Эндре Капи вряд ли можно было назвать гением стратегии или, скажем, тактики, однако, как армейский офицер, он имел отличную аттестацию: был элегантен, обладал счастливой наружностью, почтительно держался со старшими и с начальством, умел найти общий язык с подчиненными. Он любил говорить, что "солдаты за него и в огонь и в воду", - и действительно, пользовался у солдат симпатией. Впрочем, до испытания огнем, к счастью для него, дело не доходило. Итак, господину лейтенанту Капи пришлось отправляться в армию. Душераздирающая разлука и романтические Карпатские горы, тогда еще отдаленная, но зловеще быстро приближавшаяся канонада и, наконец, всеобщая атмосфера "живем только раз" - все это натолкнуло его на мысль обвенчаться перед отъездом с Кларой Сэреми. Церемония состоялась в узком кругу друзей, новобрачные поклялись в вечной любви, а Клара и на этот раз поразила всех восхитительнейшим туалетом. Под торжественные звуки органа плыл по всей церкви в клубах ладана громкий восторженный шепот о том, что огромные бриллианты в ушах у невесты - настоящие!
К сожалению, вследствие непредвиденного оборота дел на фронте, отличная должность командира роты, "укрепленной по линии Арпада", оказалась столь же ненадежной, как и сама линия. В июне сорок четвертого Эндре Капи еще смог на одну-единственную, но незабываемую ночь наведаться к своей юной супруге. Но уже в августе, сделавшись командиром маршевой роты, он нюхнул вдосталь и крови и пороху. В октябре Капи назначили офицером штаба пехотного батальона, занимавшего оборону под Дебреценом. Батальон вскоре разгромили наголову, а Капи во главе роты новобранцев снова пришлось кланяться пулям - теперь уже под Кечкеметом. К декабрю от его роты уцелел всего один взвод, и стоял он теперь к северу от Монора в пронизываемых ледяным ветром перелесках, так мило шелестевших в мирные времена.
Теперь Эндре Капи снедало одно лишь желание - попасть домой. Много месяцев он не знал женщины, не имел даже мимолетной фронтовой интрижки. И, странное дело, - его не тянуло на такие связи. Ему нужна была Клара. До безумия, до боли в сердце. Кто-кто, а он знал, как умопомрачительно хороша и волнительна его Клари. И еще знал, что имеет все основания сомневаться в ее верности, хотя она-то могла не сомневаться в неподдельности подаренных им бриллиантов. Война надвигается на Будапешт, скоро там пройдет фронт, город будет занят противником! По рассказам товарищей и по собственному опыту пребывания в Карпатах Капи знал, что это означает для бедных беззащитных женщин!
В штаб он попадал теперь редко и уже много недель подряд жил в монорской грязище, словно первобытный человек: измятый, промокший до костей, грязный. И - под непрекращающимся огнем противника. Но все же какими-то путями и до него дошел слух: скоро их "перебросят" в резерв, в Задунайщину! "Нет! - вдруг проснулась в Капи сумасшедшая ревность. - Нет и нет! Во что бы то ни стало попасть домой, вырваться туда любой ценой - даже ценой побега".
"Домой!" - эхом содрогалось все его существо в холодную, стылую и в то же время горячую от артиллерийского шквала ночь. Домой - хотя бы с помощью тех, кто сейчас по другую сторону переднего края. С помощью вон тех перебегающих вдали маленьких фигурок в серых шинелях, которые все приближаются, подползают все ближе… Они-то уж наверное дойдут до Будапешта.
Слово "домой" было на устах и у рядовых солдат. К тому же господин ротный больше не орал и не наказывал за "пораженческие разговоры". И люди осмелели, стали показывать ему спрятанные за пазухой листовки: "Уж я и не знаю, господин лейтенант, как оно все, а только, может, так было бы лучше". Много недель они не получали писем, горячей пищи. Впрочем, и холодную им доставляли раз в три-четыре дня. Далеко справа, за холмом, расположился второй взвод, слева, еще дальше, - подразделение немецких эсэсовцев.
Однажды вечером на них обрушился жесточайший артогонь, а затем еще более страшный минометный. И вдруг приказ по телефону: "Отойти на следующий рубеж". Перед ними, в нескольких сотнях метров, была лощина с крутыми склонами, поросшая густыми, непроходимыми зарослями шиповника, черной ежевики, колючей акации. Ветры густо забили их прошлогодней листвой и сухими полевыми сорняками…
Капи положил трубку.
- Ну как, ребята?.. Сюда или - туда?
- Так ведь… если можно, господин лейтенант… лучше туда!
- Тогда, ползком за мной - марш!
Перебежчики рассчитывали, что к утру советские войска подойдут к месту их укрытия. Но русские, не двигаясь, стояли в полукилометре от них, на противоположном склоне лощины, как раз перед позициями эсэсовцев. День прошел спокойно. Конечно, винтовочный и пулеметный огонь не прекращался ни на минуту, но орудия били теперь где-то в стороне. В полдень по лощине двинулось несколько советских танков. Выйдя на линию, которую накануне занимал взвод Капи, они открыли сильный огонь по немцам. За танками на штурм пошла пехота. Немцы ответили яростным пулеметным огнем. Откуда-то вылезла и затявкала противотанковая автоматическая пушка. Один танк ей все же удалось подбить. А немецкий пулеметный расчет принялся методично обстреливать место, где укрылись солдаты Капи, - то ли заметили их, то ли палили наугад. Русские, не останавливаясь, продолжали наступать.
- Господин лейтенант, эти идиоты швабы по нас бьют.
Капи оглядел долину, прикинул соотношение сил и решился.
- Тогда давай, ребята, ответим им!
Пока танки с грохотом и лязгом мчались на фашистские позиции, тридцать винтовок и четыре пулемета взвода Капи обрушили свой свинец на отлично видимые цели - огневые точки эсэсовцев. Наступавшие советские солдаты, может быть, и не заметили бы этой неожиданной поддержки, но возглавлявший атаку майор-танкист обратил на нее внимание.
В тот же вечер Эндре Капи ужинал с майором-танкистом за одним столом, сымпровизированным из снарядного ящика, а солдаты Капи - за исключением двух убитых и пятерых раненых - от всего сердца братались с крепкими русоволосыми украинскими хлопцами. Солдаты-перебежчики. все как один, обтянули кокарды своих пилоток красным сукном. Украсил красным сукном пилотку и Капи. Увидев это, один из его солдат - коренастый паренек с Куншага - весело крикнул:
- А ведь мы теперь партизаны, господин лейтенант!
Наутро майор разбудил Капи радостной вестью - в Дебрецене образовано Венгерское национальное собрание! - и спросил, не хочет ли он, Капи, пойти на службу новой, демократической власти. В полдень венгерский лейтенант Капи на советской штабной машине уже мчался, - насколько, конечно, можно было мчаться по забитым колоннами, разрушенным бомбежкой дорогам, - в сторону Дебрецена.
Двадцать третьего декабря правительственный комиссар банка вызвал к себе Ласло Саларди. Комиссар сидел за письменным столом и читал какой-то документ, отпечатанный литографским способом. Глаза у комиссара были опухшие, красные. "Уж не плакал ли?" - удивленно подумал Ласло.
- Скажите, господин доктор, когда будет закончена работа в хранилищах? - хриплым голосом спросил комиссар.
- Недели через две-три, господин правительственный комиссар.
Комиссар встал из-за стола и, вздохнув, подошел к окну.
- Две-три недели? - переспросил он и пожал плечами.
Ласло решил, что на него донесли. Это мог сделать, обозлившись на него, "мальчик со странными влечениями", сопляк-нилашист, следивший за эвакуацией банковских ценностей. Тем более что работа в хранилищах действительно шла очень медленно. Человек знающий сразу угадал бы здесь саботаж. Упаковочные ящики давным-давно стояли наготове, но ни один из них не наполнили банковскими ценностями, не говоря уже об отправке.
Ласло не сомневался, что комиссар вызвал его именно поэтому, и приготовился объяснять, доказывать, какой осмотрительности и ответственности требует их работа - проведение инвентаризации. Шуточное ли дело - миллионные ценности!..
Однако правительственный комиссар вернулся от окна к столу, остановился и, повторив:
- Две-три недели! - махнул рукой.
И Ласло вдруг понял: дело не в хранилище. Рассеянно заданный вопрос - всего лишь повод, чтобы начать разговор… Комиссар стоял, опершись кулаками о крышку стола и понурив голову. Ласло вдруг пришел в замешательство: два с половиной месяца шла между ними эта смертельно опасная игра, и по роли полагалось одерживать верх тому, кто сидел за столом. Сейчас впервые Ласло брал верх, причем открыто, так, что противник его признает это.
- Право, я не знаю… не знаю даже, с чего и начать, - заговорил комиссар. - Впрочем, благодарю вас, пожалуй, не стоит… я вообще не в состоянии сегодня что-либо обсуждать. Совершенно выбит из колеи. У нас в доме случилось нечто чудовищное… Это ужасно!.. - Комиссар, бледный и смертельно усталый, опустился на стул. - На четвертом этаже У одного из жильцов, оказывается, пряталась женщина. Якобы еврейка… И вот ее нашли… Верите ли, ее за волосы схватили и волокли по лестнице на глазах у всего дома. Голову ей буквально раскололи. А женщина была беременна, и она родила… прямо там, на лестничной клетке… с разбитой головой… - Комиссар содрогнулся, вскочил и снова подошел к окну. - Я ведь тоже учитель… как и вы, - продолжал он, с трудом подыскивая слова. - Немецко-французское отделение… Много лет без работы. В конце концов устроился в расчетный банк, письмоводителем…
Комиссар затряс головой и беспомощно развел руками, словно говоря: "Что у меня общего со всем этим?! Да разве я знал, что все так кончится?.. Я не хотел этого…"
Но он не произнес больше ни слова.
И вот теперь, после стольких вынужденных встреч за эти два с половиной месяца, Ласло впервые глянул этому человеку прямо в глаза. И как бы в подтверждение того, что они действительно поменялись ролями, комиссар растерянно отвел взгляд в сторону. А Ласло - будь что будет! - спросил тихо:
- Вы - антисемит?
Что он сейчас - возмутится, наорет на него, вышвырнет из кабинета? Но ничего такого не произошло. Напротив, комиссар задумался и тихим, искренним голосом сказал:
- Да. Теоретически. Но не так, как эти…
- Простите… именно так! Всякий фанатизм - есть фанатизм, - говорил Ласло, уже не обращая больше внимания на протестующе мотавшего головой комиссара. - Один человек обосновывает его теоретически, другой - выполняет на практике.
- Ах, нет же, нет! Нет… Это чудовищное варварство! Это…
- Кто повинен больше? - возразил Ласло, твердо, смело выдерживая взгляд комиссара. - Птица, сбившая крылом горсточку снега на вершине горы, или сорвавшаяся от ее "невинного" движения лавина, которая уничтожит деревни? Я думаю - и та и другая.
Комиссар, отрицательно покачивая головой, прошелся до окна и обратно.
- Устал я, - глухо обронил он. - А тут еще это… сегодня утром… Я не в состоянии с вами спорить. - Он остановился, долго глядел на орнамент дорогого толстого ковра у себя под ногами. Затем протянул Ласло руку. - Спасибо, и не сердитесь, что понапрасну заставил вас подняться ко мне…
Только начинал заниматься вечер. Ласло неторопливо шагал домой. Сверхурочную работу в банке на этот раз отменили - по причине "закупок" к рождеству. Хотя что уж было покупать!..
Ласло поднялся в Крепость, с минутку посидел на парапете Башни Рыбаков, глядя на темнеющее небо, на мокрые унылые деревья, на поросшие мхом камни.
Из-за спины Ласло, со стороны Крепости зарокотал мотор медленно и совсем низко летящего самолета-разведчика. Ласло вскинул кверху голову и увидел прямо над собой, в каких-нибудь двадцати метрах, широко распластанные крылья стальной птицы и огромные красные пятиконечные звезды на них.
Ласло не удержался от возгласа, полного радости и удивления: какая красота! Ведь до сих пор ему приходилось видеть эти звезды лишь на карикатурах фашистских плакатов - в виде искривленных, изломанных линий или растоптанными гигантским сапогом немецкого солдата (карикатуристы, как правило, не утруждают себя поиском новых идей).
Самолет-разведчик плыл медленно. Вот, припав на одно крыло, он повернул в сторону, и на миг Ласло увидел сидевших в открытых кабинах и пилота и наблюдателя. Ему показалось, что он смог разглядеть даже их лица.
На Башне Рыбаков показались двое мужчин. Они, как будто прогуливаясь, неторопливо приближались к Ласло. Надо было уходить: человек, присевший на минутку отдохнуть и мирно разглядывающий небо, деревья, камни, - такой человек подозрителен здесь! Это может повлечь за собой проверку документов и провал… В этом городе пока еще правит враг!
Ласло стал спускаться вниз по лестнице. На какое-то мгновение он вспомнил утренний разговор с нилашистским комиссаром в банке, и ему стало противно.
"Да, несчастье наше в том, что нас мало!" - подумал он.
Как знать - если б мог он тогда заглянуть в эти джунгли домов, населенных миллионом людей, неустанно жаждущих мира, красоты, добра, - не думалось бы ему, что их так мало!..
Но он жил тогда в ночной мгле развеянных надежд, в лихорадящем горьком похмелье, наступившем после вчерашнего упоения собственной храбростью, которому все они отдались так пылко… Иногда он готов был выйти на набережную с пистолетом в руке и стрелять, стрелять в марширующую мимо колонну немцев или нилашистов, стрелять, пока хватит патронов, пока не убьют его самого. Ведь и это протест, смелый и открытый. Особенно когда большего сделать и невозможно.
И если он не сделал этого, то только потому, что думал: а вдруг он еще кому-то понадобится! Вдруг кто-нибудь из друзей постучится к нему ночью, попросит ночлега или печать на документы. Или кому-то нужно будет помочь бежать из гетто. Вспоминался ему скупой на слова старик - "беженец из Трансильвании", назвавшийся Мартоном Адорьяном. Какой-то он необычный. Рабочий - это и по рукам видно, а как-то вечером Ласло застал его читающим Гольбаха в оригинале, по-французски! Старик сам разыскал книжку в библиотеке Ласло. Мартон Адорьян… последняя весточка, последнее поручение товарищей Ласло за много недель.
Однако на этот раз дома Саларди ждали две новые весточки.
К нему заходила какая-то женщина. Она просила Мартона Адорьяна передать Ласло от г-на Сигети: "Если господин Саларди собирается поехать к родственникам, во второй день рождества, Сигети заедет за ним на машине рано утром. Пусть приготовится". И еще записка: "Дорогой Лаци! Мне передали, что ты ищешь экономку. Подательница этого письма - скромная, тихая, прилежная и абсолютно надежная женщина. Я познакомился с ней у одного хорошего друга, а теперь настоятельно рекомендую ее тебе. С приветом, Фельдмар".
Женщина сидела на кухне и кормила девочку лет трех. Она была молодая, стройная, русоволосая. Увидев вошедшего Ласло, женщина встала, оправила юбку и, слегка наклонив голову, представилась:
- Магда Надь.
- Откуда вы? - полюбопытствовал Ласло.
- Из Дёньдёша.
Ласло едва удержался от улыбки. Он знал: дёньдёшский отдел записей гражданского состояния горел с начала этого века раза три, не меньше. Какое бесчисленное множество "дёньдёшских документов" изготовил он сам прошлым летом! Если бы сейчас провести учет всех уроженцев Дёньдёша, по документам оказалось бы, что этот маленький городишко по количеству жителей давно оставил позади даже Сегед.
На кухонном столе лежали наполовину заштопанный детский чулок с воткнутой в него иголкой и грибком. Штопка была тонкой, прямо бисерной, и Ласло подумал, что он видел где-то вот такую же красивую, будто вязь, работу…
- Все документы у нас в порядке, - проговорила женщина и неуверенно потянулась к потертой сумочке. - И мои и дочкины.
У женщины был приятный, по-девичьи звонкий голос и теплый, с печалинкой, взгляд.
4
Товарный поезд, прогромыхавший в сочельник по трамвайным путям в сторону площади Кальмана Сэля, вел Иштван Юхас.
Путевой лист был выписан до Комарома.
Иштван Юхас рассчитывал, что на следующий день в любом случае будет в Комароме. Оттуда налегке, с одним паровозом вернется к вечеру. А там - независимо от того, дадут ему выходной или нет, - на некоторое время распростится со станцией. Разыщет Эстергайоша по адресу, который тот ему оставил, - у монтера на улице Медве. Юхас и Эстергайош были земляки: их деревушка стояла как раз на границе Пештской и Эстергомской областей. Вот уже месяц, как они не были у своих. Сейчас, под рождество, они покатят прямо домой, да и останутся там, пока не прояснится обстановка.
Однако только к восьми вечера паровоз Юхаса кое-как согласились принять на Визафогойскую-товарную. А там творилось такое, чего он ни разу не видел с тех пор, как поезда водит: с уйпештского моста на станционные пути один за другим непрерывным потоком шли составы. На маленькой, тесной станции их скопилось такое множество, что для маневрирования и переформировки места уже не оставалось. Сопровождавшие эшелоны офицеры расстегнули кобуры пистолетов: у кого больше глотка, кто более решительно размахивал пистолетом под носом у соперника или у начальника станции, тот и получал разрешение "протолкнуть" свой эшелон дальше. На Юхаса и его бригаду никто не обращал внимания. Всю ночь "загорали" они на путях, держа котел под паром и надеясь в конце концов как-нибудь выскочить со станции. Под утро у Юхаса, даже не поглядев на его маршрутный лист, отцепили тридцать вагонов порожняка: взамен какой-то немецкий унтеришка, потрясая пистолетом, заставил начальника прицепить к эшелону восемь санитарных вагонов с огромными красными крестами на стенках и крышах. Юхас обошел вагоны. В них расположились какие-то девицы и гражданские - немцы и венгры… Были там, вероятно, и больные… Затем пришлось брать и эстергомский товаропассажирский. Зато к десяти утра Юхасу удалось наконец выбраться со станции. Надежд на возвращение из Комарома у него уже не было, и он только прикидывал, с какой станции, пользуясь всеобщей неразберихой, ему будет ближе всего добираться до своей деревушки. Вероятно, из Чабы. Просто сбежать с паровоза, и пусть все летит ко всем чертям!
В десять утра Юхаса наконец отправили. Старенький паровозик, пыхтя, прогромыхал по станционным стрелкам, однако ехать пришлось недолго. В Юрёме путь снова преградил закрытый семафор. Сначала их обогнал воинский эшелон, затем пропустили длиннющий встречный состав с боеприпасами. Уже затемно кое-как добрались до Вёрёшвара.
На станции с безразличным видом слонялось несколько венгров-железнодорожников. Немецких солдат было тоже человек тридцать.
Один железнодорожник, выйдя из конторы, сказал что-то ожидавшим, сплюнул, а затем, задрав голову к паровозу, крикнул Юхасу:
- Можешь и ты, приятель, поворачивать оглобли.
- Как это, черт побери, поворачивать?
Железнодорожник пожал плечами.
- Чаба не отвечает. Не знаем, что там у них стряслось. Может, просто телефон неисправен… Солдаты поехали на дрезине поглядеть, в чем дело. Давно пора бы и им уже вернуться.
И снова прошло часа четыре в ожидании. Уже совсем стемнело, а орудийные вспышки сверкали со всех сторон, будто фейерверк.
- Вот и я все гляжу, - ворчал путеец, - гляжу и не понимаю: где наши, где русские палят? Вижу только - огонь кругом. Перегоняй-ка, приятель, паровоз в другой конец состава. Не станем мы больше ждать эту проклятую дрезину!