…Нилашисты вернулись, закончив расправу на берегу, около полуночи. Бывший дамский парикмахер, ныне командир отделения, устало повалился на закрытую одеялом походную койку. Растопырив пальцы, он энергично щипал, массировал себе кожу головы. А его пахнущий мышами адъютант Кумич мелко семенил по комнате; вычистив оружие, он развесил его на стене, затем подошел и неуклюже встал у кровати начальника.
- Ты знаешь, - заговорил он, - я ведь теперь тоже каждое утро массирую себе эти, как их… волосяные луковицы?
- Угу.
- Очень приятно. Жаль, раньше я этого не знал.
Но Шиманди не удостоил его ответа, даже не гмыкнул.
- Брат Шиманди, - не отступался Кумич. - И откуда ты все это знаешь? И про обстановку, и про осаду Парижа… Всю историю назубок знаешь…
Шиманди, перестав чесаться, приподнялся на койке.
- В нашем деле нельзя иначе, - сказал он и ладонью похлопал себя по губам, скрывая широченный зевок. - В нашем деле образование нужно, старик. А не то будешь плесневеть где-нибудь в закутке, на окраине города… Представляешь, в каких салонах я работал? Понятие-то у тебя хотя бы есть об этом? А какие клиентки у меня бывали!.. Аристократы по крови и по деньгам, весь артистический мир - все ко мне хаживали. Не думай, будто они затем только ходят к парикмахеру, чтобы привести в порядок прическу или помыть да уложить волосы. Они идут, чтобы с тобой, брат, интеллигентский разговор поиметь… Ну, ты им, конечно, рассказываешь, где есть что новенького: в литературе, в театральной там жизни, на вернисажах… - И, быстрым движением вскочив на ноги, он презрительно добавил: - Дамский парикмахер, старик, не какой-нибудь ремесленник-портняжка или там - дворник…
Кумича до глубины души задело бестактное замечание Шиманди, но он продолжал льстить начальнику, изобразив на лице простовато-хитрую улыбочку:
- Я бы так считал, Янош, что тебе не здесь место, а где-нибудь на самом что ни на есть верху!
Не получив ответа на свой намек, Кумич замолчал и убрался восвояси, повторяя, что начальнику давно пора бы быть где-нибудь наверху.
Нужно сказать, что в душе Шиманди и самому уже давно надоело все это мелкое командирствование на улице Молнар: он тоже считал, что способен на куда более громкие дела.
Шиманди сел на кровать, сбросил с себя сапоги. На ум пришли те двое. Не боятся, гады! Как они смотрели на него!.. Шиманди даже струхнул немного, подумал: как бы они не набросились на него, не схватили его за горло… А тут еще начальство опять забрало у него пятерых самых лучших его ребят. Осталось в отделении всего двадцать два человека Это на двести-то заключенных! И среди них двое таких отпетых, готовых на все!.. Как бы какой номер не выкинули.
На другой день к вечеру Шиманди все же придумал новую забаву.
- Кто кормит птичек небесных? - спрашивал он у замерших перед ним арестантов. - Ну, кто? Боженька!.. А кто кормит рыбок дунайских? Ну, кто?.. Добрый дядюшка Шиманди!..
Стоявшие вдоль стен нилашисты угодливо хохотали над каждой фразой начальника.
- … А чем их кормит добрый дядюшка Шиманди? Ну, чем? Еврейчиками!
Шиманди прошелся между арестованными и первыми на этот раз отобрал Ласло Денеша и Белу Пакаи. Двадцать человек были построены под аркой Дома нилашистов и под дулами восьми автоматов стояли и ждали прихода Шиманди. Смертникам было холодно, у них уже отняли не только пальто, пиджаки и кофточки, но приказали снять даже ботинки. Кто-то отчаянно рыдал, другой громко клацал зубами от холода. В темноте Бела Пакаи нашарил руку товарища и, сжав ее, шепнул:
- Ну, друг!
Денеш ответил рукопожатием. Все это время его неотвязно преследовала, не давала покоя строка из какого-то немецкого стихотворения. Она вновь и вновь возникала в его памяти, словно обрывок мелодии на поврежденной грампластинке: "Вот пробил час моей кончины…" Стихотворение было о каком-то умирающем солдате.
Пакаи переступал с ноги на ногу, он уже не чувствовал своих ступней на ледяном булыжнике мостовой.
А Денешу босиком было даже лучше. Уже несколько недель после пыток в застенках Петера Хайна у него гноились и сходили ногти. Пальцы ног воспалились, опухли. Бывали дни, когда он вообще не мог ступить на ноги, и его волоком тащили на нилашистскую "вечерню". Теперь же холодный камень мостовой остудил, утихомирил жгучую боль в ногах, и только тело его, как и у всех остальных, мелко вздрагивало от пронизывающей до костей лютой стужи.
Наконец Шиманди прибыл, скомандовал: "Марш!" Распахнулись ворота.
Мягко, неслышно ступали обутые в одни лишь чулки ноги, и только сапоги нилашистов гулко бацали по мерзлым улицам. Немая процессия мрачно ползла к мосту Эржебет.
Шагавший в голове колонны Шиманди посовещался с другим нилашистом, что-то показывая ему, затем перешел в хвост - присмотреть, чтобы никто не улизнул в темноте.
- За нас отомстят! - шептал Пакаи. - Товарищи обязательно отомстят за нас, слышишь?
…Вдруг Лаци схватил Белу Пакаи за руку.
- Петь умеешь? Только громко! Наши глотки больше нам все равно не понадобятся.
И вот в самой середине группы, неслышно ступавшей по ночной улице, словно вспыхнувший во тьме огонь, зазвенели два молодых голоса:
Вставай, проклятьем заклейменный!..
Маленькая горсточка смертников содрогнулась, заслышав песню. Кто-то из обреченных шарахнулся в сторону и зашикал:
- Замолчите! Зачем вы дразните их?!
Люди, привыкшие много лет кряду ожидать пришествия чуда, верившие в гороскопы, никак не хотели верить в действительность, в то, что с ними происходит. Они все еще думали это шутка - злая, бесчеловечная, но все же только шутка. И они стояли, скованные страхом, ничего не понимая. В их измученном мозгу не отозвалась эхом мелодия, умолкнувшая в Венгрии четверть века назад… Но были и другие, в ком песня нашла отклик, в ком чуть было не умершая ненависть вдруг вновь вспыхнула яростным пламенем… Пусть нет надежды, пусть!.. Двадцать полузамерзших, измученных людей с голыми руками против восьми автоматов…
…Весь мир голодных и рабов,
Кипит наш разум возмущенный…
Только теперь Шиманди спохватился.
- Молчать! - взвыл он, расшвыривая смертников вправо и влево, чтобы добраться до тех, двоих. Но нет - их уже трое. Какая-то женщина стоит рядом с ними и тоже поет:
…И в смертный бой вести готов!
Громкое пение гулко разносилось по безмолвной улице. Дома были пусты, безлюдны. Но в убежищах, за толстыми стенами подвалов люди услышали далекое пение и проснулись. Одни подумали, что они бредят, другие обрели вдруг надежду…
…Весь мир насилья мы разрушим…
Шиманди, разъяренный, подскочил к поющим. Опомнились и остальные нилашисты: дулами автоматов они принялись поспешно теснить смертников к стене дома. Но те из обреченных, в ком еще теплился инстинкт самосохранения, опередили палачей. За десять метров в ночной мгле и белую стену трудно разглядеть, не то что человека, а босые ноги не издают шума.
…Исполнилось желание и Лайоша Денеша, он пал в бою, а не как жалобно блеющий барашек на жертвенном камне. В одной из последних схваток заключительной битвы.
Охваченный безумным страхом, бывший дамский парикмахер, ныне командир нилашистского отделения, сжимал в руках автомат, сеющий огонь и смерть. Три бездыханных тела давно уже лежали на земле, но злые пули все еще звенели, расплющиваясь о камни мостовой…
А внизу, в убежищах, люди шепотом рассказывали друг другу, что слышали, как кто-то пел "Интернационал".
Уцелевшим смертникам пришлось тащить тела убитых товарищей к Дунаю. А потом и их - тех, кто, оцепенев от страха, не смог и не посмел бежать, и тех, кто испуганно шикал на смельчаков, - выстроили в одну шеренгу на берегу реки, у моста. В автоматных магазинах было еще достаточно патронов, достаточно для бесцветной смерти в этом бесцветно покорном мире.
Короткий залп только здесь, у реки, был громок. Его отзвук быстро смешался с треском уже разгоравшейся вокруг города перестрелки…
Кое-кто из палачей хохотал, грубыми ругательствами напутствуя на тот свет свои жертвы. Но большинство нилашистов чувствовало: на этот раз забава почему-то не удалась. К тому же четверым узникам все-таки удалось бежать.
Молча, вразнобой топая сапогами, палачи волчьей стаей плелись обратно по Молнарской. Молчал всю дорогу и Шиманди, вздрагивая от страха.
Это было первого января… В тот самый день, когда по городу пронесся слух, что на Юллёйском и Будафокском проспектах предательски, из засады, были убиты два советских парламентера, шедших с белыми флагами. Они несли осажденному городу жизнь, спасение.
А на другой день, второго января, над Будапештом занялось ясное утро, и в чистом голубом небе над всем большим городом не было ни облачка.
В это утро начался штурм города.
5
Каждое утро, на рассвете, в коротенький перерыв, когда уже затихала перестрелка, но еще не начиналась бомбежка, Магда бегала за водой на Паулеровский колодец. С нею ходили поочередно то свекровь, то тетушка Рози. Тщетно мужчины доказывали, что это их мужское дело. Но Магда всякий раз возражала; ваше дело - провизия. И дядя Мартон и Ласло так наловчились разделывать конские туши, что на всей улице без них теперь не проходило ни одно "заклание" лошади. А у профессора были свои тайные тропы: он исчезал иногда чуть свет, а возвращался домой лишь поздно вечером, и притом не с пустыми руками: то принесет пузатой брюквы, то початков кукурузы, а иногда и бутылку бензина. И никто не мог у него допытаться, откуда все это.
В конце второй осадной недели выпал снег. Он шел всю ночь, ложась на землю густыми крупными хлопьями. И шел еще целый день. Толстое снежное одеяло покрыло улицы, развалины домов.
Теперь там, где взрывалась мина, снег подтаивал, образуя воронки, чем-то напоминавшие дырки, прожженные в белой скатерти неосторожным курильщиком.
В конце второй недели!
Они словно и не заметили, как в каждодневном ожидании, в мелочах забот давно прошло время, определенное ими как "крайний срок". Медленно, черепашьим шагом, тянулись дни - и вот сколько их пролетело. Совсем как в тюрьме… Ведь и там время движется - в темных норах карцера и даже в камере смертников, где оно скупо мерится на секунды. Время стирает черты неповторимости даже с дней, полных невообразимых ужасов…
Две недели прошло…
Теперь они уже не могли говорить: "Каких-нибудь две недели…" Отныне, когда разговор заходил об этом - а он заходил каждый день, каждый час, - они говорили: теперь уже скоро, теперь уже действительно осталось несколько дней, ведь не может это продолжаться бесконечно! Но в голове по-прежнему, будто мельничный жернов по замкнутому кругу, билась одна надежда: "Может, сегодня ночью…"
Дворницкий сынок из соседнего дома, в прошлом году поступивший в СС и застрявший в городе со своей частью, однажды утром увидел Магду, ходившую за водой. Увидел и начал приставать к ней. Три раза под всякими выдуманными предлогами приходил в оборудованную под убежище квартиру. Подолгу, часами, сидел, заверяя обитателей квартиры, что скоро подоспеют войска, идущие на выручку Будапешту, а сам подозрительно следил за тем, какое впечатление производят его слова. И все старался остаться наедине с молоденькой и красивой женщиной, которая не знала просто, что и делать, как избавиться от нахала.
Однажды утром Магда вернулась от колодца особенно взволнованная. Повстречала знакомую служанку с улицы Алагут. Осталась одна, голодает… Вот уже несколько дней живет на свекле и кукурузе, когда не удается наворовать из яслей армейских лошадей, размещенных в первом этаже.
Как-то Ласло сказал дяде Мартону:
- Что ж, так и будем сидеть? Надо что-то делать!
Старый рабочий задумался: ведь его послали сюда отсидеться и ничего не предпринимать, не получив указаний. И просили еще присматривать за слишком горячим Ласло. Поэтому, подумав, Андришко так ответил молодому человеку:
- Теперь уж что делать? Ждать надо!
Вот и все, что случилось за эти однообразные, серые две недели.
Дядя Мартон и Ласло Саларди поднялись в это утро раньше всех и отправились в ванную. Дневная порция воды для умывания была - литр на человека. Мужчины побрились, умылись, обтерлись до пояса, а затем, встав ногами в тазики, "искупались" в скупо отмеренной, в несколько пальцев глубиной, пенисто-мыльной воде. В холодной, как ледник, комнате от их тел клубами валил пар. После "бани" настроение у них было, как у двух сорванцов-мальчишек.
Пока мужчины мылись, две старушки в комнате уже растопили печку, а Магда загремела в передней ведрами.
Вдруг сильно забарабанили в дверь. Отворив, Магда с кем-то поговорила приглушенным голосом, затем подошла к двери ванной. Постучала, но, не получив ответа, прямо вошла.
- Господин доктор, - прошептала она, - скорее! Дворничиха пришла. Говорит: беда.
- Ну что там еще? - пробурчал дядя Мартон.
Ласло, не промолвив ни слова, торопливо обмотался полотенцем и стал натягивать на себя рубаху. Магда дожидалась его в передней.
- Оказывается, нынче ночью облаву устроили. Был, говорят, приказ от шестого января - всем мужчинам старше восемнадцати лет явиться на призывной пункт. Сегодня до обеда - последний срок явки. А то вечером снова придут с обыском. Что нам делать?
- У меня же есть удостоверение ПВО.
- Теперь они не признают никаких освобождений. В убежище все предъявляли документы - у кого что было… Говорят: не действительны. Только те документы имеют силу, что сейчас выдаются в Радецких казармах. Переписали всех поименно.
А Ласло уже обдумывал: здесь ищейки не были, просто не могли предположить, что кто-то решился остаться наверху, не пойти на ночь в убежище. А может, жандармы и пытались, но не смогли отпереть дверь? Ведь теперь на ночь Ласло и Мартон подпирают ее изнутри толстенным бревном, - куда там старинным крепостным воротам!
Но Магда опередила его мысли:
- Вы у них там тоже значитесь. Из домовой книги выписали.
Дядя Мартон подошел к ним и задумчиво посмотрел на Ласло. А тот уже думал: "Надо бежать, у кого-нибудь спрятаться…" Например, в квартире Миклоша: она сейчас пустует. Хотя, пожалуй, нет. Ведь и Миклоша, как дезертира, могут разыскивать! Ласло принялся было перебирать в памяти своих знакомых, но в это время новая мысль, словно упавший на сцену занавес, разом скрыла их от его мысленного взгляда: "…вместе с членами семьи". Если вечером сюда явятся с облавой и не найдут его, Ласло, дома, они заберут всех, кто здесь живет. Всех десятерых, даже детей - на это нилашисты способны.
- Ничего не поделаешь, - мрачно подытожил он. - Мне придется идти. Как-нибудь отверчусь. До сих пор меня освобождали по болезни сердца. А нет - все равно как-либо обойдется…
Старый Мартон думал точно так же.
- Сейчас главное - слиться с остальными, затеряться в толпе.
Что ж, и Ласло не мог придумать ничего другого.
И только Магда с нескрываемым ужасом на лице смотрела то на старика, то на Ласло. А Ласло, стараясь принять небрежный вид, улыбался и даже успокаивал ее:
- И не бойтесь! Кто-кто, а я - то уж не стану умирать героем за фашистский Будапешт.
- Но что будет с нами?
- А ничего. Вы и дядя Мартон встанете к кормилу нашего "ковчега", - рассмеялся Ласло. - Получите льготы, полагающиеся семье фронтовика. Но только в течение двух-трех дней. Потом-то я и сам вернусь.
- Можно, я провожу вас? - с округлившимися от страха глазами спрашивала побледневшая Магда.
- Нет, не надо, - покачал головой Ласло. - Я должен пойти со всеми вместе, на виду всех, кто прячется в убежище. И не терзайте, не корите себя - при чем тут вы?
А внизу, в убежище, уже начали собираться в путь встревоженные "призывники". Шерер больше не пытался комментировать победные фронтовые сводки. Сонный и злой, он искал "еще один" шарф и грозился "показать мужлану-полицейскому, посмевшему потревожить человека с таким положением"! Сын старшего советника - студент, зубной врач и трое других мужчин были уже готовы и ожидали остальных в тамбуре убежища.
Молча поплелись они вверх по лестнице, поднимавшейся в гору, в Крепость. В рассветных сумерках только белый снег освещал им путь. На Парадной площади перед проволочными заграждениями, натянутыми между железными "ежами", прыгал с ноги на ногу прозябший, нахохлившийся немецкий солдат. Ласло достал из кармана свое чудо-удостоверение на двух языках и объяснил, куда и зачем они идут. Солдат молча кивнул и рукой показал, как им обойти заграждения.
Теперь они пошли вниз по улице Кадьло. Мины пока еще изредка посвистывали над головами, но с Дуная слышалась сильная пулеметная трескотня.
Ласло и его спутники успели добраться до Главной улицы, когда начался сильный минометный обстрел.
В воротах Радецких казарм уже чернела густая толпа. Офицеры с нилашистскими нарукавными повязками и партийные "фюреры" носились по коридорам. Прибывавших заносил в список какой-то сержант, расположившийся прямо при входе, под аркой. Ласло показал ему свое удостоверение, но сержант только мотнул головой и, отняв у Ласло его драгоценный документ, приказал: "Ждите вместе с остальными". Оказалось, что здесь у всех изымали удостоверения об освобождении, о непригодности к службе и разные справки с места работы. Тем, у кого не было вообще никаких документов, тоже велели ждать вместе со всеми. Затем собравшихся повели в подвал на медицинский осмотр. Осмотр проводил молодой, невысокого роста врач в белом халате и большом, не по голове, полевом кепи с козырьком. Похоже было, что и его самого извлекли точно так же из какого-нибудь бомбоубежища. С испуганным видом он осматривал, выстукивал проходивших перед ним людей, и было ясно, что не он, врач, решал их судьбу, а стоявший за его спиной верзила-капитан. Это он бросал писарю неизменное: "Годен! Годен!" И только про хромых, слепых, безруких или особенно настойчиво размахивавших своими справками ронял: "На работы". Впрочем, однорукого пономаря из храма св. Анны он все же ухитрился определить в число "годных". "Ну и ну! Дело швах", - подумал, увидев все это, Ласло. И, улучив момент, перебрался в группу уже прошедших осмотр, а затем, пользуясь темнотой, царившей в подвале, смешался с отобранными на работы.
Проделал он все это с удивительной легкостью, почти весело, и только когда все уже было позади, сердце у него екнуло.