Как бы то ни было, мне оставалось только придумать систему обороны. И если маяк Батиса представлял собой укрепление по направлению к небу, то я мог создать заграждение на земле. Идея заключалась в том, чтобы окружить дом рвом, наполненным острыми кольями. Тогда чудовища не смогут приблизиться. Но откуда мне было взять время и энергию? Чтобы вырыть такую траншею, требовались титанические усилия. С другой стороны, чудовища были проворнее пантер - я в этом смог убедиться, - и ров надо было сделать широким и глубоким. Я же испытывал крайнее изнеможение: с момента приезда на остров я не сомкнул глаз. Кроме того, если я буду постоянно работать и защищать свой дом, у меня не останется ни одной минуты отдыха. Передо мной со всей ясностью вырисовывалось два выхода: погибнуть от лап чудовищ или сойти с ума от физического и умственного истощения. Не надо быть гением, чтобы понять, что оба пути заканчивались в одной точке. Я решил максимально упростить работу. Для начала надо вырыть ямы перед окнами и дверью. Я надеялся, что этого будет достаточно. Выкопав полукруглые траншеи, я принялся заострять ножом концы веток и вкапывать их остриями вверх. Многие из них я принёс с берега моря. Пока я собирал их у самой воды, мне пришло в голову весьма логичное заключение. Всё - и формы тел чудовищ, и перепончатые лапы - указывало на то, что они выходцы из океанских глубин. В таком случае, сказал я себе, огонь будет примитивным, но весьма действенным оружием. Теория противостояния стихий, вот именно. Всем известно, что любые звери инстинктивно боятся огня. Каково же должно быть его воздействие на амфибий?
Чтобы укрепить свою линию обороны, я сложил поленницы брёвен, добавив туда свои книги. Бумага горит быстрее, но пламя от неё ярче. Быть может, так мне удастся сильнее напугать их. Прощай, Шатобриан! Прощайте, Гёте, Аристотель, Рильке и Стивенсон! Прощайте, Маркс, Лафорг и Сен-Симон! Прощайте, Мильтон, Вольтер, Руссо, Гонгора и Сервантес! Дорогие друзья, моё величайшее вам почтение, но восхищение перед вашим дарованием не имеет ничего общего с исключительными обстоятельствами, поймите меня правильно. Я улыбнулся в первый раз с начала драмы, потому что, пока складывал поленницы, поливал их бензином и рыл углубление в земле, чтобы соединить их с будущим костром, я пришёл к выводу, что одна жизнь, в данном случае как раз моя, стоила творений всех гениев человечества, философов и писателей.
И наконец, дверь. Если я вырою яму перед входом и заполню её кольями, передо мной возникнет совершенно очевидная проблема, а именно: я закрою ход самому себе. Поэтому прежде всего я занялся изготовлением деревянного помоста, который мог бы служить в качестве съёмного перехода. Силы мои были на исходе, я чувствовал себя на грани изнеможения. Я выкопал ямы под всеми окнами, собрал ветки на берегу, сделал из них колья и вкопал их в землю. На второй линии обороны, чуть дальше от дома, сложил кучи брёвен и книги, соединив их шнуром, пропитанным бензином. Солнце садилось. Меня можно осудить за недостаток идей, но вряд ли можно обвинить в отсутствии инстинктов; наступала ночь, и чутьё моих далёких предков подсказывало мне, что это пора царствования кровожадных существ. "Не спи, не спи, - говорил я себе вслух, - только не засыпай". Запасы воды были невелики, поэтому я плеснул себе в лицо холодного джина. Теперь оставалось только ждать. Ничего не происходило. Я залечил пузыри, которые вздулись у меня на руках, когда я хватал горящие брёвна, и царапины на шее от когтей этих чудовищ. Яма перед дверью не была закончена. Но это меня волновало меньше всего. Сдвинув ящики с вещами, я устроил прочную баррикаду. Мои воспоминания устремились в Ирландию, в дни уличных боёв, когда над булыжными мостовыми взвились знамёна. Но в тот момент я, вне всякого сомнения, предпочёл бы морским чудовищам все королевские войска вместе взятые.
Я уже говорил, что письмо моих бывших начальников едва не убило меня. Можно сказать и так. Из-за этого письма я не распаковал два последних ящика. Я сделал это сейчас, просто из боязни расслабиться и потерять контроль над собой. Совершенно ясно, что никто и нигде не испытывал такой радости, раскрыв какую-нибудь коробку. Я поднял крышку, разорвал картон и увидел внутри переложенные соломой две винтовки ремингтон. Во втором ящике было две тысячи пуль. Я опустился на колени и заплакал, как ребёнок. Разумеется, это был подарок капитана. Во время плавания мы не раз обменивались мнениями по разным вопросам, и ему было известно, что я ненавидел войну и военных. "Это неизбежное зло", - говорил он мне. "Но хуже всего то, - отвечал ему я, - что военные как дети: воинская слава, обретённая в боях, служит им только для того, чтобы рассказывать о них". Мы много раз разговаривали об этом долгими вечерами, и он прекрасно знал, что я отверг бы его предложение оставить мне огнестрельное оружие. Поэтому в последнюю минуту он молча добавил эти два ящика к моему багажу. Одним словом, если бы в моём распоряжении было пятьдесят человек, таких как этот капитан, я бы основал новую страну, родину для всех, и дал бы ей имя - Надежда.
Наступили сумерки. Зажёгся маяк. Я послал проклятие Батису, Батису Каффу. Человеческая низость для меня будет носить его имя во веки веков. Даже если он сумасшедший, это не умаляет его вины. Самым главным для меня было то, что он знал о существовании чудовищ и оставил меня в неведении; я ненавидел его со всей яростью бессилия. Мне хватило времени просверлить в ставнях маленькие отверстия, которые позволяли высунуть наружу ствол винтовки. Над ними я прорезал длинные и узкие щели, чтобы наблюдать за чудовищами, не открывая ставен. Однако снаружи ничего не происходило: никакого движения, никакого подозрительного шороха. Через окно, которое выходило на море, я мог видеть песчаный берег. Водная гладь была спокойна, и волны не бились яростно о берег, а тихо ласкали песок. Странное нетерпение охватило меня. Если уж им суждено прийти, пусть бы приходили скорее. Я сгорал от желания увидеть сотни чудовищ, атакующих дом. Мне хотелось расстреливать их одного за другим. Любое сражение было лучше, чем это томительное ожидание. Карманы моего бушлата были набиты пулями. Их тяжесть придавала мне сил и успокаивала. Блестящие пули цвета меди в правом кармане, пули в левом, пули в нагрудных карманах. Даже в рот я положил пару пуль. Я сжимал винтовку с такой силой, что вены вздулись на руках голубыми ручейками. За поясом, которым я подпоясал бушлат, были нож и топор. Наконец, как того следовало ожидать, они явились.
Сначала на морской глади показались головы, плывущие к берегу. Их можно было принять за буйки. Они двигались плавно, со скоростью акульих плавников. Их было десять, двадцать - не знаю точно: скопище здесь, скопище там. Выходя из воды, они превращались в рептилий. Их мокрая кожа наводила на мысль о литых чугунных фигурах, облитых растительным маслом. Они проползали несколько метров, а потом вставали в полный рост и становились прямоходящими существами. Однако при движении они слегка наклонялись вперёд, как это делает человек, идущий против сильного ветра. Я вспомнил о шуме дождя прошлой ночью. Их перепончатые утиные лапы оказались вне родной стихии. Они вдавливали в песок крупную гальку, разбросанную волнами по берегу, оставляя за собой глубокие следы, словно шли по свежему снегу. Из их пастей вырывался шёпот заговорщиков. Я не выдержал. Открыв окно, я бросил наружу горящее полено, от которого зажёгся бензин, дрова и горы книг, потом закрыл ставни. И стал стрелять через бойницу, не целясь. Существа бросились врассыпную; они прыгали, как обезумевшая саранча в преисподней, и яростно стрекотали. Ничего нельзя было различить за языками огня, которые сначала вздымались очень высоко. За границей пламени иногда вырисовывались их тела: чудовища прыгали в своей бесовской пляске; я тоже вопил. Они то подскакивали, то пригибались, то собирались вместе, то рассыпались в разные стороны, пытались подобраться к окнам и отступали. Чудища, множество чудищ, и ещё, и ещё. Здесь и там, там и здесь. Я перебегал от одного окна к другому, высовывал ствол ружья и стрелял не целясь, - один выстрел, два, три, четыре. Заряжая винтовку, я проклинал их, как варвары проклинали Рим, потом снова стрелял и опять заряжал. Так прошло несколько часов, а может быть, минут - не знаю.
Костры догорали. Я понял, что огонь был скорее моральной поддержкой, чем реальным способом защиты. Однако чудища испарились. Вначале я этого даже не заметил и продолжал стрелять, пока гильза не застряла в затворе. Я стал лихорадочно открывать его, но гильза не выскакивала. Где вторая винтовка? По всему полу были разбросаны цилиндрические гильзы. Я поскользнулся и упал. Пули посыпались у меня из карманов. Я хотел собрать их, но гильзы и пули смешались. Я подполз к ящику с боеприпасами, запустил туда руку и схватил пригоршню патронов, которые обожгли меня холодом. На всю эту операцию у меня ушло несколько минут. Я с удивлением понял, что рёва чудищ больше не слышно, и высунул язык, как загнанный пёс. Потом посмотрел через бойницы. Никого. Языки пламени уже не взмывали высоко в небо и были скорее синеватыми, чем алыми. Луч маяка пробегал по берегу через равные промежутки времени. Какую ловушку они мне готовят? Я не верил этому спокойствию, потому что за окнами ещё царила ночь.
Звук выстрела вдали разорвал слои воздуха. Что это могло значить? Стрелял Батис. Они напали на маяк. Я прислушался. Порывистый ветер временами доносил до меня шум битвы. Чудовища выли, как яростный ураган, там, на другом конце острова. Размеренность, с которой Батис использовал ружьё, говорила о необычайно сдержанном характере; он действовал, скорее, со спокойствием укротителя тигров, чем с отчаянием человека на краю пропасти. Я бы сказал даже, что мне послышался его смех, однако я в этом не был уверен.
5
Я не был хорошим стрелком. Несмотря на прежнюю подпольную деятельность, мне никогда в жизни не приходилось применять оружие. Сейчас я видел в своём прошлом проявление иронии судьбы: тайно получая и распределяя сотни ружей; сам я практически никогда не держал их в руках. Как бы то ни было, я твёрдо решил тренироваться, а всем известно, что в случае необходимости человек обучается любому делу чрезвычайно быстро. У моего ремингтона был оптический прицел, который позволял уточнять расстояние. Я устанавливал его на отметках пятьдесят, семьдесят пять и сто метров и пытался попасть в пустые консервные банки от шпината. Тут возникла первая трудность. Результат целого утра тренировок оказался более чем посредственным. К физической слабости тела добавилось истощение мозга, которое притупило все чувства. Я целился, прищуривая один глаз, но предметы двоились. Моя нервная система разрушалась с огромной скоростью. Постоянная угроза смерти сочеталась с невозможностью уснуть, недаром сон издавна использовали как пытку. Естественные ритмы моего тела не столько нарушились, сколько исчезли. Мне приходилось отдавать приказы своему телу, как это делает офицер своим солдатам. Ешь. Пей. Двигайся. Помочись. Не спи! Да, во мне сосуществовали необходимость выспаться и страх перед сном. Я пребывал в той области сознания, где стирались границы между бессонницей и лунатизмом. Иногда я заставлял себя совершить то или иное действие: зарядить винтовку или выкурить сигарету. Патроны не вставлялись, потому что обойма была полна, а я не помнил, что заряжал её. Я зажигал сигарету, а потом обнаруживал во рту ещё одну.
Однако теперь у меня была цель. До настоящего момента я просто старался продержаться, потому как никакой надежды на горизонте не было. Теперь, впервые, я сам мог ставить перед собой какую-то задачу. Как только решение было принято, я углубился в лес, подражая партизанам. Моя одежда не выделялась на фоне деревьев; насколько позволял гардероб, я подобрал вещи спокойных тонов, похожих на цвета растений, среди которых надо было прятаться. Кожаные перчатки защищали от холода и прикрывали пузыри на руках. Я устроился в восьмидесяти метрах от маяка. Любой снайпер выбрал бы эту выгоднейшую позицию. Растительность за моей спиной была достаточно густой, и мой силуэт не просматривался. Впереди оставался ещё ряд деревьев, которые скрывали меня, но не мешали видеть дверь башни и балкон. Я уселся на толстой ветке, на вершине одного из деревьев. Там была удобная выемка, куда можно было положить ствол ружья. Я взял дверь под прицел. Стоило Батису выйти наружу - и ему конец. Но он не подавал никаких признаков жизни, не появившись за весь день ни разу, и, когда на землю спустились сумерки, мне не оставалось ничего другого, как вернуться домой из страха перед чудовищами.
К счастью, ночь прошла спокойно, если так можно выразиться. Они не предприняли нового штурма дома. Мне показалось, что несколько чудищ прогуливались вокруг маяка, потому что я слышал их голоса, а однажды даже раздался одиночный выстрел Батиса, но больше ничего не произошло. Причины такого их поведения я не смог себе уяснить. Может быть, я здорово их напугал. Выстрелы, которые пробили дверь, возможно, ранили несколько чудищ. И сегодня они решили попробовать добраться до Батиса, которому приходилось экономить патроны. А может быть, этой ночью не были достаточно голодны. Кто мог ответить на эти вопросы? Их действия не подчинялись никакой логике, тем более не следовали военной стратегии штурма фортификационных сооружений. На исходе ночи я даже позволил себе такую роскошь, как закрыть глаза и расслабиться; этот отдых, хоть и не настоящий, был желанным. С первым проблеском зари я занял свою позицию на дереве.
На этот раз ждать пришлось недолго. Не прошло и получаса, как Батис вышел на балкон. Раздетый до пояса, он являл миру свой мощный торс боксёра-ветерана. Кафф опёрся на ржавые перила, далеко разведя руки, и замер: закрытые глаза, высоко поднятый подбородок, лицо подставлено слабым лучам нашего грустного солнца. Казалось, что это фигура из музея восковых скульптур. Лучшей цели нельзя было и представить. Когда приклад упёрся мне в плечо, я прищурил левый глаз. Грудь Батиса смотрела прямо на ствол моей винтовки. Но я заколебался. А вдруг промажу? Что, если только раню его, легко или тяжело? Если ему удастся скрыться внутри маяка, для меня всё будет потеряно. Даже если бы Батис потом умер после долгой агонии, он успел бы запереть бронированные ставни балкона. При помощи крюка и верёвки я бы мог подняться на маяк, но вряд ли бы мне удалось взломать металлические листы, из которых были сделаны дополнительные ставни на балконе. Я сказал себе всё это. А ещё я сказал себе: нет, это не то, не то, и ты сам прекрасно об этом знаешь.
Я просто не мог его убить, и всё. Я не был убийцей, хотя обстоятельства толкали меня на убийство. Выстрелить в человека - означает не просто прицелиться в его тело; это означает убить всё, что он пережил. Я видел в прицеле винтовки Батиса Каффа и мог прочитать всю его биографию. Передо мной проходила его жизнь, предшествовавшая жизни на маяке. Против воли мой бунтующий мозг рисовал первые открытия Батиса-ребёнка, столь ещё далёкого от путешествия, которое приведёт его сюда; малочисленные успехи юности, неудачи и разочарования, принесённые ему миром, который он для себя не выбирал. Сколько раз те самые руки, чьим высшим предназначением было давать ласку, наносили ему удар за ударом? Сейчас, когда он превратился в простую мишень, стала видна его незащищённость. Почему он приехал на маяк? Был ли он жесток сам или служил орудием жестокости? В эту минуту я видел перед собой человека, загоравшего на солнышке, раздевшись до пояса. На нём не было никакой униформы, которая могла бы оправдать выстрел. И если отнять у человека жизнь - само по себе дело тяжёлое, то убить его сейчас, когда он просто загорал, казалось мне, представьте себе, ещё большей низостью.
Негодуя, я слез с дерева. По дороге домой в наказание бил себя кулаком по голове. "Идиот, идиот, - говорил я себе, - ты самый типичный идиот. Чудовища не станут разбираться, святой ты или мерзавец, сожрут, и всё: люди для них - просто мясо. Ты на острове, на самом проклятом из островов мира. Здесь нет места ни любви к ближнему, ни философии; здесь не выжить ни поэту, ни великодушному человеку, только Батис Кафф способен на это". Итак, я шёл по тропинке к дому и остановился у источника. С момента прибытия на остров я не пил ничего кроме джина, поэтому наклонился к ведру Батиса, которое всё ещё стояло там. Однако прежде чем пить, я взглянул на своё отражение в воде.
Мне с трудом верилось, что тем человеком, который отражался в ведре, был я. Четверо суток бессонницы и сражений наложили свой отпечаток на моё лицо.
На щеках появилась щетина, кожа отливала мертвенной бледностью. Глаза искрились неизлечимым безумием, белки превратились в багровые озёра, в центре которых плавали голубые острова. На веках и коже вокруг глаз растекались, пересекая друг друга, лиловые круги. Губы были изъедены холодом и страхом. Из-под бинтов на шее, закрывавших её подобно толстому шарфу, вытекал гной; виднелись сгустки крови и сухие струпья. Тело разучилось затягивать раны. Ногти поломаны. Слой смолянисто-чёрной грязи покрывал мои волосы. Я отмыл одну из прядей над ухом и с огромным удивлением обнаружил, что цвет волос сменился на грязновато-белый. Я опустил голову в ведро и стал её тереть. Но это было ещё не всё. Моё тело покрывала библейская грязь. Я снял винтовку, отстегнул патронташ и ножи и разделся, как будто вся одежда, защищавшая меня от холода, - бушлат, свитера, рубашка, сапоги, носки и брюки, - была заражена каким-то микробом. Потом, совершенно голый, я залез на скалу, из которой сочилась вода.
Наверху ночной дождь оставил нечто вроде большой лужи. Вода доходила мне только до колен. Я опустился в неё, и холод оказал на меня живительное воздействие. Я смог ощутить его, потому что он возрождал мои чувства; голова просветлела, и силы возвращались ко мне. Само собой разумеется, в мыслях я вернулся к Батису. Рано или поздно он придёт к источнику за водой. Таким образом, ключ мог превратиться в прекрасную ловушку. Я нападу на него из засады, застигнув врасплох, наведу на него винтовку и возьму в плен. Тогда мне не понадобится его убивать. Я укрощу его, посажу на цепь. А когда на горизонте появится первый корабль, лучом маяка передам сигнал азбукой Морзе. Будут ли потом судить Батиса или запрут в сумасшедший дом до конца его дней, этот вопрос сейчас меня не занимал.
Через пелену облаков на землю спускались тонкие, чётко прочерченные колонны света. Небо посвящало мне свою световую симфонию. Я не спешил выходить из воды. Моё тело привыкло к холоду. Я лежал, глядя в небо; впервые с момента приезда на остров мне удалось посвятить какое-то время собственной персоне.