Косогор над обочиной быстро таял, и дорога выходила на открытое место. Мильтон бросил взгляд вниз, на Канелли, и обнаружил, что городок не так далеко, как получалось по его подсчетам.
- Перейди на другую сторону. Держись ближе к краю.
Еще один крутой поворот дороги, но на этот раз, вместо того чтобы лучше рассмотреть лицо пленного, Мильтон демонстративно опустил глаза.
Сержант тяжело дышал.
- Половина подъема уже позади. Даже больше. Чем мы выше, тем ближе твое спасение. Завтра в полдень ты будешь свободен и получишь возможность снова стрелять в нас. А что, если когда-нибудь ты окажешься в моей шкуре, а я - в твоей? Именно ты и я поменяемся ролями? В такой войне, как эта, все может быть, Ты ведь меня не обменяешь, а? Ты меня - к стенке?
- Нет! Нет! - прохрипел сержант.
В этом "нет!" была скорее мольба, нежели отрицание.
- А что тут такого? Не думай, будто я считаю себя менее жестоким, чем ты. Каждый из нас постарается получить от другого как можно больше. Я - своего товарища, ты - мою шкуру. Вот мы и будем квиты, А раз так…
- Нет, нет! - повторил тот.
- Ладно, оставим эту тему. Я говорил в шутку, так, чтобы отвлечься. А теперь вернемся к действительности. Я сказал, что буду тебя защищать. Как только мь: придем, я тебя накормлю и напою. Подарю тебе пачку английских сигарет. Ты ведь английские никогда не курил. И еще я дам тебе побриться. Я хочу, чтобы ты хорошо выглядел, когда тебя увидят командиры из Альбы, понимаешь?
- Разреши мне опустить руки.
- Нет.
- Я буду держать их по швам, как связанный.
- Нет. Но потом я обещаю тебе лучшее отношение. Сегодня ночью ты будешь спать в постели. Мы - на соломе, а ты - в постели. Я сам стану на часах у двери - спокойствия ради, чтобы никто не выкинул никакого фокуса, пока ты спишь. А завтра утром тебя проводят на обмен самые надежные из моих товарищей. Я сам их отберу. Вот увидишь. Так неужели я плох с тобой? Скажи, я с тобой плохо обращаюсь?
- Нет, нет.
- То-то же. Но ты еще не знаешь моих товарищей. По сравнению с ними я зверь.
Они были уже почти на вершине. Мильтон взглянул на часы: без нескольких минут два, к пяти они будут в Манго. Он посмотрел вниз, на Канелли, и у него закружилась голова, всего на несколько секунд, и он не понял, от усталости это, от голода или от удачи.
- Ну, вот и все, - сказал он.
При этих словах сержант остановился как вкопанный и застонал.
Мильтон вздрогнул и крепче сжал пистолет.
- Что ты подумал? Ты меня неправильно понял. Не бойся. Я не собираюсь тебя убивать. Ни здесь, ни где б это ни было. Я тебя не убью. Сколько можно повторять! Ты мне веришь? Отвечай.
- Да, Да.
- Шагай.
Они поднялись на плоскогорье и пошли по нему. Мильтон нашел, что оно шире, чем показалось ему утром. Он скользнул взглядом по дому - уединенному, безмолвному, пустому и безучастному, как утром. Сержант брел теперь, не разбирая дороги, проваливаясь в грязь, продираясь через репейник.
- Подожди, - сказал Мильтон.
- Не надо, - отозвался тот, останавливаясь.
- Да перестанешь ты наконец дрожать? Я вот о чем подумал. У нас на пути будет одна деревня, где наши стоят. Разумеется, там тоже есть горячий народ. В особенности - два моих товарища, у которых вы убили братьев. Я не говорю, что именно вы, санмарковцы. Так вот, эти ребята, возможно, захотят съесть тебя со всеми потрохами. Поэтому мы не будем заходить в ту деревню, мы ее обойдем, там есть одна ложбинка, по ней и попробуем пройти. Только не вздумай…
Пальцы сержанта, лежавшие на затылке, разжались с отвратительным хрустом. Руки на фоне матового неба были похожи на мельничные крылья. Он не касался земли - страшный, нескладный. Он летел в сторону, к началу откоса, и поза ныряльщика, которую он принял в полете, выдавала его намерение.
- Нет! - закричал Мильтон, но "кольт" уже выстрелил, как будто этого крика было достаточно, чтобы привести в действие курок.
Сержант упал на колени и замер на секунду, запрокинув голову и как бы уткнувшись в небо маленьким аккуратным носом. Мильтону показалось, что все это происходит не на земле, а в воздухе, на матовом небе.
- Нет! - завопил Мильтон и снова выстрелил, целясь в большое красное пятно, расползавшееся по спине сержанта.
11
Только что прошел дождь, и дул ветер - такой сильный и резкий, что сдирал щебень с его грязевого ложа и нес по дороге. Во вселенной почти не осталось света, и мотовила ветра также были тому виною.
Два человека изучали друг друга на расстоянии двадцати шагов: взгляды устремлены вперед, чтобы узнать своего или опередить движения чужого, руки - на кобуре. Но вот один из них - в маскировочной плащ-палатке, вздувавшейся парусом, тот, что вынырнул из-за угла одинокого дома, - медленно направил пистолет на человека, который остановился, выйдя из-за поворота дороги, и стоял там, раскачиваясь на ветру, точно дерево.
- Подойди ближе, - сказал человек с пистолетом в руке. - Подними руки и хлопай в ладоши. Хлопай в ладоши, тебе говорят! - повторил он громче, силясь перекричать ветер.
- Ты не Фабио? - спросил другой.
- А ты? - спросил Фабио, чуть опуская пистолет. - Ты кто такой? Неужто… Мильтон?
И они рванулись навстречу друг другу, будто каждый из них должен был немедленно, сию секунду, опереться на другого.
- Какими судьбами? - спросил Фабио, помощник командира отряда, стоявшего в Треццо. - Тысяча лет, как тебя не видно в этих краях. Живем на расстоянии одного холма и по тысяче лет не встречаемся… Почему ты в штатском?
Ему пришлось напрячь зрение, чтобы различить штатскую одежду Мильтона, - настолько она была облеплена грязью.
- Я иду из Санто-Стефано. Был там по личному делу.
Они разговаривали, предельно напрягая голоса из-за бесцеремонного ветра и часто повторяя одно и то же по два раза, не дожидаясь, пока другой переспросит.
- В Санто-Стефано сегодня утром были санмарковцы.
- Нашел кому говорить! Можно подумать, что это ты от них удирал и прыгал через Бельбо.
Фабио добродушно засмеялся, но ветер мгновенно, точно пушинку, отнес его смех далеко в сторону.
- У тебя есть люди без оружия? - спросил Мильтон.
- А у кого их нет?
- Тогда отдай это кому-нибудь. - И Мильтон протянул ему пистолет сержанта.
- Обязательно. А почему ты его отдаешь?
- Потому что лишний. Он мне мешает.
Фабио прикинул пистолет на руке, потом сравнил со своим.
- Отличная "беретта", новее, чем моя. Надо будет еще разок взглянуть на свету, а пока что… - И Фабио убрал в кобуру пистолет сержанта, а свой опустил в карман.
- Он мне мешал, - повторил Мильтон. - Фабио, есть новости о Джорджо?
- Что ты сказал?
- Зайдем в хлев, здесь невозможно разговаривать, - крикнул Мильтон, показывая на постройку возле дороги.
- Я туда не пойду и тебе не советую. Там сидят трое чесоточных из моего отряда. Чесоточных!
Фабио повернулся спиной к ветру и говорил, согнувшись пополам, будто обращался не к стоящему рядом Мильтону, а к кому-то, кто лежал в придорожной канаве:
- Если бы не этот ветер, ты бы отсюда слышал, как они стонут. Ругаются, и стонут, и трутся о стены вроде медведей. Ноги моей там больше не будет, ведь они требуют, чтобы я их чесал. Суют тебе, что под руку ни подвернется, и ты изволь их чесать - то чуркой, то какой-нибудь железякой. Ногти им уже не помогают, царапин они не чувствуют. Пять минут назад Диего чуть меня не задушил. Дал мне железную скребницу, чтобы я его чесал, ну я, понятно, отказался, тут он и схватил меня за горло.
- Я хотел узнать о Джорджо, - крикнул Мильтон. - По-твоему, он еще жив?
- Все может быть. Если бы его хлопнули, мы бы уже знали. Кто-нибудь пришел бы из Альбы и сказал.
- А вдруг никто не пришел из-за погоды.
- Когда речь о таких вещах идет, погода не остановит.
- Ты думаешь… - не унимался Мильтон, но в этот миг на него обрушился сильнейший порыв ветра.
- Туда! - крикнул Фабио и, тронув Мильтона за руку, бросился вместе с ним за каменный столб при въезде в деревню.
- Ты думаешь, - продолжал Мильтон, как только они укрылись от ветра, - ты думаешь, он еще жив?
- По-моему, да - учитывая, что о нем ничего не слышно. Его будут судить. Родители, я уверен, уговорят епископа вмешаться, а раз так, без суда не обойдется.
- И когда суд?
- Этого я не знаю, - ответил Фабио. - Знаю, что одного из наших судили через неделю после того, как взяли. А к стенке поставили - не успел он выйти из здания суда.
- Фабио, мне нужны точные сведения, - сказал Мильтон. - А ты мне ничего точного не говоришь.
Фабио придвинулся к нему, так что они чуть не стукнулись лбами.
- Ты что, с ума сошел, Мильтон? Как я могу что-нибудь точно сказать? Уж не хочешь ли ты, чтобы я пожаловал на заставу у Порта-Кераска, снял фуражку…
Мильтон жестом попробовал прервать его, но Фабио решил договорить:
- …снял фуражку и защебетал: "Прошу прощения, господа фашисты. Разрешите представиться: партизан Фабио. Не могу ли я спросить, жив еще мой товарищ Джорджо?" Ты что, Мильтон, с ума сошел? Кстати, ты здесь специально, чтобы узнать о Джорджо?
- Конечно. Вы ближе всех стоите к городу.
- А теперь ты куда? К себе в Треизо?
- Я переночую у вас. Завтра утром хочу подобраться к Альбе и послать туда какого-нибудь парнишку за новостями.
- Ночуй на здоровье.
- Только мне бы не хотелось стоять в карауле. Я с четырех утра на ногах, да и вчера весь день протопал.
- Никто и не потребует, чтобы ты стоял в карауле.
- Тогда покажи, где мне спать.
- Мы разделились и ночуем в нескольких местах, - объяснил Фабио. - Альба слишком близко, а эти гады теперь и по ночам вылазки устраивают. Мы не можем всем скопом в одном месте спать. Так хоть, если они застигнут нас врасплох, перебьют только часть людей.
Он оторвался от столба и рукой, которая колыхалась на ветру, как ветка в воде, показал ему за неясно очерченными в темноте полями длинный приземистый дом у подножия треизского холма.
- Там отличный хлев, - прибавил Фабио. - Все окна со стеклами, и скотина есть.
- Сказать, что ты меня прислал?
- Не обязательно. Ты найдешь там наших.
- Я из них кого-нибудь знаю? - спросил Мильтон, с горечью подумав о перспективе общения с кем бы то ни было.
Фабио прикинул в уме и сказал, что в числе прочих Мильтон увидит там Мате.
Опускалась ночь, и деревья отчаянно шумели. Пройдя несколько шагов, Мильтон потерял тропинку и, вместо того чтобы искать ее, зашагал напрямик через поля, увязая в грязи по икры. Он не отводил глаз от темнеющего впереди дома: приземистое строение не придвигалось, и у Мильтона было ощущение, что он топчется на месте.
Когда он наконец добрался до гумна, чуть менее топкого, чем поля, и остановился счистить с себя грязь, черный лик треизского холма напомнил ему о Лео. "Меня нет уже целый день и завтра опять не будет - случись хоть конец света. Бедный Лео, представляю, как он злится и беспокоится. Злится и беспокоится - это еще полбеды, представляю, насколько он разочарован. Ведь он буквально не знал, каким похвальным эпитетом меня наградить. И ломал себе голову, пока не нашел: классический. Классик. Он говорит, что я великий человек, потому что сохраняю хладнокровие и трезвость, когда все остальные, включая и его самого, теряют голову"…
Угнетенный этими мыслями, он подошел к двери хлева и с силой толкнул ее.
- Эй! - окликнул его чей-то голос. - Потише. У нас больное сердце.
Мильтон задержался в дверях, задохнувшись от теплого воздуха, ослепнув от неяркого ацетиленового света.
- Да ведь это Мильтон! - произнес тот же голос, и Мильтон узнал голос Мате и увидел знакомые кроткие глаза на суровом лице.
Хлев был большой, его освещали две ацетиленовые лампы, подвешенные к балкам. Возле яслей стояли шесть волов, в отдельном загоне были овцы - голов десять. Мате восседал в середине хлева на ворохе соломы. Два других партизана сидели на яслях, все время отталкивая коленями морды волов. Еще один спал в ящике с сеном, задрав на борт широко раздвинутые ноги. У двери в кухню на детском стульчике сидела старуха и пряла кудель. Волосы женщины казались нитями той же пряжи.
- Добрый вечер, синьора, - поздоровался с ней Мильтон.
Рядом со старухой, стоя коленями на пустых мешках, делал уроки ребенок: тетрадка лежала на перевернутом ушате.
Мате хлопнул рукой по соломе, предлагая Мильтону место рядом с собой. Хотя он расположился на отдых, весь его арсенал был при нем; Мате даже не ослабил шнурков в ботинках.
- Только не говори, что я тебя напугал, - сказал Мильтон, опускаясь рядом с ним на солому.
- Еще как напугал! У меня и правда в последнее время сердце шалит. Наше ремесло на сердце действует хуже, чем работа водолаза. Ты распахнул дверь, как будто взрывная волна. И знаешь, какое у тебя лицо? Скажи, ты давно не смотрелся в зеркало?
Мильтон разгладил лицо ладонями.
- Что вы делали?
- Ничего. Пять минут назад кончили играть в "жучка", с тех пор я думаю.
- О чем?
- Тебе покажется странным… но о своем брате, который в плену в Германии. При том пекле, что здесь у нас, представь себе, я думал о брате. У тебя никого нет в плену в Германии?
- Только друзья и школьные товарищи. Восьмое сентября?.. Он был в Греции, в Югославии?..
- Да что ты! Он был в Алессандрии, в двух шагах от дома, и не смог спастись. Люди добирались из Рима, из Триеста добирались, добирались черт знает откуда, только он не появился, хотя был в Алессандрии. Мать прождала на пороге до конца сентября. И как его угораздило? Заметь, он не рохля, из всех братьев был самый боевой. Это он научил нас всяким проделкам, бесшабашности научил и многому такому, что мне потом пригодилось в партизанской жизни. Вот что я тебе скажу - и дело тут не только в моем брате: надо бы нам почаще вспоминать про тех, кого упекли в Германию. Ты хоть раз слышал, чтобы о них говорили? Никто про них не вспоминает. Нам бы надо посильнее на газ нажимать не только ради себя, но и для них тоже. Согласен? Наверно, хуже нет, как сидеть за колючей проволокой, они там, наверно, с голоду подыхают, с ума сходят. Даже один-единственный день может иметь для них значение, может быть решающим. Если мы хоть на день конец войны приблизим, кто-то, глядишь, не умрет, кто-то другой не сойдет с ума. Надо скорее вернуть их домой. А потом мы все расскажем друг другу, мы - им, они - нам, и им будет очень обидно рассказывать только о том, как они ничего не могли сделать, и слушать без конца про наши дела. Правильно я говорю, Мильтон?
- Да, - ответил он, - но я думал о человеке, которому в тысячу раз хуже, чем твоему брату. Если этот человек еще жив, он бы согласился на Германию, Германия была бы для него спасением. Ты уже знаешь о Джорджо?
- О Джорджо Шелковой Пижаме?
- Почему ты зовешь его Шелковой Пижамой? - заинтересовался Риккардо, один из тех двоих, что оседлали кормушку.
- Не говори, - шепотом попросил Мильтон.
- Не твоего ума дело, - бросил Мате в ответ Риккардо и вполголоса сказал Мильтону: - Это, конечно, нехорошо, но, когда я узнал, что его взяли, я почему-то вспомнил, как он, ложась спать на солому, напяливал шелковую пижаму.
- Что ему сделают, как ты думаешь? Мате вытаращил глаза.
- Ну и ну! А по-твоему, что?
- Но сначала его будут судить…
- Ах да, - подхватил Мате. - Вполне возможно. Даже наверняка будут. Субчиков вроде Джордже сначала всегда судят. Если бы тебя поймали, было бы то же самое. И тебя бы судили, даже скорее, чем Джорджо. Вы ведь студенты, рыбка к рыбке, откроешь банку - пальчики оближешь. Вас-то судят. Вас судить они согласны, нет, что ли? А такие, как я, как те двое, мы для суда рылом не вышли. Таких как сцапают, сразу швыряют к стенке и расстреливают влёт. Только ты не думай, Мильтон, будто из-за этой разницы я на тебя зуб имею. Подыхать сразу или через три дня - не все ли равно?
- Фашистский потрох! - подал голос мальчонка. Бабушка погрозила ему веретеном.
- Чтобы я этого больше не слышала! Нечего сказать, набрался ума-разума у партизан.
- Не получается у меня, - пожаловался мальчик, имея в виду домашнее задание.
- Попробуй еще раз и увидишь - все получится. Учительница не задаст такое, чего вам не под силу.
Пинко, второй из сидевших на кормушке, спросил:
- Вы говорили про того, которого вчера утром сцапали на развилке возле Манеры?
- Не вчера, - поправил Мильтон, - а позавчера.
- Нет, ты ошибаешься, - возразил Мате, вскинув глаза на Мильтона. - Это было вчера утром.
- Так вы про него говорили? - хотел знать Пинко. - Честно говоря, не очень-то мне понятно, как его сцапали.
Мильтон резко обернулся.
- Что ты хочешь этим сказать? - И он пристально, во все глаза смотрел на него, и ему казалось, что, осуждая Джорджо, этот тип оскорбляет Фульвию. - Что ты хочешь этим сказать?
- А то, что он не защищался до последнего, как Блейк, или сразу не пустил себе пулю в рот, как Нанни.
- Был туман, - объяснил Мильтон, - и из-за тумана он не сделал ни того, ни другого. Он ничего не успел понять.
- Пинко, - сказал Мате, - ты упустил отличную возможность помолчать. Ты что, уже забыл, какой туманище был вчера утром? Фашисты наткнулись на парня, как могли наткнуться на дерево или на пасущуюся корову.
- В тумане ему не удалось показать, что он не трус, - настаивал Мильтон. - Но я могу поручиться, что он настоящий мужчина. Будь у него возможность, он бы наверняка выстрелил себе в рот, как Нанни, Я бы этого не говорил, если бы не один случай. Дело было в октябре прошлого года, когда никто из нас еще не ушел в партизаны, когда в слове "партизан" слышалось что-то таинственное. Вы не хуже моего помните город в прошлом октябре. На каждом углу - банды Грациани{}, по улицам еще разъезжают немцы на мотоциклах с пулеметами, фашисты выползли из щелей, предатели-карабинеры…
- Я, помню, - перебил его Пинко, - обезоружил одного такого карабинера…
- Дай мне закончить, - процедил Мильтон сквозь зубы.
Родные держали их под замком - на чердаке или в чулане, - а если и выпускали, то приходилось выслушивать разглагольствования об ответственности и о чувстве вины; они, мол, родителей вгонят в гроб и прочая и прочая. Но в один из вечеров, как раз в октябре прошлого года, Мильтону и Джорджо осточертело сидеть в четырех стенах, и через служанку Клеричи они условились сходить в кино. В тот вечер шел фильм с Вивиам Романс.
- Я ее помню, - сказал Риккардо. - У нее губы как бананы.
- А где шла картина? - поинтересовался обстоятельный Мате. - В "Эдеме" или в "Коринфе"?
- В "Коринфе". Я сказал матери, что выскочу за сигаретами к соседу, торговавшему на черном рынке, да и Джорджо, должно быть, придумал что-нибудь в этом роде для своих.