову, мною подшита к делу и бумажка за подписью командира полка. Та самая, в которой он упор делает на то, что вы не подали команды: "Пли!.." Честное слово, иной раз смешно становится, когда вас, строевиков, слушаешь: будто без команды "пли" те двое не подозревали, зачем им велели раздеться, могилы рыть… Еще раз повторяю: все, как оно было, вы сможете подробнейшим образом рассказать трибуналу.
"Гражданин Исаев"…
И он понял, что его обязательно будет судить военный трибунал. Скорее всего за то, что приказал расстрелять одного, а не всех трех. А вот антисоветская пропаганда…
И он опросил нарочито смиренно:
- Если можно, гражданин следователь, поясните мне, пожалуйста, в чем выражается моя антисоветская пропаганда?.. Или вы пошутить изволили?
- Я при исполнении служебных обязанностей, и шутить мне никак не дозволено! - сказал будто отрезал тот, но чуть погодя все же смилостивился: - Вы во всю глотку вопили, что пистолет надо носить так, как это принято в фашистской армии. Дескать, это удобнее, целесообразнее… Не только орать такую несуразицу изволили, но и личным примером слова свои подкрепляли… Или, скажете, пистолетик вы на поясном ремне не левее своего пупка и не рукояткой к нему носили?
Вот теперь стало окончательно ясно, что спорить, отстаивать свою правоту, даже самое очевидное - сейчас бесполезное дело: этому старшему лейтенанту приказано провести следствие не для выяснения истины, его просто обязали найти то, что дало бы возможность судить майора Исаева. Судить военным трибуналом. И следователь Мышкин обязательно уцепится за что-нибудь. Ишь, про запас и разговоры о ношении пистолета в уме держит…
И майор Исаев, подавленный, почти сломленный этим открытием, теперь до конца допроса лишь сухо, кратко отвечал на вопросы старшего лейтенанта Мышкина, не сделав даже попытки пояснить что-либо.
Без единого возражения он и подписал все страницы протокола допроса.
Лишь потом, вновь оказавшись в том же каменном закутке, куда вчера ночью сунула его судьба, вдруг вспомнил, что полковник Муратов не забыл о нем, ищет пути если и не к спасению его, то уж к смягчению наказания. Вспомнил это и сразу подумал, что за свое право жить по-человечески надо бороться до последней возможности, что негоже, почти не глядя, вовсе не задумываясь, подписывать все, подсунутое тебе следователем.
Еще безвольно, апатично подумал об этом.
А потом, когда, чтобы истопить печь, пришел пожилой солдат, ставший за эти часы чуть ли не родным человеком, между ними состоялся короткий разговор, который начал майор Исаев:
- Как считаешь, меня взаправду судить будут? Или только попугают трибуналом?
Солдат помолчал, потом все же сказал устало, сказал с какой-то надрывной душевной болью:
- Может, и пройдет беда мимо, если, как говорят в народе, когда ты родился, солнце тебе точнехонько в зад светило… А ежели честно, непременно будут судить тебя… Поскольку с фронта сняли, сюда доставили.
- А за что меня судить? За мной числится какое-то уголовное преступление? Или я что-то во вред нашему народу совершил?
- Вину и за грудным пацаном найти можно.
Какое-то время помолчали, глядя на огонь, весело пожирающий сухие березовые поленья. И вдруг майора Исаева осенило, он спросил почти радостно:
- Слушай, а ты сможешь достать бумаги? Писчей? Побольше?
- О помиловании просить будешь?
- Просить о помиловании - признать за собой вину, а я ее не чувствую… Товарищу Сталину подробно опишу всю свою жизнь. С самого первого по сегодняшний день. Он поймет, он не допустит, чтобы покарали безвинного!
- Безвинного - это с какой "кочки" факты разглядывать…
- Ладно, допускаю, что в том положении было у меня и еще какое-то решение. Допускаю такое. Но - веришь? - не видел я тогда его. И сейчас не вижу!
- Я-то тебе верю, - вздохнув, ответил пожилой солдат, кочергой пошевелил в печке поленья, и сноп искр рванулся в дымоход.
Пожилой солдат принес бумагу, нарезанную несколько зауженными листами, чернильницу-непроливашку и самую обыкновенную ручку школьника. Майор Исаев, метнулся к столу, лихорадочно-торопливо подровнял листы сероватой бумаги, только макнул перо в чернильницу - тут пожилой солдат и сказал:
- Совета моего, конечно, можешь и не принимать. Однако не ты первый в этой камере за стол сел, чтобы слезное прошение о помиловании накорябать… Говорят, чаще всего счастье выпадало тем, кто Михаилу Ивановичу писал. Калинину, значит.
Майор Исаев написал за один присест Сталину и Калинину. Подумав, еще и Ворошилову. Как наркому, при котором столько лет без единого проступка прослужил в армии. Пожилой солдат детьми своими поклялся, что обязательно завтра же отправит все три послания. И сразу Дмитрию Исаеву с чувством огромной внутренней неловкости подумалось: а вдруг так случится, что все трое откликнутся на его вопль?
Непоколебимо верил, что хоть от кого-то одного из них, но помощь обязательно придет. Однако она явно не спешила. Зато следствие полностью завершилось за два дня, а еще через четверо суток состоялось и заседание военного трибунала, на которое Дмитрия Исаева, сняв с него погоны, привели уже под конвоем автоматчиков.
Трибунал тоже зря не транжирил время: терпеливо выслушав подробный рассказ недавнего майора о том, что в те дни происходило у него в батальоне, и не задав ему ни единого уточняющего вопроса, судьи ушли в соседнюю комнатушку. Они должны были без постороннего влияния выработать справедливый приговор.
Совещались судьи не так чтобы долго. И первые слова приговора Дмитрий Исаев воспринял с вновь народившейся надеждой. Та светлая надежда сразу умерла, как только было сказано, что за превышение власти он, гражданин Исаев Дмитрий Ефимович, приговаривается к семи годам лишения свободы. И вовсе гранитным многопудовым надгробием упали слова: "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
Еще накануне, ознакомив пожилого солдата со своим обвинением, Дмитрий Исаев узнал, что его статья относится к разряду "резиновых": суд, не выходя за ее рамки, запросто мог дать ему срок отсидки от шести месяцев до десяти лет - это по первому из ее пунктов; а если следователь умудрится подсунуть под второй, и расстрел схлопотать не трудно. Еще сказал, что не помнит случая, чтобы в подобной ситуации трибунал предпочел дать месяцы заключения: дескать, у него душа щедрая, она осужденному обычно лишь годы отмеривает.
Но семь лет тюрьмы ему, Дмитрию Исаеву, который за всю свою жизнь ничего во вред людям не сделал? Семь лет без отправки на фронт, когда и матерым рецидивистам, случается, дают возможность собственной кровью искупить свою вину?!
Не хотел, не мог смириться осужденный Дмитрий Исаев с подобной несправедливостью и вновь - теперь уже со слезной мольбой о помиловании - обратился за помощью к товарищам Сталину, Калинину и Ворошилову. Уже почти не верил, что кто-нибудь из них услышит его вопль и откликнется, но написал: утопающий и за соломинку хватается.
Девять арестантов отбывало свои сроки на гауптвахте этого польского городка, до войны о существовании которого никто из них и не подозревал. Восемь из них откровенно сочувствовали бывшему майору Исаеву. А вот один сказал, не скрывая зависти:
- Ты, видать, под счастливой звездой родился: до конца войны попилишь сосны и елки в тайге, зато потом домой целехонек вернешься… А что семитку подарили, этим сердце не трави: у нас завсегда зеку много лет одалживают, чтобы вскоре добрую половину отобрать. За хорошее поведение, активное участие в общественной жизни и тому подобное… Да и большая всеобщая амнистия после победы непременно будет…
А завтра, едва рассвело настолько, что стало видно все, два хмурых солдата под расписку забрали недавнего майора из камеры гауптвахты, обыскали небрежно, исключительно для проформы; и куда-то повели, предупредив скучающим голосом:
- Шаг влево, шаг вправо - считаем попыткой к бегству, огонь открываем без предупреждения.
Однако едва лес скрыл от глаз панскую усадьбу, где располагалась гарнизонная комендатура, один из конвоиров сказал:
- Держи, майор, - и протянул осужденному Исаеву солдатский ремень, явно повидавший многое, но для употребления еще вполне пригодный.
Дмитрий Исаев подарок принял с искренней благодарностью; опоясавшись ремнем, сразу себя вновь военным почувствовал. А незнакомый солдат продолжает:
- Если мы, майор, тебя правильно поняли, бежать ты не намереваешься?
- Сам от себя еще никто не убегал.
- Тогда в городке, до которого минут двадцать ходу, ты шагай по одной стороне улицы, а мы на другую перейдем. Будто до тебя нам дела и вовсе нет, так держаться станем.