- Не скажите, ночью тоже хорошо. Темно. Часы привидений и самых смелых фантазий. Мрак помогает вообразить себя всесильным и бессмертным. Недаром все великое и тайное рождается под покровом темноты.
- Прошлой ночью в подвале я этого не заметил.
- Пеняйте на себя, Одиссей! Кто заставляет вас молчать?… Мой бог! А знаете, Огюст, ваше упорство действительно импонирует мне. Если все станет на места, у нас найдется случай вернуться к этой теме и к притче. Идет?
- Поживем - увидим, - говорю я, прислушиваясь к вибрирующей струне. Она натягивается и натягивается, и физиономия Эрлиха качается, увеличивается в размерах.
"Не смей, Огюст!" - приказываю я себе и прикусываю губу. Сильнее. Еще сильнее. Только бы не обморок! Только не забытье, в бреду которого Огюст Птижан способен сказать много лишнего. Один к тысяче или один к миллиону, что солдат и бумажка с фиолетовыми буквами - фальшивка, атрибуты фарса, изобретенного Эрлихом, чтобы добиться контакта со мной. Но даже если один на миллиард, Огюст Птижан обязан вычислить величину этого шанса и принять его в расчет.
- Не молчите, Эрлих! - прошу я и подтягиваюсь повыше. - Поправьте, пожалуйста, подушку. Вот так… Нет ли у вас в запасе новых, историй? Расскажите мне о Микки; кто она такая, эта шарфюрер Больц?
Шум, невнятный, нарастающий, с вкрапленными в него голосами и клацаньем металла, возникает за дверью, что-то глухо валится; оханье, возня; железный хруст замка и Фогель на пороге.
- Штурмбаннфюрер!
Эрлих разгибается и роняет сигарету.
В полуотворенную дверь мне видно, как трое в черном волокут упирающегося солдата. Огромные сапоги, посверкивая сбитыми подковками, цепляются носами за выбоины в полу, скребут его; солдат глухо мычит и однообразно охает под ударами.
- Фогель!
Звучный стук сомкнувшихся каблуков. Пронзительное:
- Нашему фюреру… Адольфу Гитлеру - зиг хайль!
- Зиг хайль! - слабым эхом откликается Эрлих и вскидывает руку к плечу. - Зиг хайль! Зиг хайль!
Рот Фогеля перекошен. Штурмфюрер на грани прострации, и слова выбрасываются из него сами собой - отрывистые и наэлектризованные.
- Он жив! Он жив, штурмбаннфюрер!.. Заговор… Рейхсминистр Геббельс выступил по радио… Я первым вырвался - и за вами! Сразу же!.. Штюльпнагель - предатель!
Эрлих разводит плечи в геометрическую прямую; машинально отработанным жестом поправляет портупею.
- Спокойно, штурмфюрер. И ни слова больше! Поднимемся наверх, и вы расскажете все по порядку.
Подбородок Фогеля заостряется: он тянется изо всех сил, не замечая, впрочем, что непослушные ноги перекатывают тело с каблука на носок, пляшут джигу.
- Сигареты, - говорит Фогель. - Вы забыли сигареты. На одеяле…
- Пусть остаются. Ловите спички, Птижан!
Коробок сухо брякается на пол, опережая новую порцию фраз.
- Все-таки, Фогель, мы с ним коротали не один час. Это тот уникальный случай, когда солдат фюрера имеет право проявить снисходительность к врагу. Идемте, Фогель!
Ну и денек!.. Я, конечно, не в восторге от подвала с крюками, но там хоть все ясно. Ни малейшей неопределенности. А сегодняшние неожиданности, не поддающиеся быстрому истолкованию и анализу, кого угодно сведут с ума. Особенно если учесть, что арест Эрлиха обращал в прах идею Огюста Птижана… Хрупкую идею, надо сознаться; но что поделать, если другой нет и как ни прикидывай, похоже, не предвидится.
6. "ТУМАН НАД КАРДИФФОМ" - ИЮЛЬ, 1944
Да, другой идеи нет и, похоже, не предвидится. Я ломал голову над ней несколько суток и ломаю сейчас, когда мосты сожжены. Так уж я устроен: даже решив что-нибудь, не могу сразу преодолеть колебаний…
- Вы раскаиваетесь, Одиссей?
В голосе Эрлиха звучит предостережение "Не советую вилять!" - расшифровываю я и, озлившись, отвечаю резче, чем следует.
- Лишь бы вы не ушли в кусты!
- Что с вами? Нервничаете?
- Имея вас союзником, легко потерять покой.
- Не преувеличивайте. Не так я страшен, как кажется.
- Еще бы! О крюках в подвале и иголках я всегда вспоминаю с умилением.
- Полноте, Одиссей! Надо же было убедиться, что вы умеете молчать… Может быть, позвоните отсюда?
- Слишком много людей. Поехали… Кстати, о молчании. А если Фогель возьмется за вас, вы-то выдержите?
- Сомневаетесь?
- Сомневаюсь, - серьезно говорю я и глубоко затягиваюсь сигаретой. - Почему вы курите такую дрянь, Эрлих? Сущая трава! Вот что, когда доедем до бульваров, купите мне пачку "Житан". Два франка, не разоритесь.
- Ничего, - говорит Эрлих насмешливо. - Я вычту их из сумм, отобранных у вас при аресте. Вы не против?
- Помнится, несколько дней назад в кафе вы упрекали меня в мелочности. Оказывается, я вправе дать вам сто очков вперед… Который час?
- Без трех девять.
- Доедем до угла и остановимся. Там бар, а в баре телефон.
- Я пойду с вами. И давайте договоримся: без сальто-мортале. Я неплохо стреляю и…
- Можете не продолжать, - говорю я и выплевываю окурок в окно. Красный светлячок отлетает в сторону, выбросив на лету маленький снопик искр, и исчезает - Эрлих ведет "мерседес", не сбавляя скорости.
Мелкая отвратительная дрожь, родившись внизу живота, подбирается к плечам; правой рукой я баюкаю левую - безобразный белый кокон, подвешенный на бинте. Боль и озноб сопровождают меня третьи сутки подряд, отпуская ненадолго и возвращаясь вновь, цепкие, как клещ. Сдается мне, что Огюст Птижан начинает температурить… Этого еще не хватало!
Голубые неоновые буквы БАР глубоко упрятаны под широкий козырек: дань войне и ее черному ангелу - авиации, распластывающей над ночным Парижем свои алюминиевые крылья. Бомбардировок не было, но боши, очевидно, считают, что береженого бог бережет.
- Я пойду с вами, - повторяет Эрлих.
Нос, щеки, очки штурмбаннфюрера, окрашенные неоном, слабо светятся во мраке салона машины. Рукой в перчатке Эрлих небрежно поворачивает баранку, и "мерседес", осев на задние колеса, с ходу замирает, прижавшись к тротуару.
- Хорошо, - соглашаюсь я беззаботно, словно речь идет о пустяке. - Дистанция - двадцать шагов.
- У меня с детства скверный слух.
- Вот как? И все-таки чего не случается! Верите ли, но я знавал мальчишку, который с задней парты слышал, о чем шепчутся на первой.
- Редкая способность!
- А вдруг и вы небесталанны? Вдруг номер телефона и мои слова войдут в ваши уши и застрянут там?
- Хорошо, - говорит Эрлих с раздражением. - Мы же договорились… В баре есть второй выход?
- Конечно.
- Извините, Птижан, но я люблю гарантии. Подождем четверть часа.
Полевой "симменс", ребристый и остроугольный, вклинен на сиденье между мной и Эрлихом. Прижав к уху трубку, штурмбаннфюрер свободной рукой поворачивает выключатель радиотелефона; несколько раз прижимает кнопку зуммера.
- Здесь - Эрлих!.. Шесть человек в машине к бару "Одеон" на улицу Савойяров… Да, шесть человек. Я жду у входа: "мерседес" - номерной знак ЦН семь - ноль один… Повторите!..
- Это не по правилам, - укоризненно говорю я, когда Эрлих кладет трубку в зажимы. - Хорош подарочек!
- Побег заключенного тоже не презент.
- С чего вы взяли?
- Наш роман только начинается. Согласитесь; Огюст, обидно было бы расстаться на самом интригующем этапе.
Я делаю оскорбленную мину и демонстративно отодвигаюсь, забыв, что в темном салоне Эрлих не увидит моего лица. В общем, все идет более или менее нормально. Наберемся терпения на пятнадцать долгих минут. Ждать - это я умею.
- Вы бывали в "Одеоне"? - спрашивает Эрлих и протягивает мне портсигар. Я нащупываю сигарету и, не закуривая, сую ее в карманчик пиджака.
- Нечасто.
- Здесь весело? Хорошие вина?
- Как и везде. С вашим приходом в Париже заметно поскучнело.
- Война, Птижан. В Берлине тоже танцуют нечасто.
- Охотно верю!
- Опять? - говорит Эрлих и сердито дует на спичку, крохотное пламя пригибается, лижет его палец. - О черт!.. Слушайте, Птижан, это крайне неразумно - на каждом шагу демонстрировать ненависть к нам. Особенно сейчас.
- Разве? А мне казалось, что молекулы обожания так и струятся из меня. Странно, что вы этого не почувствовали.
Маленькая пикировка всегда скрашивает ожидание. Темный "хорьх" появляется гораздо раньше, чем я предполагал, и сердце Огюста Птижана, не подготовленное еще к встрече, словно бы замирает, чтобы секунду спустя забиться в ритме тамтама.
- Штурмбаннфюрер!..
Слава богу, это не Фогель. Его мне меньше всего хотелось бы увидеть в нашей компании. Кажется, это один из тех, что ездили с нами в кафе.
- Трое станут у входа, - негромко говорит Эрлих, - а трое у задней двери. Поищите во дворе и постарайтесь не перепугать прислугу бара. Никакого шума. Не хватает только, чтобы посетители приняли нас за облаву и начали прыгать из окна. Вы поняли?
- Да, штурмбаннфюрер.
- Ну дерзайте, Птижан!
- Который час?
- Девять десять.
Отличное время. Люк должен быть в кафе "Лампион". Если, конечно, после моего ареста он не исчез, оборвав все связи. Так тоже может быть, и тогда Огюсту Птижану придется худо.
Разом ослепнув и оглохнув, я выбираюсь из машины и на слабых ногах бреду к зеркальной двери "Одеона". Эрлих поддерживает меня под локоть.
Темные тени и пятна - должно быть, те трое, матовая плоскость, слабо освещенная изнутри, писк двери, скользящей на роликах, и вот мы входим в царство зеркал, плюша и прочей забытой мною роскоши. Запах скисшего вина, обычный запах скверного бара, бьет мне в нос.
Бар "Одеон" - не путать с рестораном, носящим то же имя! - третьеразрядное заведение, и швейцара здесь не полагается. Посетители, скупо тратящие франки на выпивку, обязаны сами открывать и закрывать двери. Единственно, кто встречает их, - гардеробщица, всегда немного пьяная и фамильярная. Ее зовут Жужу - вполне подходящее для такого заведения имя. Мы почти знакомы: раза три я сидел в "Одеоне", коротая одинокие вечера. При желании я мог бы уйти с Жужу, как любой из посетителей, но не делал этого и, одеваясь, совал Жужу десять франков просто так. Поэтому она сразу же узнает меня и, игнорируя присутствие Эрлиха, восклицает с восторгом:
- Алло, Пьер!
- Огюст, - поправляю я.
- Ах да, конечно же… Огюст… Давненько ты не заходил. Дела?
- Пишу поэму, - сообщаю я и треплю Жужу за подбородок. - "Житан" найдется?
- Для тебя всегда!
Эрлих корректно берет меня за локоть.
- Кто эта милашка?
Жужу словно и не слышит. Она привыкла, что обнаженные плечики и маленькая, обтянутая блузкой грудь вызывают повышенный интерес, и научилась отличать настоящих клиентов от ненастоящих. Эрлих - ненастоящий. Сунув мне сигарету, Жужу наконец снисходит и до штурмбаннфюрера. Булавка в галстуке и запонки - три приличные жемчужины - производят переворот в ее отношении к нахалу, осмелившемуся сказать "милашка". Правильное произношение Эрлиха с легким акцентом и длинный нос наталкивают маленькую прозорливицу на почти правильный вывод.
- Твой друг из Эльзаса? - спрашивает Жужу. - Скажи ему, чтобы не приставал. Скажет тоже: "мила-а-ашка".
- Ладно, - говорю я. - Все в порядке, Жужу. Телефон работает?
- А что ему сделается.
- Я позвоню, а вы поболтайте.
Я уверен, что Эрлих теперь прилипнет к Жужу и постарается вытянуть у нее все, вплоть до адреса. Разумеется, любые подробности он мог бы узнать и завтра, через людей из Булонского леса, но ставлю сто франков против окурка, что штурмбаннфюреру не терпится поразнюхать, в каких отношениях состоят Огюст Птижан и гардеробщица из "Одеона".
Покачиваясь от слабости, я добираюсь до столика в дальнем углу и плюхаюсь на золоченый диванчик. Телефон стар, как Ной. Обколупленный черный ящичек, украшенный фигурной вилкой и покоящийся на четырех птичьих лапках. В допотопной, давно не чищенной трубке долго шуршит и потрескивает, и голос телефонистки едва пробивается сквозь помехи.
- Монпарнас! Говорите номер!
- Алло, мадемуазель, - сиплю я, прикрыв микрофон ладонью и искоса присматривая за Эрлихом, интимно беседующим с Жужу. - Норд - две тройки - семь - пять.
Только бы не переспрашивала!.. Нет, обошлось.
- Соединяю.
Париж - столица мира, но так и не удосужился перейти на автоматическую связь. В другое время мне это не мешало, но сейчас я проклинаю телефонную компанию и советников мэрий, не исхлопотавших в свое время кредитов на реконструкцию.
- Кафе "Лампион".
Ну, господи, благослови!
Отгородившись ладонью от всего мира и от Эрлиха в особенности, я торопливо говорю:
- Кафе? Алло! Соблаговолите позвать мсье Маршана. Да. Мсье Анри Маршал, художник. Он должен быть в синем зале…
Из трех залов "Лампиона" - синего, зеленого и красного - Люк почему-то предпочитает первый… Пока швейцар пускается на поиски Анри, буркнув в трубку: "Подождите!", я продолжаю наблюдать за Эрлихом и гадаю, услышал ли он хоть слово. Нет, пожалуй. Жужу смеется так, что у Эрлиха должно заложить уши.
Голос Люка возникает в трубке, стряхивая скалу с души Птижана. Вполне свободно могло быть так, что Люк раз и навсегда переменил адреса. Волна благодарности к другу, верящему в меня до конца, захлестывает мое слабое сердце и лишает дара речи.
- Эй, - слышу я. - И долго будем молчать?…
Долгий шуршащий звук - очевидно, Люк дует в трубку.
- Да говорите же!
- Анри?
- Кто это?
- Анри, это я. У меня всего пара минут…
- Огюст?!
Только бы не бросил трубку!.. Будь Огюст Птижан на месте Анри Маршана, он так бы и сделал и к тому же немедля навострил бы лыжи из кафе. Судите сами: звонит человек, пропавший среди бела дня и, судя по всему, арестованный гестапо, и сообщает, что у него "пара минут"…
- Ну я слушаю, старина!
Словно гора с плеч!..
- Не повторяй ни слова из того, что услышишь, - говорю я, мысленно умоляя Жужу смеяться погромче. - Когда кончим разговор, немедленно уйди из кафе. Переберись на аварийную квартиру. Думаю, что гестапо сейчас переворачивает вверх дном Центральную, отыскивая нас с тобой на линии. Понял?
- Да. Это все?
- Нет. Слушай, Анри. Свяжись с Центром и добейся, чтобы третьего августа Би-Би-Си в первой утренней передаче на Францию вставило фразу: "Лондонский туман сгустился над Кардиффом". Запомнил?
- Да. Слушай, а ты-то где?
- "Лондонский туман сгустился над Кардиффом", - повторяю я настойчиво. - Если фразы не будет, считай, что я окончательно засветился. Двадцать пятого возьми портфель. Понял, Анри?
Краем глаза я вижу, как Эрлих обходит Жужу и делает шаг к столику. Между нами метров десять расстояния, и я еще могу успеть сказать несколько фраз.
- Немедленно уходи!
- Откуда ты говоришь?
- Я арестован, - отвечаю я и слышу короткое "о!" Люка. - Если до пятнадцатого не дам знать о себе, работай один. "Почтовый ящик" - резервный.
Я кладу трубку на вилку и пальцем, сдергиваю вниз тугой узел галстука… Кажется, удалось… Уложился ли я в две минуты?… Эрлих, вероятно, поручил своим людям взять разговоры под контроль. Весь фокус в том, успеют ли слухачи за сто двадцать секунд не только установить, с кем соединен "Одеон", но и натравить гестаповцев на кафе. Вряд ли. За две минуты при самой отличной мобильности, при самых быстрых авто и самых тренированных агентах не осуществить операцию по блокированию "Лампиона" и захвату лица, чьи приметы неизвестны. Люк должен успеть уйти!..
- Все как надо? - говорит Эрлих.
Я киваю и нашариваю спички. Где-то у меня должна быть крепкая "Житан", полученная от Жужу.
- Ваши, конечно, слушали разговор? - говорю я, прикуривая.
- Не будьте ребенком, Огюст. Нет, конечно. Он одинаково опасен для нас обоих. Неужели вы не догадываетесь?
- Ладно, - говорю я и с силой затягиваюсь. - Поехали?
- Пора. Забавная штучка эта Жужу.
- Дайте ей десять франков. От меня.
- Вот, возьмите.
Эрлих протягивает мне две бумажки, которые я, выходя, сую в передник разочарованной Жужу.
- Уже? - спрашивает она.
- Я же сказал: пишу поэму. Ни грамма свободного времени, Жужу!
В "мерседесе" Эрлих сует мне синюю пачку "Житан".
- Цените. Купил для вас у этой шлюхи.
- Она не шлюха.
- Толкуйте, Огюст!.. Впрочем, бог с ней. Значит, третьего августа?
- "Лондонский туман сгустился над Кардиффом", - медленно говорю я и поворачиваюсь к Эрлиху. - Довольны?
Штурмбаннфюрер возится с зажиганием.
- Нормальная сделка, - говорит он минуту спустя, когда мотор наконец заводится.
"Нормальная сделка". Как для кого. Вжавшись в подушку сиденья, я размышляю об этом… "Да нет, - успокаиваю я себя. - Все было логично, Огюст. Четверо суток ты держался - наркотик, подвал, задушевная исповедь в день покушения на Гитлера, все-то ты прошел и не заговорил. У Эрлиха, пожалуй, нет оснований не верить тебе. Хотя бы на пятьдесят процентов. Когда ты попросился наверх и, представ пред ним, предложил разговор с глазу на глаз, он не был удивлен. Он ждал такого разговора, верил, что он будет. По его логике почва была удобрена, и Огюст Птижан обязан был воспользоваться соломинкой для спасения жизни".
- С глазу на глаз? - сказал тогда Эрлих. - Не поздно ли?
- В самый раз, - заверил я его.
Потом, когда я в общих чертах изложил свои соображения, он позволил себе выразить недоумение:
- Вас так заботит престиж?
- Еще бы - сказал я горячо. - Мы выиграем войну, что бы ни случилось. И мне не улыбается попасть под полевой суд и быть повешенным в Уондевортской тюрьме.
- Почему именно в ней?
- Традиции, сэр! - сказал я по-английски. - Британия очень консервативна в своих привычках.
- Ладно, - сказал Эрлих угрюмо. - Это дело нужно обдумать. Такие вещи я не решаю сам.
Он позвонил и справился, у себя ли Варбург. - Спросите бригаденфюрера, примет ли он меня. Ни следа легкомыслия, остреньких разговорчиков - все прочно, обстоятельно, солидно.
- Через два часа мы вернемся к нашим баранам, - сказал Эрлих и отправил меня в подвал, откуда извлек с нордическим педантизмом именно через два часа, ни минутой позже.
- Сейчас вас побреют и оденут, Птижан, - сказал Эрлих, нервно поправляя очки. - Я не хотел бы вести беседу здесь. Мне разрешено совершить с вами прогулку. Куда бы вы хотели поехать? В Венсен?
- Все равно.
Эрлих сам правил "мерседесом"; нас не сопровождали. Я не рассчитывал на подобную снисходительность и спросил Эрлиха: к чему бы это?
- С такой рукой не убежишь, - сказал Эрлих и любезно улыбнулся. - И вам не справиться со мной. Если же вы начнете выкидывать кунштюки, я пристрелю вас, как это ни прискорбно.
- А Варбург?
- Что Варбург? Молчащие агенты противника не представляют для него цены.
На окраине Венсена, к югу от дворца, Эрлих въехал в лес и остановил машину. Достал портсигар и, пересчитав сигареты протянул мне одну.
- Коньяк был бы уместней, - оказал я.
- Будет и коньяк, - заверил Эрлих серьезно. - Ну выкладывайте.
Я повторил ему предложение - слово в слово.