- Бедные туфли. Помнишь, как мы пили фруктовый коктейль в кафе "Биффи" в галерее - "Капри" со свежими персиками и земляникой из высокого стеклянного кувшина со льдом?
- Вот там я и подумал об этих трех арках.
- Я помню Сермионскую. Она похожа на эту.
- Помнишь, в Эгле вы с Чинком сидели в саду и читали, пока я ловил рыбу?
- Да, Тэти.
Я вспомнил Рону, узкую и серую, полную талой воды, и два канала, богатых форелью, - канал Роны и Штокальпер. Штокальпер в тот день был прозрачен, а ронский - еще мутный.
- Помнишь, когда конские каштаны были в цвету и я пытался вспомнить, что мне рассказал, кажется, Джим Гэмбл про глицинию, - и никак не мог вспомнить.
- Да, Тэти, а вы с Чинком все говорили о том, как написать о чем-то правдиво - правильно показать, а не описывать. Я все помню. Иногда он был прав, иногда - ты. Я помню, вы спорили о формах, о фактурах, об освещении.
Мы вышли из Лувра через ворота, перешли улицу и теперь стояли на мосту, опершись на парапет и глядя на воду.
- Мы трое вечно обо всем спорили, но всегда о чем-то конкретном и подтрунивали друг над другом. Я помню все, что мы делали и о чем говорили в той поездке, - сказала Хэдли. - Правда. Все помню. Когда вы с Чинком разговаривали, я тоже участвовала. Не то что в роли жены у мисс Стайн.
- Хотел бы я вспомнить тот рассказ о лозах глицинии.
- Это было не важно, Тэти. Там дело было в лозах.
- Помнишь, я принес вино из Эгля в шале. Нам продали его в трактире. Сказали, что оно пойдет к форели. Мы завернули бутылку, кажется, в "Газетт де Лозанн".
- Вино сион было еще лучше. Помнишь, когда мы вернулись в шале, фрау Гангесвиш приготовила ее au bleu? Чудесная была форель, Тэти. Мы пили сион, ели на террасе над склоном горы и смотрели на озеро, на хребет Дан-дю-Миди за ним, наполовину под снегом, и на деревья в устье Роны, где она впадает в озеро.
- Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.
- Всегда. А мне и сейчас не хватает, хотя весна прошла.
Чинк был кадровый военный и прибыл в Монс из Сандхерста. Познакомился я с ним в Италии, и он был моим лучшим другом, а потом долгое время - нашим лучшим другом. В ту пору он проводил отпуска с нами.
- Он постарается получить отпуск будущей весной. Он написал из Кельна на прошлой неделе.
- Знаю. Надо жить сейчас и пользоваться каждой минутой.
- Сейчас мы смотрим, как вода бьется в этот устой. Интересно, что мы увидим, когда посмотрим вдоль реки.
Мы посмотрели, и вот что было перед нами: наша река, и наш город, и остров в нашем городе.
- Нам очень везет, - сказала она. - Надеюсь, Чинк приедет. Он о нас заботится.
- Он так не думает.
- Конечно, нет.
- Он думает, мы вместе исследуем.
- Так оно и есть. Но важно, что исследуешь.
Мы прошли по мосту и очутились на нашем берегу реки.
- Ты опять проголодалась? - спросил я. - А то ходим, болтаем.
- Конечно, Тэти. А ты?
- Пойдем в какое-нибудь прекрасное место и закажем по-настоящему роскошный ужин.
- Куда?
- "Мишо"?
- Замечательно - и близко.
По улице Сен-Пер мы дошли до угла улицы Жакоб, остановились и посмотрели через окно на картины и мебель. Мы стояли перед рестораном "Мишо" и читали меню на щите. Ресторан был полон, мы ждали, когда посетители выйдут, наблюдали за столами, где уже пили кофе.
Мы успели проголодаться, пока гуляли, а "Мишо" для нас был привлекательный и дорогой ресторан. В то время там обедал Джойс с семьей - он и жена у стены; Джойс, подняв в одной руке меню, смотрит на него через толстые очки; рядом - Нора, ест изящно, но с аппетитом; Джорджо, худой, франтоватый, с прилизанным затылком; Лючия с густыми кудрявыми волосами, не совсем еще взрослая девушка; все разговаривают по-итальянски.
Стоя перед рестораном, я задумался о том, только ли голод чувствовали мы на мосту. Спросил жену, и она сказала:
- Не знаю, Тэти. Голод бывает разных видов. Весной их больше. Но это прошло. Память - тоже голод.
Я был глуп и, глядя через окно, как там подают два tournedos, понял, что голод испытываю самый обыкновенный.
- Ты сказала, что сегодня нам везло. Конечно, повезло. Но нам дали очень ценный совет и информацию.
Она рассмеялась:
- Я не скачки имела в виду. Ты так буквально все понимаешь. Я имела в виду, что везет в других отношениях.
- Не думаю, что Чинка интересуют скачки, - сказал я, подтвердив свою глупость.
- Да. Интересовали бы, если бы сам скакал.
- А ты хочешь еще ходить на скачки?
- Конечно. И теперь мы можем пойти, когда захотим.
- Ты правда хочешь?
- Конечно. А ты разве нет?
Попав наконец в ресторан, мы чудесно поужинали, но когда закончили, и вопрос голода уже не стоял, и сели в автобус до дома, похожее на голод чувство, которое мы испытывали на мосту, нас не отпускало. Не отпускало, когда поднялись в комнату, легли в постель и сошлись в темноте. Когда я проснулся и через открытое окно смотрел на залитые лунным светом крыши, оно по-прежнему не отпускало. Я убрал лицо из лунного света в тень, но уснуть не мог, лежал без сна и думал об этом. Мы дважды просыпались в эту ночь, и теперь жена сладко спала в лунном свете. Мне надо было это обдумать, но голова не работала. Еще утром, когда я встал, увидел весну-изменницу, услышал свирель пастуха с козьим стадом и спустился за программой скачек, жизнь казалась совсем простой.
Но Париж был очень старый город, а мы - молоды, и все было не просто - ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.
6
Конец одной страсти
В тот год и в последующие мы часто ходили на скачки, когда я успевал поработать рано утром; Хэдли ходила с удовольствием, а иногда и с энтузиазмом. Но скачки совсем не то, что подниматься по горным лугам выше границы леса, или поздно вечером возвращаться в шале, или с нашим лучшим другом Чиком через высокий перевал спускаться в другую страну. Мы в скачках не были участниками. Мы играли на деньги. А говорили: сегодня у нас скачки.
Скачки никогда не вставали между нами - это было под силу только людям, - но долгое время присутствовали в нашей жизни как близкий требовательный друг. Это если выразиться деликатно: я, такой моралист в том, что касалось людей и их разрушительных способностей, терпел существо, самое неверное, самое красивое, самое волнующее, порочное и требовательное, потому что оно могло приносить доход. Чтобы сделать его доходным, полного рабочего дня было мало, а у меня для этого не было времени. Я оправдывал себя тем, что пишу о нем. Но в конце концов все написанное мною пропало, и сохранился только один рассказ - тот, что я отправил почтой.
Теперь я чаще ходил на скачки один, я пристрастился, меня засосало. При всякой возможности в течение сезона я посещал два ипподрома - в Отейе и в Энгиене. Чтобы толково ставить, надо было посвящать этому все время, а расчеты по прежним результатам выручки не приносили. Гладко получалось на бумаге. Для такой игры хватило бы и газет.
Барьерную скачку в Отейе надо было наблюдать с верха трибун - быстро взобраться туда и смотреть, как работает каждая лошадь, смотреть на лошадь, которая могла бы выиграть и не выиграла, и соображать, почему и каким образом или из-за чего не сделала того, что могла. Ты следил за коэффициентами, за тем, как меняются ставки каждый раз, когда стартует интересующая тебя лошадь, и надо было знать, как она работает, и в конце концов понять, когда ее выпустит конюшня. Она всегда могла проиграть, но по крайней мере ты уже понимал, каковы ее шансы. Это была серьезная работа, но чудесно было наблюдать весь день за скачками в Отейе, когда удавалось туда выбраться, видеть честные состязания превосходных лошадей и знать круг не хуже любого другого места в мире из тебе известных. В конце концов, ты узнавал много людей - наездников, тренеров, владельцев, - и слишком много лошадей, и вообще всего слишком много.
В принципе ты ставил, когда знал лошадь, на которую надо ставить, но иногда открывал и таких, в которых никто не верил, кроме тех людей, которые их тренировали и ездили на них, и они выигрывали тебе заезд за заездом. Следить надо было очень внимательно, чтобы в самом деле что-то понимать. В конце концов я перестал, потому что это отнимало слишком много времени, я слишком втянулся, слишком много знал о том, что делается в Энгиене, да и на гладких скачках.
Я бросил играть на скачках и был рад, но после них осталась пустота. Я знал уже, что, если с чем-то расстаешься, плохим или хорошим, остается пустота. После плохого пустота заполняется сама собой. После хорошего ты заполнишь ее, только найдя что-то лучшее. Скаковой фонд я с облегчением присоединил к общему капиталу, и стало лучше.
В тот день, когда я решил покончить с игрой на скачках, я пошел на другой берег Сены, в банк "Гаранта траст", помещавшийся тогда на углу Итальянского бульвара и Итальянской улицы, и встретил там приятеля, Майка Уорда. Я пришел, чтобы положить на счет скаковые деньги, но никому об этом не говорил. Я не вписал их в чековую книжку, но сумму помнил.
- Пойдем пообедаем? - спросил я Майка.
- Это можно. Давай. А что случилось? Ты не идешь на ипподром?
- Нет.
Мы пообедали с отличным вином в очень хорошем простом бистро на площади Лувуа. На другой стороне площади была Национальная библиотека.
- Ты, Майк, не часто ходишь на ипподром.
- Да, довольно давно уже не был.
- Почему перестал?
- Не знаю, - сказал Майк. - Да нет. Знаю. Если состязание тебя волнует только потому, что ты поставил деньги, то и смотреть его не стоит.
- И никогда не смотришь?
- Иногда смотрю хорошие скачки. С выдающимися лошадьми.
Мы мазали паштет на вкусный хлеб этого бистро и пили белое вино.
- Но ты следил за скачками, Майк?
- О да.
- И что же ты увидел лучше?
- Велогонки.
- Серьезно?
- Там не надо ставить. Увидишь.
- Скачки отнимают много времени.
- Слишком много. Все время. И народ мне не нравится.
- Я сильно увлекался.
- Ну да. Оправдывалось?
- Вполне.
- Главное - вовремя бросить. - Я бросил.
- Это трудно. Слушай, сходим как-нибудь на гонки.
Это был новый, прекрасный спорт, о котором я почти ничего не знал. Но мы пристрастились к нему не сразу. Это пришло позже. Заняло большое место в нашей жизни позже, когда рассыпалась первая часть парижской жизни.
А пока что было вполне довольно осесть в нашей части Парижа, забросив скачки, и ставить на собственную жизнь и работу, на художников, которых ты знал, и не строить свою жизнь на азартной игре, придумав для нее другое название. Я начинал много рассказов о велогонках и так и не написал ни одного, достойного самих гонок на закрытых и открытых треках и на шоссе. Но я еще покажу и зимний велодром в дымчатом свете на исходе дня, и чашу трека, и шуршание шин по деревянному настилу, усилия и тактику слившихся с машинами гонщиков, въезжающих наверх и низвергающихся вниз; еще ухвачу волшебство гонки за лидером, треск мотоциклов с роликами позади, откинувшихся назад мотоциклистов в тяжелых защитных шлемах и громоздких кожаных костюмах, заслоняющих гонщика от встречного воздушного потока, и гонщиков в более легких шлемах, пригнувшихся к рулю и бешено вращающих большие ведущие звездочки, передним колесом касаясь роликов на мотоциклах, которые везут их за собой, расталкивая воздух; и дуэли, более волнующие, чем любая скачка, - шум мотоциклов и гонщики, локоть к локтю, колесо к колесу, вверх и вниз на убийственной скорости, а потом один из них, не выдержав темпа, отстает от мотоцикла, налетает на плотную стену воздуха, которую прорывал перед ним лидер.
Было много видов гонок. Гонки по очкам и простой спринт, когда два соперника по много секунд балансируют почти на месте, дожидаясь, чтобы соперник вышел вперед, потом медленно кружат по треку, выбирая момент для финишного спурта, чистого взрыва скорости. Во второй половине дня были командные двухчасовые гонки с рядом промежуточных спринтов, и часовые гонки на скорость, когда единственный соперник гонщика - часы, и страшно красивые и опасные стокилометровые гонки на пятисотметровом деревянном открытом треке стадиона Буффало в Монруже, где гонщики мчались за большими мотоциклами и знаменитый бельгийский чемпион Линар, прозванный Сиу из-за его профиля, перед финишем наращивая и без того несусветную скорость, опускал голову и через резиновую трубку сосал черри-бренди из грелки, спрятанной под рубашкой, и чемпионаты Франции по гонкам за лидером на 660-метровом цементном треке Парк-дю-Пренс около Отейя, самом опасном из всех, где мы с Полиной видели, как упал знаменитый гонщик Гане, и слышали, как треснул его череп под шлемом, словно крутое яйцо при ударе о камень, перед тем как облупишь его на пикнике. Я должен изобразить необычный мир шестидневных гонок и чудеса шоссейных гонок в горах. Что-то приличное написано об этом только по-французски, все термины французские - вот почему об этом так трудно писать. Но Майк был прав: ставить деньги там не надо, и пришло это уже в другой части парижской жизни.
7
"Une Géneration Perdue"
Как-то само собой вошло в привычку заходить под конец дня на улицу Флерюс, 27, ради тепла, прекрасных картин и разговора. Зачастую у мисс Стайн не было гостей, она всегда была очень дружелюбна и долгое время относилась ко мне с большой теплотой. Она обожала говорить о людях и местах, о еде и всякой всячине. Когда я возвращался из поездок на политические конференции, или на Ближний Восток, или в Германию, будучи корреспондентом канадской газеты, она просила меня рассказывать о случившихся там забавных происшествиях. Забавные случались всегда, она любила их и любила истории с тем, что у немцев называется юмором висельника. Она не любила слушать о тяжелых и трагических случаях, но этого никто не любит; мне приходилось их видеть, но я о них не рассказывал, если только она сама не выражала желания узнать, что творится в мире. Она желала знать веселую сторону того, что творилось в мире, но отнюдь не все, отнюдь не плохое.
Я был молодой и не мрачный, и даже в самое плохое время всегда происходило что-нибудь смешное или странное, и мисс Стайн любила о таком слушать. А о другом я не говорил, но писал в одиночестве.
Если я приходил на улицу Флерюс не после поездок, а после работы, то иногда затевал разговор с мисс Стайн о книгах. После работы мне необходимо было читать, чтобы отвлечься от мыслей о рассказе, над которым я работал. Если продолжишь думать о нем, упустишь то, о чем писал, и не от чего будет оттолкнуться завтра. Необходима была физическая нагрузка, чтобы устало тело, и очень хорошо соединиться с той, кого любишь. Это было лучше всего. Но потом, когда ты опустошен, необходимо было читать, чтобы не думать и не беспокоиться о работе, пока не усядешься за нее снова. Я уже научился не вычерпывать полностью колодец моего письма, но непременно останавливаться, пока что-то есть еще на дне - и пусть он за ночь вновь наполнится от питающих его ключей.
Чтобы отвлечься от написанного, я иногда читал современных писателей, таких как Олдос Хаксли, Д. Г. Лоуренс, или еще кого-нибудь, кто печатался и его можно было взять в библиотеке Сильвии Бич или найти на набережных.
- Хаксли мертвец, - сказала мисс Стайн. - Почему вы хотите читать мертвеца? Неужели вы не чувствуете, что он мертвец?
Я не чувствовал, что он мертвец, и сказал, что его книги занимательны и отвлекают меня от мыслей.
- Читать надо либо отменно хорошее, либо откровенно плохое.
- Я всю зиму читал отменно хорошие книги, и прошлой зимой читал, и будущей буду читать, а откровенно плохих книжек не люблю.
- Зачем вы читаете эту ерунду? Это напыщенная ерунда, Хемингуэй. Написанная мертвецом.
- Мне интересно, что они пишут, - сказал я. - Чтобы не писать то же самое.
- Кого еще вы сейчас читаете?
- Д. Г. Лоуренса, - сказал я. - Он написал несколько очень хороших рассказов, один под названием "Прусский офицер".
- Я пробовала читать его романы. Он невозможен. Он нелеп и жалок. Он пишет как больной человек.
- Мне понравились "Сыновья и любовники" и "Белый павлин". Этот, пожалуй, меньше, - сказал я. - А "Влюбленных женщин" не смог прочесть.
- Если не хотите читать плохих книг, а хотите читать такие, которые вам не наскучат и в своем роде великолепны, вам надо почитать Мари Беллок Лаундс.
Я никогда о ней не слышал, и мисс Стайн дала мне почитать "Жильца", отличную историю о Джеке Потрошителе, и другой роман - об убийстве где-то под Парижем, судя по всему, в Энгиен-ле-Бэн. Прекрасное чтение после работы, характеры убедительные, действие и ужасы правдоподобны. Когда поработал, ничего лучше и пожелать нельзя, и я прочел всю миссис Беллок Лаундс, какая была в наличии. Правда, книг ее было не так много и все не такие хорошие, как первые две, но ничего лучше для пустых часов дня или ночи я не нашел, пока не появились первые прекрасные книги Сименона.
Думаю, мисс Стайн понравились бы хорошие книги Сименона - первой я прочел "L'Ecluse Numero 1" или "La Maison du Canal". Впрочем, не уверен, потому что мисс Стайн не любила читать по-французски, хотя разговаривать обожала. Первые две книги Сименона мне дала Джанет Фланер. Она любила читать по-французски и читала Сименона, когда он был еще уголовным хроникером.
За три или четыре года, что мы были добрыми друзьями, не припомню, чтобы Гертруда Стайн хорошо отозвалась хотя бы об одном писателе, который не похвалил ее прозу или тем или иным образом не способствовал ее литературной карьере; исключениями были Рональд Фэрбенк и, позже, Скотт Фицджеральд. Когда я с ней познакомился, она восторженно говорила о Шервуде Андерсоне, но не как о писателе, а как о человеке - о его больших теплых итальянских глазах, о его доброте и обаянии. Большие теплые итальянские глаза меня не так волновали, но некоторые его рассказы очень нравились. Они написаны были просто, иногда красиво написаны, он знал людей, о которых пишет, и любил их искренне. Мисс Стайн не хотела говорить о его рассказах, а только о нем как о человеке.
- А что его романы? - спросил я ее.
Она желала говорить о произведениях Андерсона не больше, чем о Джойсе. Если вы заговорили о Джойсе вторично, вас больше не пригласят. Это было все равно что похвалить генералу другого генерала. Сделав такую ошибку, ты ее больше не повторял. Упомянуть генерала можно, но только в том случае, если его разгромил тот, с которым ты говоришь. Этот, с которым ты говоришь, сам похвалит разбитого генерала и с удовольствием, в подробностях опишет, как он его разбил.