А в тот вечер он хотел, чтобы я узнал, понял и оценил произошедшее в Сен-Рафаэле, и я увидел все совершенно ясно: одноместный гидроплан, который, гудя, проносится над плотом для ныряния, цвет моря и форму поплавков самолета, их тени на воде и загорелых Зельду и Скотта, ее темно-русые волосы и его белые и темный загар на лице молодого человека, влюбленного в Зельду. Я не мог задать вопрос, вертевшийся у меня в голове: если этот рассказ - правда и все так и было, как мог Скотт каждую ночь проводить в постели с Зельдой? Но может быть, поэтому и был его рассказ самым печальным из всех, какие я слышал, а может быть, Скотт просто забыл, как забыл прошлую ночь.
Одежду нашу принесли раньше, чем дали Париж, и мы, одевшись, пошли вниз ужинать. Скотт был нетверд на ногах и на людей посматривал искоса, с некоторой воинственностью. Для начала нам подали очень хороших улиток и графин флери, но на середине Скотта позвали к телефону. Его не было примерно час; в конце концов я доел его улиток, макая хлеб в соус из сливочного масла с чесноком и петрушкой, и допил графин флери. Когда он вернулся, я сказал, что сейчас закажу еще улиток, но он отказался. Он хотел чего-нибудь простого. Он не хотел ни бифштекса, ни печенки, ни бекона, ни омлета. Он возьмет цыпленка. Днем мы съели очень вкусного холодного цыпленка, но мы все еще были в области, знаменитой своей курятиной, поэтому взяли poularde de Bresse и бутылку местного легкого вина "Монтаньи". Скотт ел очень мало и понемногу отпивал из бокала. Он уснул за столом, подперев голову руками. Мы с официантом довели его до номера и уложили на кровать; потом я раздел его до нижнего белья, повесил его одежду, стащил с кровати покрывало и укрыл его. Я открыл окно, увидел, что небо очистилось, и оставил окно открытым.
Внизу я доел ужин, думая о Скотте. Ясно, что ему вообще нельзя было пить, и я о нем плохо заботился. Спиртное его возбуждало, а потом отравляло его, и я решил, что завтра сведем питье до минимума. Скажу ему, что мы возвращаемся в Париж и я пил, чтобы привести себя в рабочее состояние. Это было неправдой. Мой принцип был не пить после ужина, не пить перед тем, как сяду писать, и не пить во время работы. Я поднялся в номер, распахнул пошире окна, разделся, лег и мгновенно уснул.
На другой день мы поехали в Париж через Кот-д'Ор; погода стояла прекрасная - воздух промыт дождем, свежая зелень на холмах, полях и в виноградниках, и Скотт, веселый, здоровый, счастливый, пересказывал мне сюжеты всех книг Майкла Арлена. Майкл Арлен, сказал он, это писатель, которого надо читать, и мы оба можем многому у него научиться. Я сказал, что не могу читать его книги. Он сказал, что я и не обязан. Он расскажет мне сюжеты и опишет персонажей. Получилось что-то вроде устной диссертации о Майкле Арлене.
Я спросил его, хорошо ли было слышно, когда он разговаривал с Зельдой, - он сказал, что неплохо, и им надо было о многом поговорить. К еде я заказывал одну бутылку самого легкого вина, какое имелось в наличии, и говорил Скотту, что буду очень ему признателен, если он не даст мне попросить вторую, поскольку мне надо привести себя в рабочее состояние и никак нельзя пить больше половины бутылки. Он добросовестно выполнял просьбу и, видя, что я нервно поглядываю на остатки в бутылке, уступал мне часть своей доли.
Мы расстались у его дома, я взял такси до своей лесопилки и был счастлив, увидев жену. Мы пошли с ней выпить в "Клозери де Лила", радостные, как дети, встретившиеся после разлуки, и я рассказал ей о путешествии.
- Неужели ты не развеялся и не узнал ничего нового, Тэти? - спросила она.
- Я узнал бы о Майкле Арлене, если бы слушал, и кое-что узнал, в чем еще не разобрался.
- Что, Скотт несчастен?
- Возможно.
- Бедняжка.
- Я одно понял.
- Что?
- Что надо путешествовать только с тем, кого любишь.
- Замечательно.
- Да. И мы едем в Испанию.
- Да. Осталось меньше полутора месяцев. И в этом году никому не позволим испортить поездку. Да?
- Никому. А после Памплоны поедем в Мадрид и в Валенсию.
- М-м-м-м, - тихо промурлыкала она.
- Бедный Скотт, - сказал я.
- Бедные все, - сказала Хэдли. - Богатые косматые без денег.
- Нам ужасно везет.
- Нам нельзя оплошать и испортить везение.
Мы оба дотронулись до деревянных вещей на столе, и подошел официант, узнать, что нам нужно. Но того, что нам было нужно, не мог обеспечить ни официант, ни другие люди, ни стук по дереву или по мрамору столешницы. А мы в тот вечер этого не знали и были счастливы.
Дня через два Скотт принес свою книгу. Она была в вульгарной суперобложке, и, помню, меня смутило ее безвкусие, агрессивность и лживость. Такая могла быть на плохой научно-фантастической книжке. Скотт сказал, чтобы я не пугался: она воспроизводит рекламный щит у шоссе на Лонг-Айленде, - этот щит играет важную роль в сюжете. Раньше, сказал он, обложка ему нравилась, а теперь не нравится. Я снял ее перед чтением.
Я прочел книгу и сказал себе, что, как бы нелепо ни вел себя Скотт, что бы он ни выделывал, я должен относиться к этому как к болезни, помогать ему чем могу и стараться быть верным другом. У него много хороших, хороших друзей, больше, чем у любого из моих знакомых. Но я записал себя в их число, не важно, будет от меня польза или нет. Если он мог написать такую прекрасную книгу, как "Великий Гэтсби", я не сомневался, что он может написать другую, еще лучше. Тогда я еще не знал Зельду и не знал, насколько ужасны его обстоятельства. Но нам предстояло слишком скоро это узнать.
18
Ястребы не делятся
Скотт Фицджеральд пригласил нас пообедать с Зельдой и их маленькой дочерью у них в квартире, которую они снимали на улице Тильзит, 14. Квартиру я плохо запомнил - только что она была темная, душная и как будто не содержала вещей, принадлежащих семье, если не считать первых книг Скотта, переплетенных в голубую кожу с золотыми тиснеными титулами. Скотт показал мне еще гроссбух со списком опубликованных рассказов по годам, с суммами гонораров, с гонорарами за каждую экранизацию, гонорарами и потиражными за каждую его книгу. Все записи были тщательны, как в судовом журнале, и Скотт показывал их нам без хвастовства, с гордостью музейного работника. Скотт нервничал, был гостеприимен и показывал свою бухгалтерию, словно это было зрелище. Зрелища не было.
Зельда пребывала в тяжелом похмелье. Накануне вечером они были на Монмартре и поссорились, потому что Скотт не хотел напиться. По его словам, он решил побольше работать и не пить, а Зельда обращалась с ним как с брюзгой и занудой. Этими двумя словами она его назвала; начались упреки, и Зельда стала отказываться: "Этого не было. Я такого не говорила. Неправда, Скотт". Позже она как будто что-то припоминала и весело смеялась.
В тот день Зельда предстала перед нами не в лучшем виде. Ее красивые темно-русые волосы портил плохой перманент, сделанный в Лионе, где им пришлось оставить машину, глаза смотрели устало, лицо осунулось.
Внешне она была любезна с Хэдли и со мной, но выглядела отсутствующей, как будто все еще пребывала на вечеринке, откуда вернулась сегодня утром. Видимо, и ей, и Скотту казалось, что мы с ним замечательно провели время на обратном пути из Лиона, и она завидовала.
- Раз вы проводили там время в свое удовольствие, могу же и я немного повеселиться с друзьями здесь, в Париже, - сказала она Скотту.
Скотт был само гостеприимство; мы съели очень невкусный обед, который скрасило только вино, и то не очень. Дочка была светловолосая, круглолицая, складная, цветущая и говорила с простонародным лондонским выговором. У нее няня англичанка, объяснил Скотт, ему хотелось, чтобы она говорила, как леди Диана Маннерс, когда вырастет.
У Зельды были ястребиные глаза, тонкие губы и манеры и выговор южанки. Я видел, что она то и дело мысленно переносится на вчерашнюю вечеринку; потом она возвращалась к нам с пустым кошачьим взглядом, потом в нем и на тонких губах проскальзывало удовольствие и исчезало. Скотт вел себя как веселый, приветливый хозяин, а Зельда радостно улыбалась, наблюдая за тем, как он пьет вино. Я хорошо узнал эту улыбку. Улыбка означала, что Скотт опять не сможет писать и она это знает.
Зельда очень ревновала Скотта к его работе, и, познакомившись с ними поближе, мы увидели, что все это повторяется регулярно. Скотт принимал решение не ходить на ночные пьянки, ежедневно делать гимнастику и работать каждый день. Брался за работу и едва набирал ход, как Зельда начинала жаловаться на скуку и вытаскивала его на очередную пьянку. Они ссорились, мирились, в долгих прогулках со мной Скотт выветривал алкоголь и твердо решал, что теперь действительно начнет работать, - и начинал. И все повторялось сызнова.
Скотт был влюблен в Зельду и очень ее ревновал. Во время прогулок он часто рассказывал мне о ее романе с французским морским летчиком. Он рассказывал о нем много раз, начиная с нашей поездки, и, независимо от вариаций, это был его лучший рассказ. Но с тех пор она не давала ему повода ревновать ее к мужчинам. Этой весной ему пришлось ревновать ее к женщинам, и во время вечеринок на Монмартре он боялся напиться до бесчувствия и боялся, что она напьется. Их защищала эта способность быстро напиться. Они засыпали от такого количества спиртного, которое на привычного к питью почти не подействовало бы, засыпали как дети. У меня на глазах они засыпали не как пьяные, а словно под наркозом; в постель их укладывали друзья, а иной раз - таксист, зато просыпались они веселые и свеженькие, потому что выпито было мало и организм не пострадал.
Но теперь они лишились этой природной защиты. Теперь Зельда могла выпить больше Скотта, и он боялся, что она упьется в компании, с которой они водились той весной, и в одном из тех мест, где они развлекались. Скотту не нравились ни места эти, ни компания; чтобы вытерпеть эти места и компанию, ему приходилось выпить больше, чем он мог, не теряя контроля над собой, а потом уже пил, чтобы не заснуть, хотя прежде от такого количества свалился бы. В итоге он работал теперь только урывками.
Но работать все время пытался. Пытался каждый день - и не получалось. Винил в этом Париж, город, удобней которого для писателя нет, и верил, что найдется где-то такое место, где они с Зельдой опять заживут хорошо. Он вспоминал Ривьеру, какой она была, пока ее не застроили, - красивое голубое море, песчаные пляжи, сосновые леса и горы Этерель, спускающиеся в море. Он помнил, какой они с Зельдой открыли ее до того, как туда хлынули летние курортники.
Скотт рассказывал мне о Ривьере, говорил, что мы с женой должны туда поехать будущим летом - мы поедем туда, а он найдет нам недорогое жилье, и мы с ним будем усердно работать каждый день, купаться, валяться на пляже, загорим и будем выпивать только по одному аперитиву перед обедом и по одному перед ужином. Зельда будет счастлива там, говорил он. Она обожает плавать, прекрасно ныряет - такая жизнь по ней, и она захочет, чтобы он работал, и все будет чудесно. Они с дочерью собирались туда летом.
Я убеждал его писать рассказы в полную силу, не подгонять их ни под какую формулу, как он, по его словам, делал.
- Вы написали прекрасный роман, - говорил я. - И вы не должны писать муру.
- Роман не продается, - сказал он. - Я должен писать рассказы, которые продаются.
- Пишите рассказ самый хороший, какой можете, и пишите без посторонних соображений.
- Напишу, - сказал он.
Но жизнь шла так, что вообще что-нибудь написать - и то было для него удачей. Зельда не поощряла тех, кто за ней ухаживал, и говорила, что не желает иметь с ними ничего общего. Но ухаживания ее забавляли, а у Скотта вызывали ревность, и он был вынужден ходить с ней повсюду. На работе его это сказывалось губительно, а Зельда больше всего ревновала его к работе.
Весь конец весны и начало лета Скотт стремился писать, но удавалось - только урывками. Когда мы виделись, он бывал весел, порой отчаянно весел, остроумно шутил и был отличным товарищем. В тяжелые периоды он рассказывал об их семейной жизни, а я убеждал его, что если он возьмет себя в руки, то будет писать так, как ему дано писать, и что только смерть непоправима. Тогда он смеялся над собой, и пока он на это способен, думал я, для него ничего еще не потеряно. За все это время он написал один хороший рассказ, "Богатый мальчик", и я был уверен, что он может писать еще лучше, - позже он это доказал.
Летом мы жили в Испании, там я начал черновик романа и закончил его в сентябре в Париже. Скотт и Зельда уезжали на мыс Антиб; мы увиделись в Париже осенью, Скотт очень изменился. Он не только не протрезвел на Ривьере - теперь он был пьян и днем, и вечером. Ему было безразлично, что человек работает: напившись, он мог прийти на Нотр-Дам-де-Шан, 113, в любое время дня и ночью. Он стал груб с теми, кого считал ниже себя.
Однажды он пришел на двор лесопилки с маленькой дочерью - у английской няньки был выходной, и девочка осталась на его попечении, - и под лестницей она сказала ему, что хочет в уборную. Скотт стал раздевать ее; тут подошел хозяин, живший под нами, и очень вежливо сказал:
- Месье, cabinet de toilette прямо перед вами, слева от лестницы.
- Да, и я окуну вас туда головой, если не отстанете, - ответил ему Скотт.
С ним было трудно всю эту осень, но в трезвые часы он начал писать роман. Трезвым я его редко видел, но в трезвом виде он всегда был мил, шутил по-прежнему и, случалось, шутил над собою. Однако он то и дело приходил ко мне пьным и, пьяный, мешал писать мне почти с таким же удовольствием, с каким Зельда мешала писать ему. Так продолжалось годами, но все эти годы у меня не было более верного друга, чем Скотт, когда он был трезв.
Той осенью 1925 года он огорчался, что я не показываю ему черновик романа "И восходит солнце". Я объяснял ему, что это бессмысленно, пока я не пересмотрю и не перепишу роман, а до тех пор не хочу его ни показывать, ни обсуждать. Мы собирались в Шрунс в австрийском Форарльберге, как только там выпадет первый снег.
Там, в январе, кажется, я закончил переписывать первую половину. Я повез ее в Нью-Йорк и показал Максвеллу Перкинсу в издательстве "Скрибнерс", потом вернулся в Шрунс и закончил роман. Скотт увидел его только в конце апреля, после того как переработанная и сокращенная рукопись была отослана в "Скрибнерс". Не помню, когда я впервые показывал ему в том году законченные вещи и когда он впервые увидел гранки окончательного варианта. Мы обсуждали его. Но решения принимал я сам. Впрочем, это не важно. Помню, мы шутили насчет правки, а он волновался и хотел помочь, как всегда после завершения работы. Но пока я занимался переделкой, его помощь мне была не нужна.
Когда мы жили в Форарльберге и я переписывал роман, Скотт с женой и дочкой уехали на воды в южные Пиренеи. У Зельды было обычное кишечное расстройство от злоупотребления шампанским - в то время его определяли как колит. Скотт не пил, начал работать и очень хотел, чтобы мы приехали в июне в Жуан-ле-Пен. Нам подыщут недорогую виллу, он не будет пить, и все будет как в старые добрые времена: мы поплаваем, загорим и будем пить по одному аперитиву перед обедом и перед ужином. Зельда выздоровела, самочувствие у обоих прекрасное, роман движется отлично. Ему придут деньги за инсценировку "Великого Гэтсби", которая вдет с успехом, он продаст роман киностудии, и все тревоги позади. Зельда прекрасно себя чувствует, и мы чудесно заживем.
В мае я был в Мадриде, работал в одиночестве и приехал из Байонны в Жуан-ле-Пен поездом, в третьем классе, голодный, потому что по глупости потратил все деньги и последний раз ел в Андайе, на французско-испанской границе. Вилла была приятная, а у Скотта - отличный дом неподалеку, и я был рад увидеть жену, прекрасно хозяйничавшую на вилле, и наших друзей, и один аперитив перед обедом оказался так хорош, что мы выпили еще несколько. Потом был ужин в "Казино" по случаю нашего приезда, небольшая вечеринка: Маклиши, Мерфи, Фицджеральды и мы, жильцы виллы. Ничего крепче шампанского не пили, очень веселились, и я подумал, что здесь будет хорошо. Здесь есть все необходимое для того, чтобы писать, - кроме возможности побыть одному.
Зельда была очень красива - с золотистым загаром, волосами темного золота - и вела себя очень дружелюбно. Ястребиные глаза ее были ясны и спокойны. Я решил, что все в порядке, все в конце концов наладится, и вдруг она наклонилась ко мне и сообщила по большому секрету:
- Эрнест, вам не кажется, что Ал Джолсон выше Христа?
Тогда никто ничего не подумал. Это был всего лишь секрет, которым Зельда поделилась со мной, как ястреб может чем-то поделиться с человеком. Но ястребы не делятся. Скотт не написал ничего хорошего до тех пор, пока не понял, что она безумна.
19
Вопрос размера
Однажды, много позже, когда у Зельды случилось то, что сочли тогда нервным срывом, а мы с Фиццжеральдами одновременно оказались в Париже, Скотт позвал меня пообедать с ним в ресторане "Мишо" на углу улицы Жакоб и Сен-Пер. Он сказал, что хочет спросить меня о чем-то важном, самом важном для него в жизни, и я должен ответить ему с полной искренностью. Я сказал, что постараюсь. Так повелось, что, когда он просил меня ответить с полной искренностью и я старался, мой ответ сердил его - чаще не сразу, а после, порой спустя долгое время, когда он поразмыслит над этим и захочет ответ стереть, а по возможности и меня заодно.
За обедом он пил вино, но не опьянел, потому что до обеда воздерживался. Мы говорили о нашей работе, о знакомых, он спрашивал о людях, с которыми мы давно не виделись. Я понял, что он пишет что-то хорошее, и по разным причинам это дается ему очень трудно, но говорить он хотел о другом. Я ждал, когда он спросит то, на что я должен ответить с полной искренностью, но он откладывал это до конца, словно у нас был деловой обед.
Наконец, за вишневым тортом и последним графином вина, он сказал:
- Вы знаете, я никогда не спал ни с кем, кроме Зельды.
- Нет, я не знал.
- Я думал, что говорил вам.
- Нет, вы много о чем говорили, но не об этом.
- Об этом я и хочу вас спросить.
- Хорошо. Давайте.
- Зельда сказала, что по своему физическому устройству я не могу дать счастья женщине и это причина ее расстройства. Она сказала, что дело в размере. С тех пор как она это сказала, у меня душа не на месте, и я хочу знать определенно.
- Пойдемте в кабину.
- Какую?
- Le water.
Мы сходили, вернулись и сели за стол.
- У вас все в совершенном порядке, - сказал я. - Все нормально. Никакого изъяна. Вы смотрите сверху и видите в ракурсе. Пойдите в Лувр, посмотрите на статуи, потом идите домой и посмотрите на себя в зеркало, в профиль.
- Статуи могут быть не точны.
- Довольно точны. Большинство людей охотно с ними поменялись бы.
- Но почему она так сказала?
- Чтобы вас придавить. Это древнейший способ придавить мужчину. Скотт, вы просили меня сказать правду, и я мог бы сказать вам кучу еще всякого, но это чистая правда, и этого достаточно. Вы могли сходить к врачу
- Я не хотел. Я хотел услышать от вас правду.
- Так вы мне верите?
- Не знаю.
- Пошли в Лувр, - сказал я. - Он рядом, реку перейти.