Высадив Хмеля у ворот гарнизона, Андрей повернул назад и поехал к председателю станичной ячейки, жившему у псаломщика, в домике за церковной оградой.
Проезжая мимо дома попа Кирилла, Андрей увидел свет, пробивавшийся тонкими струйками через щели прикрытых ставней. "Не спят еще, - оглянулся он на дом.
- Надо будет завтра к Сухенко заехать, как–то он устроился у попа?"
…Прибрав со стола бумаги и заперев ящики стола, Андрей взглянул на председателя ячейки:
- Эге, Абрам, да ты, я вижу, совсем сонный. И то пора - скоро утро. - Андрей провел устало рукой по волосам. - Езжай домой, Абрам.
- А ты?
- Я еще посижу. Все равно нам - в разные стороны, тебя отвезут, потом - меня.
Председатель ячейки ушел. Андрей встал, задул лампу, подошел к окну и распахнул его настежь.
"Видать, стороной гроза проходит…" Он сел на подоконник и расстегнул ворот чекменя. В комнату, вместе с порывом ветра, ворвались звуки песни. Где–то за ревкомовским садом пели мужские голоса:
…Я на бочке сижу, с бочки капает,
Удирайте, бандиты, Хмель вас сцапает…
Андрей, заинтересованный песней, забыл про грозу.
Старики молились богу: шоб приехал генерал,
А начальник гарнизона взял да всех их расстрелял…
- Ну и хлопцы, - улыбнулся Андрей. А хор, окрепнув новыми голосами, нес над заснувшей станицей песню:
…Был начальник гарнизона,
Есаул, казак лихой.
Расстрелял он баб у кручи
Да и сам в павозку кучу
Закопался с головой…
Под окнами раздался сухой кашель и голос ревкомовского кучера Панаса Качки.
- Добре спивают бисовы хлопцы! Поедем, Андрей Григорьевич. Отвез я уже председателя–то.
- Сейчас поедем.
- И то пора, третий час уже.
Качка затянулся цигаркой и снова закашлялся.
- Небось, по жене скучаешь? Ты бы ее, Андрей Григорьевич, сюда выписал.
Андрей, не отвечая, вслушивался в песню и, когда она оборвалась так же неожиданно, как и началась, сумрачно покосился на Качку.
- Нету у меня жены, Панас, один я.
- Нету? Значит, вроде племяша моего, в одиночку живешь, так у него в доме хоть сестра, все есть кому обед сварить.
- А кто у тебя племянник?
Качка с плохо скрытой гордостью ответил:
- Семен Хмель.
- Разве? А я не знал.
- Где тебе… Станица большая, всех не упомнишь!
Андрей, думая о своем, спросил:
- Чего ж Семен не женится до сих пор?
- Причина тому есть. Если хочешь, расскажу.
- Пожалуй, расскажи.
- Ты про Деркачиху слыхал?
- Это у которой хутор большой?
- Во-о! Она самая. Небось, поганое про нее чуял?
- Разно люди говорят.
- А я помню другое время, когда ее не Деркачихой, а Груней звали. Стройная была дивчина и на весь юрт красотой славилась. А что петь, так первая в хоре церковном и на улице первая.
Панас Качка, заметив, что председатель заинтересовался рассказом, потушил цигарку, облокотился о стену и продолжал:
- А батько ее был старшим урядником. Незавидный из себя казачишка, но гордости непомерной. На базу - пара быков, да и те от старости облезли, хата - под камышом, полы земляные. А вот в воскресный день надвинет он на затылок курпейчатую папаху в аршин вышиною, кинжал под серебром наденет и шагает важно посереди улицы в церковь, ровно генерал какой… Груню он возмечтал за офицера замуж отдать. А тут, как на грех, и полюбил ее Семен, да так, что сохнуть начал. Хлопец же он, сам знаешь, видный был. Словом, и он Груне приглянулся, стали они вечера вместе проводить.
Дошло это до Груниного батька. Чисто сказился от зло бы. "Как так? За простого казака дочку отдать?! Да николи!" Груню вожжами выстегал, а на Семена атаману нажаловался, что дочку совращает. Просидел тогда Семен две недели в холодной, а тем временем Груню хорунжий один просватал, слыхал, может, про Петра Деркача? - ив скорости свадьбу сыграли. Хорунжий тот прыщеватый был, роста мелкого, а уж пьяница, а уж буян - и не приведи бог. Семен как вышел из–под ареста, в день ихней свадьбы в саду повесился, да, спасибо, люди увидели, вынули из петли. Оно и Груне не слаще было, почти что николи из синяков не выходила. Ну, вскорости умер батько хорунжего, а сыну хутор завещал, переехали молодые на хутор жить, дом станичный продали. Уж как там жили - не знаю… только война началась и хорунжего того на австрийском фронте убили.
- Что ж после этого Груня за Семена не вышла?
- Где же выйти–то? Ведь он до самой революции на фронте был, а потом с Кочубеем ушел. Да и гордый он. У нее хутор, а у него что?
Андрей слез с подоконника и задумчиво проговорил:
- А ведь, стало быть, Семен любит ее, если до сих пор не женится.
- Кто знает… должно, что так.
4
В ту ночь Деркачиха ждала гостей. Она то выбегала на крыльцо, подолгу вслушиваясь в ночную тишину, то, подобрав шелковую юбку, спешила на кухню - подгонять и без того сбившуюся с ног стряпуху.
Но вот во дворе заливисто залаяли собаки, и Деркачиха, шелестя юбкой, опрометью кинулась к воротам. Со стороны плавней явственно послышался конский топот, и из тьмы вынырнули человек десять всадников. Раздались веселые приветствия, шутки, смех.
Гости Деркачихи были у нее не впервые, они сами завели лошадей в просторную конюшню, ослабили им подпруги и дали сена. Потом, вместе с хозяйкой, прошли в дом.
Деркачиха, усаживая гостей за стол, со скрытой тревогой спросила:
- А где же есаул Гай и господин полковник?
Один из гостей весело ответил:
- Должны к утру явиться. Гай просил нас заменить его до утра.
Гости расхохотались. Все знали - Гай часто бывает на этом хуторе и неравнодушен к хозяйке….Под утро разразилась гроза. Уже было светло, когда Гай и Дрофа, ругая дождь, большевиков и даже самого господа бога, подошли к хутору и под злобный собачий лай принялись стучать в ворота. Открыла им сама Деркачиха.
- А, наконец–то, есаул! - радостно воскликнула она. - Аи, а это кто?
- Это я, Глафира Николаевна, это я. Позвольте поцеловать вашу ручку.
Деркачиха засмеялась.
- Вечно вы, полковник, вырядитесь… А я думаю, что такое: есаул красного захватил или красные - есаула?.. Проходите, что же вы под дождем мокнете?
- Уже вымокли до последней нитки и мечтаем обсушиться под вашим гостеприимным кровом, - ответил Гай, идя с полковником следом за хозяйкой.
…Днем, выспавшись, гости собрались в зале. Ждали генерала Алгина. Наконец приехал и он. Выпив стопку наливки и закусив ломтем горячей свинины, Алгин прошел в зал.
Деркачиха, отдав стряпухе распоряжение зарезать на жаркое десяток кур и подсвинка, пошла в спальню переодеваться. Спальня была проходная: одна дверь вела в коридор, другая - в зал.
Деркачиха сняла с себя шелковую юбку и достала из гардероба нарядное кисейное платье. Из зала глухо доносился голос Алгина:
- Господа. Так давно ожидаемый день наступает…
Польские войска вступили в Украину и Белоруссию.
Деркачиха, держа шпильки в зубах, осторожно подошла к двери.
- …Барон Врангель окончательно наметил место высадки десанта на Кубань. Десант будет поддержан сильным огнем английских военных кораблей. Десантному отряду придаются танки, орудия и много пулеметов. Всей операцией будет руководить генерал Улагай. Перевес сил, господа, будет безусловно на нашей стороне. Большевики смогут выставить против нас только малочисленные и плохо вооруженные гарнизоны, которые едва ли окажут нам сколько–нибудь серьезное сопротивление. У нас же имеется около трех тысяч хорошо вооруженных казаков. Одна треть из них - конница, а остальных мы сможем посадить на лошадей в течение двух–трех дней. Есть еще конная бригада полковника Сухенко. Итого - уже на четвертый день восстания мы будем иметь, кроме десанта, три тысячи сабель. Мы можем забрать в руки всю территорию Кубани, оказать поддержку десанту с тыла и развернуть мобилизацию для дальнейшего наступления на Екатеринодар и Ростов… Кроме того, как вам известно, мы провели большую работу по распропагандированию местного населения и по укреплению боевого духа наших отрядов…
Деркачиха, забыв, что у нее в зубах шпильки, потянула ртом воздух и, поперхнувшись, испуганно отскочила от двери.
Когда она снова решилась подойти к дверям, говорил полковник Дрофа.
- Я, господа, хотел осветить теневые стороны нашего положения. На прошлом нашем совещании его превосходительство совершенно верно охарактеризовал настроение наших отрядов. Для усиления их духа мы, как вы знаете, организовали расстрел заложников и провели кое–какие меры агитационного характера. И действительно, после этого те из казаков, которые колебались и еще не знали, с кем им идти, окончательно решили связать свою судьбу с нами. Но, к сожалению, кое–что было выполнено грубовато, концы торчали наружу, и новый председатель ревкома Семенной…
Полковник заговорил тише, Деркачиха не смогла разобрать слов. Она, стараясь не шуметь, вынула из замочной скважины ключ и приложила ухо к пробою.
- Только за последние дни из моего отряда дезертировало семнадцать человек.
- И из моего одиннадцать, - послышался густой баритон Гая.
Из коридора неожиданно заглянула в спальню стряпуха:
- Что с поросенком делать, - зажарить или холо…
- Тш! - зашикала на нее Деркачиха. Она на цыпочках прошла в коридор. - Поросенка зажарь целиком с гречневой кашей и подашь на стол, а кур зажарь им на дорогу. Да сала с погреба надо достать. Тесто–то на хлеб поставила?
- Сейчас сажать буду.
- Слава богу, сама догадалась. Я ж совсем забыла тебе сказать.
Деркачиха пошла на кухню смотреть тесто, потом полезла сама в погреб выбирать сало и моченые яблоки. Возвратясь в спальню, она снова подошла к двери.
Говорил Алгин.
- …Если бы я не боялся, что убийство Семенного и Хмеля повлечет за собой приход карательного полка и другие осложнения, я сразу пошел бы на это… Итак, решено, господа. Убрать их обоих поручается полковнику Сухенко в первый же день восстания…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Солнечным утром Тимка, в новой синей черкеске, голубом шелковом чекмене и красных шароварах, въехал в Хмелев двор, держа в поводу вычищенного до блеска гнедого Андреева кабардинца. Черную красно–верховую папаху он лихо сдвинул на затылок, выпустив из–под нее рыжеватый чуб. Ловко спрыгнув с Котенка и закинув повод, он стал привязывать лошадей к пустым дрогам, стоящим возле сарая.
Наталка вышла на крыльцо, вскрикнула от удивления и радостно подбежала к нему.
- Тимка! Вот разоделся, аж глазам больно смотреть!
Тимка важно приосанился, но не выдержал и порывисто обнял смеющуюся девушку.
- Пусти, разве можно днем? Увидят, пусти!
- А ты придешь к воротам Черноштана? Туда соберутся сегодня хлопцы и девчата с нашего края станицы.
- Приду, Тимка… ей–богу, приду, пусти! Вот шалый! Это только тебя так вырядили?
- Нет, Наталка, весь гарнизон! Все двести человек,
как один, одеты. Сегодня парад будет на площади, а потом скачки.
- Парад? А мне можно?
- Можно, - снисходительно проговорил Тимка. - Сегодня вся станица придет смотреть. Ты приходи к мясным лавкам, я проведу тебя на хорошее место.
- А не забудешь?
- Ну, что ты!
- Ладно, побегу приоденусь.
- Скажи Семенному, что я за ним приехал.
…Андрей только что выехал за ворота, когда в конце
улицы показался скачущий во весь опор всадник. Когда он, приблизившись к Андрею, осадил лошадь, тот узнал в нем взводного из своей бригады - Степана Нейко.
- Ты чего здесь?
- С Ростова, товарищ комбриг. Сам командующий
нарочным прислал.
- А где же бригада?!
- В Ростове.
Андрей схватил Нейко за рукав гимнастерки.
- Нейко, война?!
- Похоже на то, товарищ комбриг. Почитайте…
Андрей дрожащими пальцами вскрыл конверт.
Писал председатель Юго - Восточного бюро ЦК РКП(б):
"…Польша вторглась на нашу землю. Все части, стоящие сейчас на Кубани, отзываются на Западный фронт, в том числе и конная бригада Сухенко. Для поддержания спокойствия на Кубани к вам перебрасывается Уральская конная бригада. До ее прихода держись своими силами. Увеличивай гарнизоны, вооружай партизан".
Андрей, дочитав письмо, глянул на Нейко.
- Езжай в ревком… Кончится парад, напишу ответ.
Он ослабил повод, и его конь помчался галопом.
…На трибуне, построенной посреди площади, стоял комбриг Сухенко со своим комиссаром и председателем партийной ячейки.
Взглянув на улыбающееся приветливое лицо Сухенко, Андрей подумал: "Может, в самом деле, просить Ростов, чтобы оставили сухенковскую бригаду на Кубани?" Серьезный, немного взволнованный, он дружески пожал протянутые ему руки, тихо проговорил:
- Товарищи, Польша объявила нам войну… Надо будет сказать несколько слов бойцам и народу.
Сухенко впился глазами в Андрея.
- Да что ты говоришь, когда?
- Сейчас получил сообщение из Ростова. - Андрей
взглянул на комиссара бригады. - Может, выступишь?
- Ты хозяин, тебе и слово.
- Хорошо, скажу я. А как скачки? Придется отложить.
- Отложим, что ж делать! - вздохнул Сухенко. Он
взял по–приятельски Андрея под руку и отвел в угол трибуны. - Ничего не слыхал насчет моей бригады?
Андрей старался уловить в вопросе Сухенко тревогу, но ни в голосе его, ни на лице не мог заметить ничего, кроме простого любопытства.
- Пишут, что все части, в том числе и твоя бригада, направляются на Западный фронт.
Сухенко с дружеским участием проговорил:
- Не справишься ты один. Ведь генерал Алгин не выступает лишь потому, что боится моей бригады и воинских частей в Павловской. А как только мы уйдем, он сейчас же вылезет.
- Пишут, что пришлют кое–что…
- Жди, когда еще пришлют. Я бы на твоем месте добивался оставления крупных частей. Ведь если Алгин выступит, он вас сомнет в два–три дня и сейчас же широко развернет мобилизацию. Моя же бригада отдохнула, и мы бы с тобой распотрошили его в несколько дней.
- Все это верно, но… Приходи ко мне в ревком со своим военкомом, обсудим.
Андрей подошел к барьеру и оглядел площадь. Прямо перед трибуной построились под командой Павло Бабича синие ряды конных сотен гарнизона.
Справа на площади расположился в конном строю Первый запорожский полк бригады. Слева, в белых папахах, на вороных конях, вытянулась конвойная сотня. За конницей стояли пулеметные тачанки, а позади них толпился народ.
Андрей снял папаху.
- Товарищи бойцы конной бригады и гарнизона, товарищи командиры! Граждане! Панская Польша вторглась на нашу землю и навязала нам войну… Мы только что разбили белых генералов и отбросили вместе с ними за наши рубежи интервенцию четырнадцати держав. Мы не хотим войны, но мы не позволим никому топтать наши поля, вырубать наши леса, пить воду из наших рек. Польские паны на своей шкуре узнают всю силу народного гнева.
- …Казаки! Два года тому назад лучшие из вас пошли защищать свою страну от интервентов и белых генералов. Лучшие из вас встали тогда под знамена революции, под знамена Ленина, за новую жизнь, за новую, советскую Кубань. Тех же, что тогда колебались, не верили нам, мобилизовали генералы, которые хотели их руками удушить Советскую власть. Не вышло!
…Барон Врангель еще мечтает расправиться с русским народом. Он рассчитывает вонзить нам нож в спину, когда мы повернемся лицом к новому врагу. Я обращаюсь к вам, скрывающимся от народа и своей совести в плавнях. Тяжело ваше преступление перед Родиной, но настал час искупить его. Выходите из плавней! Довольно вам кормить своей кровью комаров и вшей. Сейчас перед лицом нового врага мы вам протягиваем братскую руку. Мы готовы простить вам ваше преступление. Идите к нам, будем вместе защищать нашу Родину от нашего общего врага, чтобы потом вместе зажить счастливой жизнью на советской земле.
Стоя возле трибуны, Тимка с трудом удерживал в поводу Котенка, все время норовившего укусить своего соседа, кабардинца. Рядом с Тимкой огромный конвоец держал в поводу рыжую кобылицу Сухенко, белолобого дончака комиссара и свою рослую вороную лошадь.
Тимка старался разглядеть за конной сотней Наталку, стоявшую на пулеметной тачанке, но мешали лошади, и он невольно стал вслушиваться в речь председателя ревкома. Андрей говорил о том, что особенно интересовало Тимку: о гибели конного взвода Гая, расстреле заложников, о Петрове и его связи с генералом Алгиным. Слушая горячую, взволнованную речь Андрея, Тимка снова ощутил жгучий стыд за своих, укрывающихся в плавнях. Вспомнились слова брата: "У нас должна быть своя правда, казачья правда". Неужели же ради этой казачьей правды были расстреляны десятки невинных людей? Тимка не мог понять этого. Терялся он в догадках и о том, что же будет дальше. Ляхи напали на русских, - значит, теперь наши должны тоже бить ляхов. Стало быть, теперь отец и брат могут выйти из плавней… Семенной кончил свою речь.
- Тот, кто пересилит обиду и выйдет из плавней, кто пойдет с нами бить польских панов и добивать наемного бандита - Врангеля, тот никогда не услышит от нас упрека за прошлое. Для тех же, кто останется глухим к нашему призыву, да будет уделом всенародное презрение и позорная смерть. Да здравствует Красная Армия! Да здравствует коммунистическая партия большевиков и ее вождь Владимир Ильич Ленин!
В рядах казачьих сотен вспыхнуло "ура" и гулко покатилось в другой конец площади. Стоявшая неподвижно толпа задвигалась, закричала, в воздух полетели сотни папах.
Семен Хмель, одетый в полную казачью форму, выехал вперед с обнаженным клинком:
- Пара–а–а-ад!..
Но Хмелю не удалось кончить команду: через конные сотни к трибуне протиснулись трое - пожилой бородатый казак и два высоких молодых хлопца. Все трое были в коричневых потрепанных черкесках и черных папахах. Подойдя к трибуне, старик остановился и снял шапку. За его спиной переминались с ноги на ногу смущенные парни - должно быть, сыновья. К удивлению Тимки, старик стал на колени, морщинистое лицо его еще больше сморщилось, он, видимо, сдерживался, чтобы не заплакать. Сыновья его тоже сняли папахи и, переглянувшись, повалились на колени.
В этот момент Андрей случайно взглянул на Сухенко и вздрогнул от неожиданности. Сухенко впился пальцами в перила барьера и смотрел на старика и его сыновей с такой злобой и ненавистью, что, казалось, вот–вот закричит: "Бей их!" Но Андрею некогда было задумываться над этим.
Он спустился с трибуны и, подойдя к пожилому казаку, поднял его с колен.
- Здравствуй, дядя Остап! Здорово, хлопцы! Да по
дымитесь, негоже казакам на карачках лазить.
Парни, красные от смущения, поднялись. Пожилой казак некоторое время пристально смотрел на Андрея, губы его тщетно пытались что–то выговорить. Наконец он не выдержал и, прислонясь головой к плечу Андрея, заплакал. Андрей обнял его.
- Ну, годи, годи, дядя Остап! Кто старое помянет,
тому глаз вон. Знал я, что ты придешь. А за то, что гордость свою сломил, спасибо, от всего трудового казачества спасибо.
Казак немного пришел в себя и повернулся к толпе.
- Станичники! Не все здесь знают старого Остапа