Спустя шестьдесят лет пишу то, что выплывает из памяти, не всегда и не обязательно последовательно, не все могу понять, ничего не могу оправдать, иногда догадки, иногда прозрения, вряд ли это объективная картина войны, это только то, что попадало в поле моего зрения, отдельные страницы фронта и тыла 31-й армии, сражавшейся на Центральном, Третьем Белорусском и Первом Украинском фронтах, калейдоскоп нескольких аспектов жизни: исповедь, счастье, позор, покаяние, мемуары, дневники, письма.
Леонид Рабичев
"Война все спишет"
Рабичев Леонид Николаевич - поэт, график, живописец. Родился в 1923 году в Москве. Старший лейтенант запаса. В 1942 году окончил военное училище. С декабря 1942 года лейтенант, командир взвода 100-й отдельной армейской роты ВНОС при управлении 31-й армии. На Центральном, Третьем Белорусском и Первом Украинском фронтах участвовал в боевых действиях по освобождению Ржева, Сычевки, Смоленска, Орши, Борисова, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии от Гольдапа до Кенигсберга, в Силезии на Данцигском направлении участвовал во взятии городов Левенберг, Бунцлау, Хайльсберг и других, в Чехословакии дошел до Праги. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом "Красная Звезда", медалями.
Член Союза художников СССР с 1960 года, член Союза писателей Москвы с 1993 года, автор тринадцати книг стихов, книги мемуаров.
Я не ставлю перед собой задачи связать события, ясно понимаю, что времени остается мало. Каждый раз испытываю счастье. Радуюсь, что жизнь моя расширяется, И мне все просторнее становится по мере того, как оживают забытые мной картины: война, любовь, стихи, природа, книги, живопись. Для меня крайне важно, когда, как писал Борис Пастернак "...кончается искусство и начинается судьба" и
"...писать без оглядки", без оглядки на школы, на критику, на "вышестоящие инстанции" и на "мнение народа". Полагаю, что высшее счастье художника находится в нем самом и в процессе его работы. Если нет внутри – никакие школы не помогут, если есть внутри – никто не помешает.
Лет двадцать назад собрал я в своей творческой мастерской проживавших в Москве восемь бывших своих связистов. Пили водку и вспоминали.
- Жалко, Жуков не пришел, - сказал Марков.
- Ты что? - сказал Денисов. - Жукова я под Оршей хоронил.
- Да ты что? - сказал Марков. - Я после войны из Венгрии в Москву его провожал.
- А переправу через Неман помнишь?
- Нет.
- А Гольдап?
- Нет.
- А Ирку Михееву?
- А как же, я с ней...
- А Веру Семенову?
- А как же, я с ней...
- А я с Танькой Петровой...
- Где? - Молчание.
- В Любавичах? В Сувалках? В Левенберге?
Помнили имена женщин, которых любили, друзей, которых хоронили, но абсолютно смешалось в памяти, с кем, когда, где, и то, что рассказывали другие, с тем, что пережили сами. И о каждом событии у каждого была своя версия, исключающая все прочие. А я уже думал о мемуарах, но подтверждения того, в чем сомневался, да и просто понимания не находил. То, что их веселило, - меня повергало в уныние.
Два ангела с цитатами из книг.
На горизонте города и горы.
Смотрели вопросительно на них
с крестов вероотступники и воры.
Речь шла о муках смертных, о слезах,
О наших покаяниях и стонах,
Но было что-то детское в глазах,
В туниках их и голубых хитонах.
Луч солнца через щель проник в окно,
И тень от них на мне остановилась.
Казалось мне, что тайно и чудно
Она с моей рукой соединилась.
О близости и муках в тесноте,
Два с половиной метра, как в пенале.
Потом вагоны, шпалы, звезды, дали,
Под Оршей бег в кромешной темноте,
И каски, и кресты на высоте.
Но я уже забыл, как мы бежали.
Погасли звезды, изменился век.
Существенным в той жизни был не бег,
А близость женщины и отдых на привале.
...На качелях времени идущего
В прошлое вернуться из грядущего,
Извлекая бытие из сущего,
Вывести в открытость потаенное.
Декабрь 1942 года - март 1943 года
Вязьма. Руины. Часа два скитался по бывшему городу, наконец на попутной машине добрался до штаба армии. Окончил училище, лейтенант. Устав караульной службы знаю наизусть. Кстати, полгода назад за безобразное его нарушение получил трое суток ареста. Я ночью стоял с винтовкой в карауле у входа в складское помещение училища. До смены караула оставалось часа полтора. Вдруг сначала звук шагов, а потом метрах в двадцати силуэт человека. Согласно устава кричу: "Стой! Кто идет?" А силуэт не отвечает, и до меня уже метров десять. Кричу: "Стой! Стрелять буду! Ложись!" И поднимаю винтовку, взвожу затвор, а он идет, и уже от меня в трех шагах, и молчит. Палец на курке. Решаю стрелять в воздух, но не стреляю. Внезапно узнаю своего командира взвода. Рапортую: "Товарищ лейтенант! На посту номер три курсант Рабичев". А он выхватывает у меня из рук винтовку и говорит: - Вы почему не стреляли? Трое суток ареста.
- Товарищ лейтенант, я же вас узнал!
- Стрелять надо было. Трое суток. - И поднимает тревогу, вызывает командира караула, меня на посту подменяет Олег Корнев, я снимаю ремень, иду на гауптвахту.
А сейчас - блиндаж, у входа на карауле младший сержант, но не стоит согласно устава, а сидит на пустом ящике от гранат, винтовка на коленях, а сам насыпает на обрывок газеты махорку и сворачивает козью ножку. Я потрясен, происходящее не укладывается в сознание, кричу: "Встать!", а он усмехается, козья ножка во рту, начинает высекать огонь. Это приспособление человека каменного века: два кремня и трут - растрепанный огрызок веревки, высекается искра, веревка тлеет, козья ножка загорается, струя дыма из носа. Я краснею и бледнею, хрипло кричу "Встать!", а младший сержант сквозь зубы: "А пошел ты на х..!" Не знаю, как быть дальше, фронт - училище?
Нагибаюсь и по лесенке спускаюсь в блиндаж. Никого нет, два стола с телефонами, бумаги, две сплющенные снарядные гильзы с горящими фитилями, сажусь на скамейку. Звонок.
Снимаю трубку одного из телефонных аппаратов. Хриплый голос: "Е... твою в ж..., Бога, душу мать" и т.д. и т.п. Я кладу трубку. Звонок. Поднимаю трубку. Тот же голос, но совершенно взбесившийся. Кладу трубку. Звонок - поднимаю трубку, тот же голос: "Кто говорит?" И тот же, только еще более квалифицированный и многовариантный мат. Отвечаю: "Лейтенант Рабичев, прибыл из резерва в распоряжение начальника связи армии".
"Лейтенант Рабичев? Десять суток ареста, доложить начальнику связи!" И вешает трубку. Входит майор. Я докладываю: "Лейтенант Рабичев и т. д.", о мате в телефонной трубке, о десяти сутках. Майор смеется. "Вам не повезло. Звонил генерал, начальник штаба армии, а вы вешали трубку, ладно, обойдется, капитан Молдаванов будет через два часа, а пока есть дело. Необходимо привезти карты из топографического отдела армии, вот доверенность".
Лошадь
Он вписывает в готовый бланк доверенности мою фамилию и объясняет, что у третьего блиндажа слева стоит лошадь, чтобы я верхом доехал до деревни Семеново, дорога прямая, на пути речка и деревня, речка и брод, туда - назад, как раз к приходу Молдаванова. - "Есть!"
Прячу доверенность в планшетку. Иду налево, первый, второй, третий блиндаж, смотрю, к обесточенному столбу привязана лошадь, на спине вместо седла подушка, перевязана веревкой. Изумление и недоумение.
Я москвич, никогда верхом не ездил, в училище тоже не научили. Лошадь, а ни седла, ни шпор нет. Попробовал, ухватившись за подушку, подтянуться на руках, подушка поползла вниз, ничего не вышло. Тут увидел на поляне пень. Отвязал от столба уздечку, одной ногой на пень, двумя руками за гриву - и оказался на подушке. Натянул уздечку - лошадь пошла, стукнул каблуками по ребрам - побежала рысью. Каждую секунду меня подбрасывает, никак не могу приспособиться к ритму, то и дело, чтобы не упасть, вцепляюсь в гриву, обнимаю шею лошади, невольно перетягиваю уздечку то вправо, то влево, лошадь вращает головой, останавливается, с тоской смотрит на меня.
Минут через двадцать начинает болеть все между ногами, и я меняю положение, свешиваю ноги в одну сторону, то есть то направо, то налево, верчусь и никак не могу найти оптимального положения.
Дорога упирается в речку. Это брод. Чтобы вода не затекла в сапоги, приходится задирать ноги. Чудом сохраняю равновесие и оказываюсь на другом берегу, мимо заборов и калиток проезжаю через деревню, занятую какой-то воинской частью. Последний километр иду пешком, лошадь веду за собой.
Картографический отдел в тылу, в сохранившейся избе. Привязываю уздечку к забору. Получаю карты. Это довольно тяжелый рулон, килограммов пять. Не догадался попросить, чтобы мне перевязали его, сделали ручку, держу его под мышкой.
Одной ногой на слегу забора, другую перекидываю. Я на лошади. Терплю боль и неудобства. Еду. Вдруг небо затягивает облаками, гром, молния - и ураганный порыв ветра чуть не сбрасывает меня. Двумя руками вцепляюсь в гриву, и рулон падает на землю. От удара лопается оберточная бумага, ветер подхватывает карты, и некоторые из них уже, как птицы, кружатся в воздухе. Я спрыгиваю с лошади, с трудом, едва успеваю прижать к земле более половины карт. К счастью, рядом оказывается камень, придавливаю камнем, вслед за ветром ловлю, подбираю и в конце концов собираю все разлетевшиеся карты. Оглядываюсь. Лошади нет. Пока я гонялся за своими птицами, она убежала. Снимаю гимнастерку, заворачиваю в нее карты и в подавленном настроении пешком тащусь по направлению к штабу. Деревня. У последнего дома к забору привязана моя лошадь с подушкой. Кто-то из солдат или офицеров части, расположенной в деревне, сумел остановить ее.
Я счастлив. Кажется, мне удается выполнить мое первое армейское задание. Опираясь на забор, залезаю на подушку, переезжаю вброд через речку, привязываю лошадь к столбу, надеваю гимнастерку, ремень и портупею. Докладываю о выполнении задания.
Два часа командующий артиллерией армии, заместитель его по противовоздушной обороне подполковник Степанцов и заместитель начальника связи армии - капитан Молдаванов думали, что с нами делать. Приказ командующего фронта об образовании при штабе армии отдельной 100-й роты ВНОС они уже получили, но каково будет ее назначение, как она будет организована в условиях первого эшелона армии, не знали. Решение было принято условно.
В мое и Олега Корнева распоряжение передавалось около ста пятидесяти резервистов: пехотинцев, связистов, артиллеристов, бывших лагерников. Половина поступивших из госпиталей после ранения, половина добровольцев и бывших штрафников из резерва фронта.
Вечером из госпиталя после ранений прибыли командир роты Рожицкий и интендант - старший лейтенант Щербаков.
О задачах службы ВНОС в армейских условиях они понятия не имели и целиком положились на меня и Олега Корнева. Штаб роты, состоявший из командира, его ординарца, взвода управления, интенданта, писаря, радиостанции РСБ в машине с тремя радистами, двух верховых лошадей, гужевого транспорта, включавшего несколько телег с лошадьми и солдат при них, парикмахера, портного, а также трех или четырех полуторок с шоферами, повара, обосновался в пустой тыловой деревне Сергиевское.
Нам с Олегом предоставили пустую тыловую деревню за рекой - километра полтора от штаба армии - и одну верховую лошадь.
Уже со следующего дня начали прибывать команды солдат. Через три дня рота была укомплектована и мы начали проводить учебные занятия. Прибыли три офицера: бывший кандидат технических наук старший лейтенант Алексей Тарасов, артиллерист старший лейтенант Грязютин и связист лейтенант Кайдриков.
Они присутствовали на всех наших занятиях и приобретали новую профессию наряду с солдатами.
Каждый взвод теперь состоял из шести постов связи и наблюдения, которые должны были быть размещены на переправах, на господствующих высотах. Армия по фронту занимала восемнадцать-двадцать километров и в глубину располагалась на площади до пятнадцати-двадцати километров. Под нашим наблюдением, таким образом, должна была оказаться вся территория армии со всеми приданными к ней частями. Мы должны были создать свою параллельную систему связи со штабами корпусов, дивизий, аэродромов, отдельных артиллеристских бригад, зенитных подразделений и всех армейских узлов связи.
Приказ Молдаванова
Мой взвод
26 декабря 1942 года в 16.00 капитан Молдаванов приказал мне в течение сорока восьми часов проложить сорок километров телефонного кабеля и организовать на высотах в районе деревень Воймерово, Калганово, Каськово, Чунегово шесть постов наблюдения и связи.
Я только месяц назад получил в свое распоряжение из резерва армии сорок шесть пехотинцев. Двадцать два попали в резерв после очередных ранений, человек восемь в составе кадровых частей пережили и Финскую войну, и отступление 1941 года, имели в прошлом по два-три ранения и были награждены медалями, трем было присвоено звание сержантов, а двум - Корнилову и Полянскому - звание старших сержантов.
А двадцать шесть еще вообще пороха не нюхали, попали в резерв из тюрем и лагерей, одни за хулиганство и поножовщину, другие за мелкое воровство. Приговорены они были к небольшим срокам заключения, по месту заключения подавали рапорты, что хотят кровью и подвигами искупить свою вину. Все они были еще очень молодые, по восемнадцать-двадцать лет, и действительно на войне, пока она шла на территории страны, пока не начались трофейные кампании 1945 года, пока в Восточной Пруссии не столкнулись с вражеским гражданским населением, оказались наиболее храбрыми, способными на неординарные решения бойцами. Однако были среди них и хвастуны, и люди бесчестные и трусливые, но то невыдуманное чувство локтя и солдатской взаимопомощи, уверенность в конечной победе, то чувство патриотизма, которое в 1943 году царило в армии, заставляло их скрывать свои недостатки: не хотели, да и, вероятно, не могли они быть не такими, как все их товарищи.
Тоталитарное государство, люди-винтики, совки - все это пришло значительно позднее. Тогда же (и это очень важно для понимания тех отдельных коллизий войны, которые я в виде исповеди писал спустя шестьдесят лет) я, невзирая на различие образования, семейного воспитания и духовного опыта, воспринимал их как своих друзей и в какой-то мере, как офицер, как своих детей, в процессе обучения старался передать им все, что знал, читал им вечерами стихи Пушкина, Пастернака, Блока, Библию и драмы Шекспира, и лучших, более восприимчивых слушателей у меня в жизни не было.
Двадцать четыре дня по восемь часов в сутки я обучал их всему тому, чему сам научился в военном училище: телефонии, наведению линий связи, способам устранения обрывов кабеля, устройству телефонных аппаратов и полевых радиостанций, но и строевой подготовке, и владению оружием, винтовками и автоматами, и стрельбе из них по целям. И гранатами меня снабдили, и кидали мы их из укрытия, обыкновенные с ручками, и лимонки, и трофейные немецкие гранаты, и трофейные немецкие автоматы были у нас. Учил их ползать по-пластунски, и уставами мы занимались, и знакомством с немецкими самолетами, и распознаванию их типов по звуку моторов, и работе на полевых радиостанциях. Обучению новичков, безусловно, помогали опытные мои сержанты. Одним словом, за двадцать четыре дня, с большим или меньшим успехом, превратил я бывших пехотинцев, минометчиков и лагерников в связистов. Почти всему они научились, и наступил день, когда получили мы винтовки, автоматы, патроны, гранаты. Но на армейских складах почему-то не оказалось ни необходимых нам пятидесяти километров кабеля, ни зуммерных, ни индукторных телефонных аппаратов. Должны были нам их прислать, обещали, но когда это произойдет, никто не знал.
Именно поэтому приказ капитана Молдаванова 26 декабря 1942 года чрезвычайно удивил меня.
- Товарищ капитан, - сказал я ему, - я не могу через сорок восемь часов проложить сорок километров телефонного кабеля, у меня нет ни одного метра и ни одного телефонного аппарата.
- Лейтенант Рабичев, вы получили приказ, выполняйте его, доложите о выполнении через сорок восемь часов.
- Но товарищ капитан...
- Лейтенант Рабичев, кругом марш!
И я вышел из блиндажа начальника связи и верхом добрался до деревни, где в тылу временно был расквартирован мой взвод.