Может, на второй неделе его службы в исполкоме случилось то, чего он ждал и боялся: оторвалась подошва. Оторвалась как раз утром, как он нес теплое пойло в конюшню. Он попытался как-то приладить ее, подвязать бечевкой, но не успел этого сделать, как в приемную вошел Заруба, все понявший с первого взгляда. "Ты вот что, - сказал он. - Иди сюда". Прихрамывая, Егор вошел за председателем в его кабинет с широким столом, застланным кумачовой скатертью, поверху которой блестело большое стекло, и председатель что-то написал на клочке бумаги. "Вот, пойдешь в артель, спросишь Исака. Отдашь ему это". - "А запрягать?" - "Запрягать сегодня не надо. Поедем завтра", - сказал Заруба и повернулся к стене, где под портретом Ленина висел черный телефонный аппарат, принялся вертеть ручку.
Егор уже знал, где находится сапожная артель, и потихоньку побрел наезженной снежной улицей к огромному зданию синагоги. За длиннющим столом в просторном помещении сидело человек десять сапожников - стучали молотками, шили дратвой, курили махорку и непривычно громко разговаривали. Первым, кто обратил внимание на вошедшего, был густо обросший бородой старый еврей, который повглядывался в него покрасневшими глазами и кивнул на его "добрый день". Егор спросил, кто будет Исак, и достал бумажку. Седобородый, не убирая с колен ботинок, протянул за ней руку. "Во тут товарищ Заруба написал..." Сапожник поправил на носу очки и вытянул руку с бумажкой. "Сейчас мы прочитаем, что пишет товарищ председатель РИКа, - произнес он с важностью. - Ага, все ясно. Скидывай сапог, будем смотреть, как там дела". Егор присел на конец скамьи и стащил с ноги злополучный сапог, неловко придерживая грязную портянку. "Ай-яй-яй! Тут работы на день. Надо новую подметку. Да и союзки..." - "Союзка будто целая", - несмело вставил Егор. "Ага, целая! Вы на него посмотрите: он говорит, целая! А за что ее подбить? Или она будет на честном слове держаться?" - "Исак, а ты ее за язык подцепи", - язвительно сказал кто-то из сапожников, другие охотно засмеялись. "Исаку что, Исаку не жалко... Если Заруба пишет, так я из его фонда. Хотя того фонда осталось на пару сапог..."
Исак решительно вывернул наизнанку голенище, надел сапог на железную штуковину, которая у сапожников называется "лапой". Его большие черные руки быстро замелькали над сапогом. Ловко делая свое дело, Исак все приговаривал что-то, отбиваясь от незлобивых шуток сапожников, то и дело бросая лукавые взгляды на примолкшего клиента. "А ты что - в исполкоме служишь? Ага, возчик. Так возчиком же Довнарский был? Уволили, говоришь? Правильно, давно надо было уволить, потому что пьяница. А сам откуда родом? Из Липовки? А живешь где? Или в примаках у кого?" - "А ты, Исак, может, хлопца сосватать думаешь?" - поднял от стола белобрысое лицо крайний сапожник. "Могу и сосватать, а что? У меня рука легкая, зато жизнь тяжелая... Что, в исполкоме ночуешь? Э, так не годится". - "Вот и взял бы к себе. Твои же учителя съехали", - сказал кто-то с другого конца стола, и Исак во второй раз внимательно посмотрел на Егора. "А что думаешь, могу и взять. Холостого-неженатого почему не взять. Если понравится". - "Было бы неплохо", - смутился Егор. "Тогда приходи вечерком, вон второй дом под гонтом ", - кивнул Исак на окно. Егор выглянул на улицу, где на пригорке между двумя липами вытянулась длинная постройка под гонтовой крышей.
Егор почувствовал себя почти счастливым, когда минут через двадцать Исак со стуком поставил перед ним на полу готовый, отремонтированный сапог с новой подметкой и узкой полоской заплатки. Он обулся в справный сапог, поблагодарил. А Исак уже колдовал над натянутым на колодку ботинком. "Так вечерком. Вход со двора. В парадном не принимаю - революция отменила", - пошутил он на прощание.
Вечером, задав корма лошади, Егор отправился смотреть квартиру. Дом нашел сразу - между двумя липами серело в снежных сумерках приземистое здание, он вошел во двор и долго бродил там в поисках входа. Здесь было целое нагромождение различных пристроек, сарайчиков, кладовок и времянок; наверно, когда-то в доме жила большая семья или даже несколько семей. Теперь же в стене едва светилось одно окошко, в которое Егор тихонько постучал пальцем. Видать, его ждали - сразу же рядом растворилась дверь, на пороге стоял Исак.
Егор не ошибся: во всем этом огромном доме проживал один его бывший хозяин, другие помещения пустовали, в том числе и то, что имело отдельный вход и куда привел его Исак. Было темно, уличного света едва хватило, чтобы Егор оценил жилье, где ему предстояло поселиться. Это была огромная, как рига, комната без мебели, лишь с сундуком при входе, с низким потолком и тремя небольшими окошками на улицу. Холодина тут стояла такая, что был заметен пар изо рта при разговоре. Но выбирать не приходилось. Конечно, в исполкоме было теплее, но там удобно было разве что переспать до утра. На сундуке валялась какая-то дерюжка, вроде лошадиной попоны, на которую Егор и присел, давая тем понять, что помещение ему подходит и он остается. Разговорчивый Исак, однако, не торопился уходить и все рассказывал, как летом тут квартировали учительницы, как им было удобно с отдельным входом, а до революции комнату занимала сестра Голда с детками и старый золотарь Ёхель, которого застрелил болоховец. Племянники же, как подросли, не пожелали тут жить и подались в белый свет - им, видите ли, стало тесно в родном местечке. Их потянуло в город, к классовой борьбе. Очень уж полюбили классовую борьбу, записались в комсомольцы, а вот он, Исак, всю жизнь шьет сапоги. Вернее, сапоги шил до революции, теперь же ремонтирует разные развалюхи-опорки, потому как шить новые не из чего - нет товара. А ведь он - мастер. Когда-то начинал у сапожника в Варшаве, учился двенадцать лет, дольше, чем теперь готовят учителя для школы, имеет диплом с гербами, шил фасонные сапоги-бутылки для самого пристава, а теперь зашивает дыры на бабских бахилах. Но он не жалуется - такое время. А Ёхель никогда уже не увидит даже зеленой травы, так что, в общем, Исаку стоит позавидовать. Может, и племянники ему позавидуют, потому что еще неизвестно, до чего доведет их классовая борьба. Может, до сумы, а может, и до тюрьмы.
3
Азевич проснулся неожиданно, вдруг и не сразу понял, где он оказался. Вокруг было тихо, только шумел на ветру сосняк. Азевич сильно озяб, поначалу даже не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. С усилием заставил себя подняться и тут же снова опустился на колючую от хвои землю. Подумал, что сон в его положении - не отдых от страшной действительности. Скорее, наоборот. Особенно вот такой - сон-напоминание, возвращавший его в неприютное, безрадостное прошлое, которое давно уже не было для Азевича душевной усладой, а было непреходящей, каждодневной болью. Он не любил ворошить его, это прошлое, тем более переживать снова. Даже теперь, когда шла война и многие мелочи довоенного времени вполне могли показаться лучшими, чем были на самом деле. Даже способны были вызвать умиление.
В хвойной чаще было еще светло, но чертовски холодно. И Егор опять стал дышать себе под шинель, греть за пазухой вконец озябшие руки. Привидевшийся во сне Заруба навел его на мысль о Войтешонке, с которым они вместе работали в районе, и Азевич вспомнил, что тот родом из здешних мест. Из деревни Завишье, которая где-то здесь, неподалеку. Хромого Войтешонка в армию наверняка не взяли, живет себе в отцовском доме, и война ему - не война. Войтешонок должен отнестись к нему дружески, обижаться на него у Войтешонка вроде причин не было. Когда-то, старший по возрасту, Войтешонок кое в чем помогал молодому Азевичу. Накануне войны их дружба прервалась по причине ареста Войтешонка, которому, однако, повезло: после полугодовой отсидки его освободили. В райком он, разумеется, не вернулся, перебрался из местечка в родное Завишье и продолжал прерванное комсомольской и партийной работой учительство в школе. Правда, ему не повезло с семьей: вскоре после его ареста жена отреклась от него как от врага народа. Но, как говорили люди, Войтешонок зла на нее не держал. Может, женился снова или живет с родителями, этого Азевич не знал и думал теперь: надо идти в Завишье.
Он выбрался из сосняка в поле и огляделся. Дорога была рядом - старый, разъезженный большак, обсаженный березами. Эту дорогу он узнал сразу - когда-то поездил по ней от деревни к деревне, особенно в годы коллективизации, да и после, до самой войны. Дорога спустится в ложбинку, там будет мостик, а потом, через каких-нибудь пару километров, и Завишье - большая деревня над озером. Правда, в Завишье он давно уже не был, но, где живет Войтешонок, хорошо помнил - в начале тридцатых годов нередко там ночевали - вместе с Евгеном, один или с кем-нибудь из районного начальства. Родители у Войтешонка были неплохие люди, мягкие и обходительные, отец любил поговорить о жизни и политике, мать, помнил, работала уборщицей в школе.
Теперь Азевич не пошел по дороге - перескочил через канаву и пошагал придорожной стежкой за рядом старых берез. Так ему была видна вся дорога - впереди и сзади, его же можно было увидеть только вблизи. Мелкий снежок то мелькал на ветру, то переставал, исчезая где-то в облачной выси; дорога поблизости и тропинка возле берез, в общем, были сухие. Навстречу ему никто не попался. Когда дошел до околицы, начало быстро темнеть. Чтобы не идти улицей, Азевич свернул за изгородь на огороды. Пока брел возле пруда да перебирался через ограды и межи, и совсем смерклось; уже почти в темноте он перешел мокрую околицу с болотцем и приблизился к усадьбе Войтешонка. В огороде возле погребца остановился, перевел дыхание, все-таки немного опасаясь, как его примет Войтешонок. Во дворе за изгородью, кажется, никого не было. В двух окнах, выходивших на огород, было темно, может, и в избе никого не было. Азевич помнил, что у Войтешонка были две сестры, но где они жили теперь, Азевич не знал. Какое-то время он не выходил из-за погребца: стоял, приседал, вслушивался. Где-то в другом конце деревни лениво лаяла собака, а так все было тихо и безлюдно. И он решился: тихо пошел к избе. Не сразу нашел калитку из огорода, которая была плотно притворена и взята на крючок со двора. Перегнувшись, он с трудом отворил ее и, не прикрыв, шагнул во двор. Крыльцо, как он помнил, было с другой стороны, за углом. Скоба на двери не поддавалась, наверное, дверь была закрыта изнутри. Выждав, он тихонько постучал три раза, подождал, уловив какое-то движение в избе. И в самом деле, дверь скоро раскрылась, на пороге в сумраке стоял старый отец Евгена, Азевич его сразу узнал и поздоровался. Однако тот промолчал, не сходя с места и, наверно, не узнавая гостя.
- Евген дома?
Старик все молчал, и Азевич напомнил:
- Азевич я. Когда-то с Евгеном вместе работали. В райкоме, - напомнил он...
Старик шире раскрыл дверь, и он ступил через порог в глухую темень сеней, растопырив руки, прошел за хозяином в избу. Здесь было почти так же темно, как и в сенях. Старик пододвинул ему какой-то стул, и он сразу сел, чтобы в темноте на что-нибудь не наткнуться.
- А где же Евген?
- Должен приехать. Как съехал поутру... - сказал старик, взглянув в светловатое, без занавесок окно.
- И далеко?
- Да в местечко. Зерно повез...
- Вот как! Налог или на продажу?
- На сдачу. Немцы обложили. Как и советы, бывало. Надо сдавать.
Наверно, надо, подумал Азевич. То, что он не застал Войтешонка, немного огорчило его, но он утешился мыслью, что тот, возможно, скоро появится. В избе было тепло и покойно, больше нигде никого не было слышно, и он хотел спросить старика про его дочерей. Но тот перебил его собственным вопросом:
- А вы теперь из местечка или как?
- Нет, не из местечка, - сказал Азевич. - Из местечка уже давно.
Пожалуй, надо было сообщить о себе и еще что-то, но Азевич пока воздержался. Непростое это дело - рассказывать о себе. Да в такое время. Кто знает, какие у этих Войтешонков отношения с немцами. Об их отношениях с советами Азевич знал хорошо, и это также вынуждало его к осторожности.
- А Евген что - все дома? По хозяйству? - помолчав, спросил он.
- По хозяйству, а где же. Школа закрылась, нету школы. Так огород убрал, лошадь вон заимел. Колхозную. Разобрали колхозники, осталась последняя. Военная, обозники бросили. Без лошади, известно, - нельзя в хозяйстве.
- Без лошади невозможно, - согласился Азевич.
- Так он возле лошади, словно возле ребенка. Оно, конечно, в парнях не натешился, все на казенной работе. А потом - в школе.
- Тогда не до лошадей было - служили.
- Служили. Советской власти служили. Что заслужили только? - закончил старик вопросом.
Заслужили немного, согласился мысленно Азевич. И еще что заслужат, неизвестно. Кто - лошадь, а кто, может, пулю. Как многие. Может, некстати, но теперь и он вспомнил своего Белолобика, с которого начиналась его служба в районе. Тоже любил лошадь, ухаживал, старался. Лошадь и вывела его в люди. В добрый ли час только?
Евген приехал нескоро, уже совсем ночью. Старик не зажигал лампу (может, не было чем). Они все сидели в темноте, изредка переговариваясь - чтобы не молчать, когда во дворе застучали колеса и раздалось знакомое "тпру-у-у". Послышался и женский голос, - наверно, Евгенова сестра. Старик поспешил во двор, Азевич выглянул в окошко, возле которого уже стояла повозка. Хромой Евген вылез из нее и, топая возле лошади, слушал рассказ отца; младшая сестра Евгена Зоська снимала с воза какие-то узлы. Потом они вошли в сени, а старик принялся распрягать лошадь.
Азевич отошел от окна.
- Ну, привет, - негромко сказал Евген, переступая через порог.
- Здоров, браток, - откликнулся Азевич.
Поздоровалась и Зоська, сразу же подавшаяся куда-то в другую половину избы.
- Как и откуда? Какими судьбами? - спросил Евген, судя по всему, несколько удивленный этой неожиданной встречей.
- Да вот завернул по дороге...
- По дороге? Ну что ж... Это хорошо, если по дороге. А я из местечка. Как поехал с утра, так вот на весь день. Ячмень возил.
- На сдачу?
- На сдачу. За три хозяйства шесть пудов. Немцы наложили такой налог. Что поделаешь, надо отдавать.
- Если есть чем.
- Да нашлось. Все-таки колхозный ячмень сами убрали. И разделили. Запаслись. Не то что в колхозные годы.
Евген опустился на скамью, подвинул стул Азевичу.
- Садись. Может, не очень спешишь?
- Да как тебе сказать, - смешался Азевич.
- Так хоть поужинаем. Все-таки друзья были. Сколько не виделись? Года четыре?
- Четыре, да.
- Ну. Я же в этой школе три зимы проработал. Значит, четыре, как из райкома.
Как из райкома - четыре, посчитал и Азевич. Да месяцев восемь побыл под арестом. Пока не выпустили. Азевич все дрожал, чтобы не взяли его самого - за связь.
- Ну так как живется? Под новой властью? - немного освоясь в чужой избе, спросил Азевич.
Евген, не ответив, поднялся, негромко окликнул сестру:
- Нам в боковушку чего перекусить...
- Туда? Хорошо...
Сестра зажгла под потолком лампу с закоптелым стеклом, убавила огонь, чтобы меньше выгорало керосина, и принялась собирать ужин. Евген повесил на гвоздь телогрейку, помыл в углу руки, предложил помыть и Азевичу. Тот, однако, мыть руки не стал, не стал и раздеваться. Он только начал согреваться в шинели после недавней стужи и не хотел растратить уже накопленное в избе тепло. И все внимательно следил за движениями, жестами, словами и даже оттенками голоса своего недавнего друга, стараясь определить его отношение к себе. Наверно же, Евген знал или хотя бы догадывался, откуда появился Азевич в этот вечер. Но ничего подозрительного в его поведении Азевич заметить не мог. Было похоже, что тот мало интересовался гостем. Или полагал, что тот сам о себе расскажет.
Прошло немного времени, и они уже сидели в темноватой боковушке с диваном и небольшим при нем столиком. Лампа из соседней комнаты тускло светила через открытую дверь. Стол был в тени, на нем белели пустые две тарелки, тарелка с салом и хлебом. Перед тем как сесть к столу, Евген куда-то исчез и, привычно прихрамывая на левую ногу, вернулся с бутылкой и двумя стаканами.
- Вот, за встречу. А ты, может, бы разделся?
- Нет, знаешь, прозяб...
- Ну, тогда погреемся!
Он налил два полных стакана, один пододвинул Азевичу, и они молча выпили, стали закусывать огурцами.
- Смотрю, вроде неплохо живешь, - помедлив, сказал Азевич.
- Да уж как есть, - неопределенно отозвался Войтешонок. - Лучше не получается.
- В такое время...
- В такое время недолго и загреметь. На тот свет. Вон в местечке Свирида из райфо ... Ты же знал его, наверно? Вчера повесили.
- Свириду?
- Ну.
- А братья Фисяки?
- А что Фисяки? Фисяки служат. В полиции. Стараются. Сами вешать будут.
Азевич ненадолго примолк, обескураженный смертью Свириды. Когда формировали партизанский отряд, этого Свириду не взяли: возражал Витковский. Мол, бухгалтер, беспартийный и вообще мало разбирается в политике. А вот в чем-то разобрался.
- А я вчера Городилова схоронил, - сказал Азевич.
- Убили?
- Помер. Простудился и помер.
- Знаешь, все перемешалось. Свириду повесили, а Дашевский вернулся.
- Ну? Вернулся? Он же в армию пошел.
- Пошел. Попал в окружение и вернулся. И уже руководит районной управой. Не гляди, что был первым секретарем райкома. Доверили.
- Удивительно! Как же так?
- А вот так. Когда меня посадили, он первым отреагировал. Будто я враг народа и так далее. Топил, как только мог. Смотри, и теперь топить будет.
- А тебя немцы... Не трогают?
- А за что меня трогать? Я с лесом не связан, саботажем не занимаюсь. Опять же я пострадал от большевиков. Это сейчас учитывается.
- А к себе не вербуют?
Евген помедлил с ответом, налил еще в стаканы.
- Было. Вот и сегодня в местечке. Приглашали в управу.
- Ну?
- Нет, я инвалид. Не имею здоровья. И немного пожить хочу. Для себя лично.
- Если бы это было можно - для себя лично, - вздохнул Азевич.
- Мне еще можно. Вот тебе нельзя. О тебе в районе известно, что ты в лесу. У Витковского. Тебе, конечно, теперь одна дорога.
Азевич неприятно поморщился, настороженно застыв от стука дверей в сенях. Но это пришел старик, звякнул ведрами. Евген повернул голову.
- Тата, ты это - подожди поить. Пусть постоит еще.
- Пусть постоит. Я не сейчас...