В антракте разгорелся небольшой спор о том, кому выступать первым. Вероника Стричко во что бы то ни стало требовала себе первый номер после антракта. Ей отказали, она обиделась, заявила что предпочтет вообще не выступать. Капи попытался объяснить ей, урезонить, но она не слушала. "В конце концов… в конце концов…" Она так и не договорила, но всем было ясно, что она имела в виду: "В конце концов… мой отец - начальник политической полиции района!" Вокруг них толпились остальные выступавшие. Перед сценой без занавеса знаменитая эстрадная певица, похудевшая и бледная даже под толстым слоем румян, боязливо вцепилась в рукав мужа, не менее знаменитого композитора, и удивленно, почти с ужасом в глазах, слушала перепалку Капи и Вероники. Рядом, невозмутимый и, казалось, даже не слышавший спора, спиной к ним и публике, стоял старый и очень популярный актер. Но вот он махнул рукой, - значит, все же слушал! - зло пробормотал грубейшее ругательство, настолько грубое, что никто не поверил своим ушам и каждый про себя решил, что ослышался, и преспокойно, словно разрубая гордиев узел, поднялся по скрипучим ступеням на сцену.
- Шандор Петефи: "К поэтам девятнадцатого века", - объявил он, остановившись на середине сцены, и только после этого в зале загремела овация.
На сцене, освещенной всего лишь тремя керосиновыми лампами, стоял рояль. Рослая, элегантная фигура старого актера отбрасывала сразу тройную тень на грязную, облупленную стену - обычный задник маленького кинотеатра.
Зрителей в зал набилось до предела, человек пятьсот, если не больше. Стульев хватило только на первые пять рядов, поэтому сидели по очереди, то и дело меняясь, не только в антракте, но и между номерами. Удивительно, откуда вдруг - после осады, нилашистских зверств, волчьей жизни - вселился в этих людей, еще недавно рвавших друг у друга кусок изо рта, норовивших за счет другого уклониться от общественных работ, заросших первобытными бородами, оборванных и грязных, этот поистине горячечный пыл вежливости.
- Садитесь, пожалуйста!
- Нет, нет, что вы! Сидите сами, прошу вас, мне и так хорошо. Я постою!
В зале царило пылкое волнение, приподнятая атмосфера премьер. Собрались люди всех слоев и сословий, от Шани Месароша до отставного генерала с дочерьми, - словом, все, кому хватило места.
Капи волновался больше всех - словно нетерпеливый отец, ждущий появления на свет первенца. Он проталкивался, протискивался, а еще лучше сказать - просачивался сквозь толпу зрителей, подбегал то к Саларди, то к Сечи, а от них бросался к председателю Нэмету и Андришко. Он всячески уговаривал Поллака произнести торжественную речь. Но Поллак на этот раз заупрямился ("Я же сказал, что не буду") и твердо стоял на своем. "Слишком гетерогенная масса. Извини, я не ломаюсь, как примадонна, просто мне трудно будет найти с ними общий язык, выбрать подходящую в равной мере для всех тему. Слишком гетерогенная масса".
Понемногу, в особенности после того как старый актер начал декламировать Петефи, режиссерское волнение Капи улеглось. Вид и голос знаменитого чтеца пробудили в людях воспоминания о былых театральных вечерах, радиопостановках, - казалось, они вновь встретили своего доброго старого друга, которого считали давно погибшим, а он, оказывается, тоже уцелел и сейчас здесь, перед ними…
Уже давно закончил читать стихи артист и, небрежно наклонив голову, медленными шагами пошел к выходу, а тишина все плыла и плыла, нескончаемая, напряженная. И вдруг грянула овация. Она гремела, а Капи нетерпеливо вертел своей узкой, элегантной головой, отыскивая глазами Сечи, Саларди, в его взгляде светился триумф, словно это не актер, а он сам только что декламировал стихи.
Ласло еще ни разу за всю свою жизнь не выступал перед такой большой аудиторией. Объяснять урок в школе или пройти по квартирам дома, созвать жильцов и рассказать им о своем предложении - это же совсем другое дело.
Произнести речь перед собравшимися на концерт Ласло взялся буквально в последнюю минуту, когда стало ясно, что ни Поллак, ни Сечи не хотят выступать с докладом. Собственно говоря, докладчиком был намечен Озди. Но Озди вдруг срочно понадобилось уехать из города. Попросили Альбина Шольца. Тот, закатив глаза, взмолился: "Братцы, меня же высмеют. Я же шваб и по-венгерски говорю, как шваб… Я только рот открою, чтобы все поняли, что я - шваб! Мне только в швабском городке Будакеси выступать".
Так пришлось делать доклад Ласло Саларди. И ни минуты времени, чтобы подготовиться!
Он подробно рассказал о планах - о планах Национального комитета, о стоящих перед всеми задачах, о патриотизме, который впервые требует, нуждается в творческой деятельности всех граждан.
Он говорил просто, взволнованно и только тогда вспомнил, что "выступает с докладом", когда после заключительных его слов грянула неожиданная овация. Рукоплескали долго и, как чувствовал и сам Ласло, от всего сердца. Кто-то, обняв его в темноте, сказал:
- Лаци, какой же вы молодец! - Ласло узнал голос Клары Сэреми. - Вот уж никогда не подумала бы! Мой Анди тоже отличный оратор. Удивляюсь, почему только вы ему не предложили сделать доклад. Но он - другой жанр! Но вы, Лаци, молодчина, ей-богу, никогда и не подумала бы! Так завладеть аудиторией… Вы - говорун. Знаете, что такое "говорун"? Вы никогда не пробовали своих сил в комическом жанре? Вы не сердитесь, я не подаю вам руки, у меня перед выступлением всегда ужасно потеют ладони… - Эту фразу она шепнула ему, заговорщицки хихикнув, словно поверяя коллеге свою профессиональную тайну, и добавила: - А вы знаете, что на сцене вы отлично выглядите?
Незнакомые люди пожимали ему руки, пока он пробирался сквозь толпу. И Андришко тоже, и Сечи, а Капи так сразу обеими руками… И Ласло уже всерьез уверовал, что он и в самом деле имел успех. Но вот он добрался до Магды. Она чуточку подалась назад, словно высвобождая ему место рядом с собой.
- Чуточку длинновато, - шепнула она, когда он, покраснев, выжидательно посмотрел на нее.
После доклада начался концерт. Первой пела известная актриса под аккомпанемент своего знаменитого мужа. Пела она отлично, хотя перед выступлением извинилась, сказала, что целый год не выходила на эстраду, что дома у нее разбит рояль, репетировать негде, да и охрипла она немного… Но пела она замечательно, может быть, даже лучше, чем прежде. Впрочем, уже одно появление на этой обшарпанной сцене стройной, красивой женщины, знакомой каждому будапештцу по портретам в театральных журналах, возбуждало в людях радость. Звучный голос ее наполнял собою весь зал, даже когда она пела вполсилы.
Сквозь толпу протиснулась, разыскивая отца, Вероника Стричко.
- Говорила я вам: после нее я петь не буду! Просила вас сделать антракт? А теперь совсем вот не стану!
Отец бросал на нее боязливые взгляды, но тут подоспел Капи и. по-свойски отведя девицу в сторону, о чем-то долго с ней шептался.
Вероника была красивая толстушка, но она страдала болезненной страстью - носить платья на размер меньше. Пока она по ступенькам взбиралась на сцену, все так и замерли от страха: ее узкая, из блестящего материала юбка, казалось, вот-вот лопнет. Вероника спела несколько народных венгерских песен, хотя это и не было ее обычным репертуаром. Но все прежние ее песни были о войне, а классика, которую она учила в консерватории, была, как она выразилась, "слишком высока". Для публики - надо понимать!
Зато венгерские песни оказались слишком высоки для нее, и она решительно переделывала их на ходу. Получилось нескладно. И взмокший пианист, и публика нервничали. Сзади Ласло кто-то басовито шепнул: "Замечаешь, как она груди-то напудрила?"
Затем объявили всеми любимого комика. Правда, в последний момент выяснилось, что это не сам комик, а его брат, но все равно все громко и много смеялись. Номера следовали один за другим. Еще раз пришлось выступать великому актеру. Он продекламировал еще одно стихотворение, потом еще - на "бис". На конец программы по личному распоряжению Капи остался коронный номер вечера - танец Клары Сэреми.
- Фантастический танец, - объявил сам Капи. - "Бедная девушка в аду большого города"!
Перед самым выступлением возникла небольшая заминка. Оказалось вдруг, что нет барабана. Длинногривый, наряженный в смокинг молодой человек, размахивая руками, кричал со сцены: "Обещали ведь достать барабан!"
Но пианист разрешил и эту проблему:
- Да будет тебе, Джонни, побарабань пальцами по крышке рояля.
- Идет! - согласился длинноволосый и скорчил мину, развеселившую сразу весь зал. Даже тех, кто стоял далеко и не мог слышать их спора.
Рояль уже исторгал странные, отрывистые, визгливые звуки. Однако Клара Сэреми осталась неподвижной, возвышаясь над угаром керосиновых ламп, со скрещенными на груди руками и склоненной головой. Но вот она перевела взгляд вверх, на потолок, на лице своем она изобразила страх. Затем, под быстрый пассаж пианиста, перебежала в дальний угол сцены. Там она присела на корточки. На ней было пепельно-серое муслиновое платье такого хитрого покроя, что, пока танцовщица оставалась на месте, оно скрывало ее всю, от плеч до щиколоток, но стоило ей сделать один шаг, как платье распахивалось, обнажая ее чуть не до пояса. А Клара то вскидывала ноги кверху, то вытягивала их в сторону. Все время оглядываясь, она выписывала пируэт за пируэтом и, словно спасаясь от кого-то бегством, металась по сцене из одного угла в другой, пока наконец не упала и не забилась в судорогах. Но уже в следующее мгновение она рывком распустила закрученные в пучок волосы и вновь пустилась в пляс, вертелась, прыгала с развевающимися волосами, отбрасывая голову назад, стонала, истерически хохотала, все время словно боролась с кем-то незримым. В конце концов она рухнула наземь и всем телом приникла к доскам подмостков. Из-за листа картона, отгораживавшего керосиновые "юпитеры" от сцены, виднелись только ее пышные бедра. Печально отгремел заключительный аккорд, и номер был окончен.
Почти на два часа затянулся концерт, и тем не менее люди расходились по домам неохотно. Долго толпились, разбившись на группки, перед кинотеатром. Шани Месарош и Янчи Киш, например, стояли на лестнице у выхода и колебались (словно в таком деле действительно могут быть какие-то колебания), идти ли им в штерновский буфет или нет.
- А хороша, стерва! - с глубочайшим убеждением пробормотал Шани и кивнул в сторону театра. - Ничего не скажешь. Ну и Капи, черт его побери!
А Эндре Капи собрал вокруг себя целый легион поклонников своей супруги.
- Видели? - восторженно вопрошал он. - Символику рук заметили? Это же новое, совершенно новое выразительное средство танца! Единственный в своем роде пример… Такого в Европе еще нет нигде. Например, в сцене соблазнения… Не заметили? В самой середине танца! Без партнера, одна как перст на сцене, - и так суметь донести до зрителя чувство!.. Это ведь баллада, какая-то старинная негритянская баллада. А Клара сделала из нее свой номер. Но вся хореография у Клары целиком ее собственная. Недосягаемая! Она настолько вживается в роль, что повторить на "бис" уже не смогла бы. Встать на ноги не может после сцены смерти - так вживается в роль. Просто удивительно, с каким утонченным мастерством владеет она телом. Будто музыкант своим инструментом… Помните, когда она "вступала в жизнь", - не знаю, обратили вы или нет внимание на ее лодыжки при этом?
Сечи смутился и даже покраснел, захваченный врасплох: он ни за что на свете не признался бы Капи, что он смотрел в этот момент вовсе не на лодыжки, а… на бедра танцовщицы. Ведь эти бедра все время так и лезли в глаза!..
А Капи все с большим воодушевлением и все громче - круг слушателей стал шире - продолжал:
…Затем почти такое же движение, когда она, помните, входит в бар… Минута колебания, видели? Движение такое же - только ногу она уже держит иначе. Но что способно выразить одно движение! Миры, жизни, судьбы!
Андришко крякнул и поискал взглядом свою жену, затерявшуюся где-то в толпе. Ему вдруг стало как-то неудобно перед ней. Зато Стричко усердно поддакивал:
- Культура! Правильно ты говоришь… Культура! Искусство!
Мартону Андришко нужно было еще заглянуть в полицию, и они пошли - сначала вдвоем с Сечи, потом к ним присоединился старый Сакаи с Палом Хорватом. Все шли молча, утомленные шумом, аплодисментами и шквалом новых, обрушившихся вдруг на них впечатлений. На углу остановились.
- Да, - промолвил Сечи, кивая, - нам еще много нужно…
- Я ведь тоже больше историей занимался и другим в том же роде, - после долгого молчания поддержал Андришко. - Хотя читать всегда любил… Но все старался в теории разобраться… в теории рабочего движения… А вот в культуре, в искусстве, тут я, конечно…
- Что ж, мы пролетарии! - проговорил Сакаи. - Пролетарии, говорю, и не доросли еще… А только когда тот, первый, стихи читал, этого я понял… Здорово дает. Я и стишок этот знаю. И певица, та, другая, тоже здорово спела. Красиво.
- Много нам еще наверстывать нужно, - подвел итог Сечи. - В культуре, в искусстве.
Все, соглашаясь, закивали головами.
И только Пали Хорват усмехнулся дерзко:
- Не вижу я в том никакой культуры или там искусства… Заголилась баба, а народ зенки пялит! У меня у самого чуть было того - глаза не выскочили. Символические лодыжки! Сказал бы я ему, что в них символического! - захохотал он, но под строгими, осуждающими взглядами товарищей смутился и умолк.
5
- Почему вы не поменяете фамилию на венгерскую? Ведь это - пара пустяков! Заявление, больше ничего не требуется. А по нынешним временам с венгерской фамилией намного лучше!
Штерн ничего не ответил, вымеряя стену столовой и на глаз и рукой.
- Ничего не выходит! Придется один столик выбросить, - вздохнув, себе под нос пробормотал он. - Даже если и сдвинем потеснее остальные, все равно еще нужно самое меньшее два метра. В буфете и так стоять негде, а надо бы еще и столики там поставить… Бедняги советские воины и без того усталые… - И, только теперь удостоив Мура вниманием, Штерн ответил: - В нашем деле это не принято. Начинающий какой-нибудь, тот может. Или ежели кто обанкротился! Тому, конечно, лучше сменить. А "Штерн" - это фирма! Фамилия, в деловых кругах широко известная. Кем же мне прикажете объявиться: Шомошем, Шомоши или Шалго? Так ведь их теперь как нерезаных собак? Кинь камнем в собаку, угодишь в какого-нибудь Шомоша. А Штерн - тут всякий знает, с кем имеет дело. По всей Венгрии знают. Случись мне однажды бросить "дело", за одно имя фирменное отсчитают мне пятьдесят тысяч чистоганом. В старых пенгё!.. Да, так вот я и говорю: придется перегородку метра на два еще подвинуть…
В маленьком треугольном помещении буфета подле стойки толпилось действительно много народу. Советские солдаты и венгры, вперемежку расположившись вдоль стен и даже в углу за прилавком, стояли, пили, разговаривали. Среди посетителей толкались и Месарош с Янчи. Оба поглядывали на Манци и предвкушали выпивку.
- Жена моя настаивает, чтобы новая наша фамилия на "М" начиналась, - продолжал свое Мур. - Знаете, метки на белье и прочее! А я, со своей стороны, обязательно хочу, чтобы буква "h" в фамилии была. Мур ведь через "h" пишется.
- Олух, - пробормотал Шани Месарош, - вот самая подходящая для тебя фамилия, и буква "х" есть!
Он сказал это вполголоса, но представитель общественного снабжения все же расслышал. По лицу его пробежала гримаса бессильного гнева - он счел за благоразумное промолчать.
- Я выбрал себе фамилию Марот с "h" на конце, - сказал Мур. - Уже и заявление подал. В министерстве сказали, что через несколько дней все устроят. И "м" есть и "h" в конце…
- Ну, ребята, давайте, - кивнул Штерн рабочим. - На два метра. Где карандашом отметил!
Столики народной столовой в один миг были составлены друг на друга. Заскрипели по грязному полу неуклюжие их ножки, взвизгнули доски, хрустнула бумага, вставленная вместо стекол.
- Три стола составьте вместе. Придвиньте их со стульями вплотную к стене.
Манци показывала из-за стойки быстро пустевшую бутыль. Штерн нехотя пошел в контору, служившую одновременно и складом. Мур - или теперь уже наполовину Марот - подошел к двум дружкам, подогреваемый жаждой мести.
- Ловкий, толковый малый мне требуется, - демонстративно обратился он к Янчи Кишу. - Контролером в систему общественного снабжения. Уже восемь магазинов открыли. Товарами по карточкам будем торговать. Надо только контролировать, чтобы по спекулятивным ценам не продавали. И так много воровства развелось. Может, слышали, какой скандал был в столовой городского управления?
Но Шани Месарош, словно предложение было сделано ему, а не Кишу, отмахнулся:
- Некогда нам сейчас, перед Первым мая: мы сейчас партийные задания выполняем.
Дел в канун майского праздника было у друзей действительно много: сколачивали щиты для плакатов, обтягивали их бумагой, кумачом, вырезали буквы из картона. Каждый день в помещении партийного комитета и просто на лестнице, в парадном, стучали молотками, шили и клеили человек по тридцать - не только коммунистов, но и беспартийных: те, кто, получив отказ у коммунистов, тем не менее не хотел идти в другую партию и надеялся рано или поздно стать все же коммунистом.
Однако Янчи даже побагровел от непривычной для него чести: во все времена все деловые переговоры - когда кому-либо нужно было что-то перевезти, доставить - велись только с Месарошем. Никому и в голову не пришло бы обратиться для переговоров именно к Янчи. Да еще в присутствии Шани! Было отчего покраснеть и даже вспотеть. Он никак не мог сообразить от неожиданности, что и ответить. Да и отвечал-то он не Муру вовсе, а все тому же Месарошу.
- Можно и работать и партии помогать!
На выручку ему пришел сам же Мур:
- Каждый обязан в первую очередь честно трудиться на производстве. И заниматься партийной работой!
- Точно, - зло подхватил Янчи. - А с одной партработы сыт не будешь.