- Точно, - почти с воодушевлением подхватил Соботка. - Делать свое дело! Мы - люди семейные, а не авантюристы какие-нибудь…
- Да, конечно! - одобрил его слова и Шерер. - Мы ведь только о том и говорим… Но все же какое-то свое мнение о вещах может быть у человека… Мое мнение, например, такое, Что этот открытый вопрос, ну, словом: Восток или Запад, - нужно решать сейчас, не откладывая в долгий ящик. С историко-философской точки зрения…
Перед зданием комендатуры демонстранты проскандировали здравицу Советскому Союзу и союзным державам. Комендант сначала приветствовал собравшихся из окна, затем вышел к ним на улицу. Вежливо раскланиваясь со всеми знакомыми и незнакомыми, пожимал руки тем, кто оказался к нему поближе. Его попросили сказать несколько слов. Гвардии капитан поискал глазами переводчика.
- Я не получил еще приказ, - сказал он, обращаясь к Ласло и председателю управления. - Я - солдат, и для меня война еще не окончена.
Но все же, уступая настойчивым просьбам, комендант поднялся на ступеньки крыльца парадного входа и заговорил - тихо, словно продолжал беседу с теми, что окружили его:
- Мы не хотели этой войны. Мы взялись за оружие только для того, чтобы защитить свою жизнь, свою родину, когда враг ворвался в наш дом. И мы сражались за то, чтобы уничтожить злые силы, несшие убийство, разрушение, войну, чтобы прочен был мир. Мы сражались за правое дело и знали, что победа будет за нами. Да здравствует же братство народов, да здравствует мир!
Уже совсем стемнело, черными сделались красные флаги, черными стали и трехцветные - только посередине светлела белая полоска. На обратном пути от комендатуры колонна совсем рассыпалась, осталось человек тридцать - сорок, кое-кто тащил на плече по два флага сразу. Но они, эта горсточка оставшихся, были словно спаяны воодушевлением. Они еще раз обошли вокруг весь район, и, хотя их было мало, шуму они старались делать как можно больше. То и дело скандировали: "Конец вой-не, у-ра ми-ру!" - топали по вымершим, тихим улочкам, и темные, без единого огонька, стены домов откликались эхом. Вечер выдался теплый. Ласло шагал рядом с Андришко и Сечи, которые шли с женами. Жена Андришко затянула рабочий марш: "Вставайте, пролетарии!" Кто знал слова, подхватили, остальные гудели себе под нос, возвышая голос только на припеве. Рядом с Ласло шла Магда. В темноте руки их иногда касались…
Война кончилась. Надо бы присесть, поговорить… Обо всем том, что не очень-то толково и слишком уж упрощенно вылилось у него сегодня с балкона… Наверняка и Магда думает о том же.
Когда пришло сообщение, Магда расплакалась. Наверное, подумала о муже… И сейчас о нем думает… И как бы вместо далекого, может быть, уж и не существующего мужа, он, Ласло, вдруг ощутил в себе прилив гнева из-за того, другого… "Как же ты слаба, женщина!"
Но нет, что за чепуха! Кто поверит этому? Магда - и этот грубый, неотесанный, глуповато-хитрый купец-оптовик? Да, она возвращалась с ним домой после маевки… Да, Ласло не раз видел, как Магда входила в его ресторан… Но что из этого? Ведь народная столовая - в ведении Национальной помощи, и Магда уже по долгу службы должна… Когда в темноте их руки случайно встретились, Ласло отдернул свою…
Допели песню, и в наступившей тишине, словно вопль ужаса, раздался охрипший уже, срывающийся голос Жужи: "Конец войне, ура миру!" У нее на плече тоже было два флага, два легких флага на тонких ясеневых древках. Волосы ее при каждом шаге развевались и вместе с флагами полоскались за спиной. "Конец войне, ура миру!" Пожалуй, Жужа чувствовала себя обиженной, не увидев встающих за ней в колонну сотен и тысяч людей, по мере того как они маршировали по улицам района. Они, эти сотни и тысячи, попросту отправились ужинать. И от колонны осталась всего лишь небольшая горсточка человек в тридцать - сорок. Но Жужа вела эту горсточку на борьбу против всех, кто не разделял ее восторга, радости топочущих ног, против всех, кто не хотел самозабвенно вопить: "Конец войне, ура миру!" Пусть же дрожат обжирающиеся ужином мещане за своими заколоченными досками окнами! "Конец войне, ура миру!" Она выкрикивала эти слова, как боевой клич, словно вела свой маленький отряд на баррикады, словно зажигала их на беспощадную, святую войну против всех, кто не топал с ней в ногу, не шагал в длинной-предлинной колонне за ее спиной, не вопил: "Конец войне, ура миру!"
Возле комитета партии флаги сложили и разошлись по домам. Ласло остался один. Он и желал этого. Ему хотелось немного пройтись, побродить вокруг Вермезё. Домой его не тянуло. Знал, что стоит ему перешагнуть порог, как в нем закипит злоба против соседей. Ванной пользоваться нельзя. Электричество отключили: соседи не захотели платить, предпочитая пользоваться свечой или коптилкой - как прежде! На кухне развели кроликов. Четыре или пять зверьков, а гадят, как целое коровье стадо. И кто знает, может, за его отсутствие они уже успели завести и поселить в передней и козу…
Перед вокзалом в темноте блеснул огонек сигареты и на миг осветил лицо курившего: Казар, инженер из депо! Ласло вдруг вспомнил, что советский комендант уже несколько раз спрашивал его о нем, но Ласло ничего толком сказать не мог. Ему вечно было некогда, да и не очень хотелось еще раз любоваться страшным зрелищем заваленной ржавым железом станции.
- Добрый вечер.
- Добрый вечер… Дышите свежим воздухом? Погода преотличная.
- Да вот, решил немножко прогуляться… А в общем-то пора бы и домой…
- Вам что - квартирантов вселили?
- Нет, пока не вселили, - поспешил разуверить Казар, но Ласло по его тону почувствовал, что он, сам того не желая, задел инженера за больное.
- Я ведь сегодня на митинге был, где вы, господин секретарь… - Казар хотел добавить что-то еще, может быть, поговорить по душам, коль скоро они встретились вот так, в темноте, и он уже рот раскрыл, но потом затянулся поглубже, вдохнул дым и, выплюнув окурок, растоптал его ногой… и сказал только: - Словом, войне конец… - Но и эти слова дались ему с трудом: он даже вздохнул.
Да, люди бывают разные. Одни умеют выразить самые сокровенные свои чувства и мысли, а другие за всю жизнь ничего о себе не расскажут. "Дайте, пожалуйста, стакан воды", "Передайте линейку", "Здравствуйте", "Зайдите в контору", - вот и все его слова… Клара, та умеет высказать все, что угодно, а он…
"Словом - войне конец", - сказал он сейчас. Неужели только на эту фразу и хватит его, на эту неуклюжую пустяковину - к тому же сказанную во второй раз?.. И вдруг, неожиданно для себя, Казар произнес:
- Вы и прежде были коммунистом? - спросил и тут же почувствовал жгучий стыд: удобно ли об этом спрашивать?
Но Ласло, вероятно, уловил, как давно дожидается ответа этот простой вопрос. А может, и самому Ласло кстати, что есть повод вдосталь наговориться обо всем, что кипит и бушует в нем сегодня. Было новолунье, но на черно-бархатном небе вместо серпика молодой луны искрилось бесчисленное множество больших и малых звезд, то мерцающих, то горящих ровным светом в страшной, невообразимой дали.
Только два года. Сознательно только два года… Хотя, конечно, если подумать хорошенько, то… то, по существу, и раньше. Знаете это выражение у католиков: "духовный сын матери-церкви". Так они называют тех, кто, не зная бога, бессознательно взыскует божественной истины… Слыхали?
- Нет.
- Ну, что-то в этом роде и со мной было. Только все честные люди, искавшие человеческую, а не божественную правду, не в загробном мире, а здесь, на земле, все они как бы невольно становились коммунистами. Ну, - засмеялся Ласло, - я не хотел бы навязывать вам свое собственное убеждение в такой категорической форме.
- Нет, нет, пожалуйста! Мне это интересно!
- Коммунизм - это свободное общество, где ничто не мешает человеку развивать свои способности. Где только мораль трезвого рассудка определяет законы человеческого общежития… Демократия, но - настоящая! Где каждый - действительно хозяин общества и того, что обществу принадлежит. Мир на земле и братство народов. Объединение всех человеческих сил против стихии, против болезней, непогоды, неурожаев, трудностей, создаваемых человечеству нашей планетой… Коммунизм - это справедливость. И место каждого человека при коммунизме зависит не от происхождения, родства, наследства, протекции, а только от его способностей и труда. Утопия? Почему мы называем утопией то, о чем каждый честный человек мечтал много тысячелетий? Тем более что для достижения этого теперь есть реальная сила! С тех пор как я понял это, я почувствовал, что, не будь коммунизма, и жить-то не для чего…
Они шли некоторое время молча. Потом Ласло негромко договорил:
- Вот видите, война окончена, фашизм побежден. Правда, наших, венгерских, заслуг в этой победе не много. К сожалению, в последние годы мы были в мировой истории лишь пострадавшей стороной. И, думается мне, немало честных людей у нас стыдилось самих себя по этой причине. Ну, что было, то было, тут уж ничего не поделаешь. Но в наших силах не допустить, чтобы такое повторилось еще раз… Вот почему я - коммунист.
- Да, - с хрипотцой и волнением в голосе промолвил Казар. - Я вас понимаю.
А Ласло продолжал:
- За обыденными заботами порой и не видишь конечной цели. Привыкаешь к коротким срокам и уже не можешь выбраться из них. За грошами забываешь о величайших ценностях, ничтожно малой частью которых являются эти гроши…
Ласло вдруг умолк, смутившись, - почему, собственно, в этой вечерней тишине он вдруг принялся исповедоваться перед первым же случайным собеседником? Перед человеком, с которым и встречается-то всего второй или третий раз и даже не знает толком, кто он и что он?
Они простились на углу площади.
- Одним словом, - с неожиданной решимостью заговорил Казар, - если человек познает коммунизм, он уже и не сможет по-другому?
- Вот именно.
- Иначе сказать… это не скачки, не игра, где либо так, либо эдак… наудачу… А просто не может человек по-другому! И все…
- Да. Ведь человек не выбирает мировоззрения - какое удобнее… Это ведь на всю жизнь…
- Оно так, - задумчиво согласился Казар; он вспомнил вдруг Шерера, Соботку и невольно покачал головой. - Ну, а если история этот вопрос по-другому решит?
Ласло остановился, вероятно, не поняв вопроса. Подумав, кивнул головой:
- Что ж, одним - нашим! - поколением борцов за коммунизм будет больше. Такое поражение - не позор… Возможно, сыновья наши сделают это же лучше нас. Только слепой не видит, что даже простое повторение прошлого уже само по себе движет историю вперед.
Казар кивнул и протянул на прощанье руку.
- Простите, не хочу вас задерживать, - проговорил он. - Я очень, очень рад, был… И спасибо вам!
У него была хорошая рука - теплая и сухая. Может быть, особенное настроение Ласло родило в нем мысль: Казар словно подтверждал идею древних, которую они вкладывали в рукопожатие: "Видишь, я иду с добром к тебе, в руках у меня нет оружия, я ищу в тебе друга…"
Казар повернул назад и зашагал к вокзалу.
Вот уже несколько недель, как они с Кларой переселились в большой кирпичный дом за вокзалом. Дом принадлежал железнодорожной компании. В свое время его построили для служащих головной станции дороги. Если хорошенько высунуться из окна казаровской конторы, можно даже заглянуть на балкон их новой квартиры, даже перекинуться словцом. Между прочим, Казар всегда хотел жить в этом доме, но Клара возражала: дымно, шумно. Но теперь их квартира на Туннельной была разбита, а здесь нашлась пустующая и не очень пострадавшая, - и Клара смирилась с переселением.
Все время после возвращения домой Клара пребывала в странном, скверном настроении. Она ни на что не реагировала и, что бы ни происходило, оставалась бесстрастной. Целые дни проводила она в безделье, до вечера оставаясь в халате, что еще поутру набрасывала прямо на ночную сорочку. Она чувствовала себя такой усталой, что не могла заставить себя за целый день приготовить что-нибудь поесть. Казар приходил с работы вечером и сам становился к плите стряпать ужин. Но и с ним Клара ела без всякого аппетита.
- У меня весь день была страшная мигрень, - говорила она со стоном. С мужем она почти не разговаривала. Встав из-за стола, вяло отправлялась спать, едва переставляя ноги.
А иногда в ней вдруг что-то прорывалось. После нескольких дней бездельничания, бесстрастного молчания она вдруг просыпалась чуть свет. Еще сонная, она уже не в состоянии была уснуть: жесткой казалась подушка, мешала сбившаяся кверху сорочка, одеяло в предутренней прохладе было то чересчур жарким, то недостаточно теплым. С дивана доносилось дыхание Казара - спокойное, ровное. Но в рассветной тишине оно вдруг начинало казаться ей невыносимым, заполняющим собою всю комнату - настоящим храпом. И Клара окончательно выходила из себя: нет, так невозможно спать! Она принималась вертеться в своей постели, кашлять, чтобы разбудить мужа, а тот только поворачивался на другой бок и продолжал спокойно, вкусно спать. Кларе иногда по четыре-пять раз приходилось повторять свою уловку, прежде чем Казар стремительно садился в постели и спрашивал испуганно:
- Что… что с тобой, душечка?
- Как ты можешь спать в таком шуме?
- В каком шуме? Разве шумно?
- Кто-то все время колотит и колотит молотком. Внизу, на улице или на станции…
- Ничего не слышу.
- Сейчас уже нет, но только что!.. Я думала - оглохну. Даже спать не дают человеку. Ничего нельзя! Буквально ничего!
И начинался привычный концерт: все могут, только Казар не может!.. Почему бы не перевестись ему в Пешт, на другую станцию или в управление дороги? Наконец она не возражает уехать хоть в провинцию, в любой провинциальный город, где уже восстановлен порядок, где не так все пострадало… Где можно, "по крайней мере, нажраться вволю". В минуты таких вспышек в ней как бы воскресала память о днях ее скитаний, и Клара делалась грубой, вульгарной… Впрочем, в дни затишья она была, пожалуй, и того хуже.
Так продолжалось несколько недель, прежде чем Клара поняла, в чем причина. Физиологическая жизнь всех женщин за дни осады претерпела сильные изменения, а Клара и без того была не очень-то внимательна к себе, к обычным предвестникам. Спохватилась, когда однажды вдруг почувствовала слабость, странное головокружение и свинцовую тяжесть в ногах. Руки и вся верхняя часть тела, наоборот, казались совсем невесомыми. К горлу подкатывал тошнотворный, пахнущий прогорклым жиром комок. Клара долго мучилась, отплевываясь противной пенистой слюной. Только тогда в голове мелькнула догадка: она беременна! Клара отправилась к врачу и произнесла волшебное слово: "Изнасиловали". Ей тотчас же сделали аборт. Часа полтора она отдохнула на кушетке в докторской спальне, потом пешком отправилась домой. Несколько дней пролежала в постели. Казар ничего не заметил. Впрочем, и более строгий, чем Казар, муж, вероятно, тоже ничего не заметил бы.
Но с нервами не стало лучше. Остались все те же раздражительность, беспомощность, подавленность; Клара называла свое состояние "мигренью". Не было аппетита… И если она все же ела, то только по настоянию врача, который считал, что ей нужно поправиться, да еще потому, что знала: худоба старит лицо.
Ссоры с мужем по утрам стали повторяться все чаще. Как Казар ни старался избежать их, как ни уступал во всем жене, она сама выискивала причины для недовольства, распаляя себя до истерик и припадков.
Однажды утром в начале мая совершенно случайными свидетелями одной из таких сцен оказались машинист Юхас и Аннушка Кёсеги. Железнодорожники отыскали на келенфёльдской станции маневровый локомотив в очень неплохом состоянии. Деповцы отправились туда и за несколько дней привели его в порядок. Теперь можно было ездить за продовольствием на "собственном" паровозе в любое место, - хоть за Дунай, - куда только вели стальные нитки путей.
В очередной "продуктовый рейс" поехали вчетвером. Вел паровозик Юхас. Всеми правдами и неправдами ему удалось включить в состав бригады и Аннушку. "У тебя все еще такой цвет лица, будто ты до сих пор в подвале ютишься, - сказал он девушке. - Не помешает тебе глотнуть немножко свежего деревенского воздуха! Не беспокойся, мы за тобой приглядим!"
Выехать решили рано утром, поэтому перед отъездом пришлось им заглянуть к главному инженеру на квартиру: доложить, что уезжают, и спросить, не нужно ли чего особенного, - они слышали, что г-жа Казар больна.
Дверь передней была открыта, а сам инженер собрался, как видно, уходить: он был уже в шляпе. Однако на плече у него, словно мешок соломы, лежала жена. А на кухне с проложенной почти у потолка газовой трубы свисала завязанная петлей бельевая веревка и под ней - табурет. Оттуда-то и вынес жену Казар. Бросив замученный взгляд на окаменевших у двери Юхаса и Аннушку, он отнес Клару в спальню. Растрепанные волосы Клары падали ему на лицо, она билась и отвратительно хриплым голосом вопила: "Все равно наложу на себя руки! Что бы ты ни делал! Наложу, вот только ты уйдешь! Все равно мне и жизнь не в жизнь рядом с таким типом. Не жизнь это, нет, не жи-и-и-знь!" Визг оборвался, замер в подушке. Из спальни донеслось тихое, успокаивающее бормотание Казара. Наконец в передней появился он сам, прикрыл за собой дверь, постоял в нерешительности на пороге кухни, дотянулся до бечевки, снял ее с трубы. А в спальне все еще бесновалась Клара. "Дурак, беспомощный дурак! Ничего ты не можешь сделать ни для себя, ни для меня. Думаешь, мне стыдно? Да я и перед твоими подчиненными сказать могу, мне теперь на все наплевать!.. Тюфяк ты! Бесхребетный моллюск! Дурак!" И, не слыша в ответ ни звука, задыхаясь от гнева, завопила неистово: "Дурак, дурак!"
Казар постоял с минуту перед шкафом в передней, держа в руке смотанную на ладонь бечевку, раздумывая, куда бы ее спрятать, а затем вдруг сунул в портфель. Галстук у него сбился набок, шляпа - на затылок, лоб вспотел, и капли пота, словно крупные слезы, собрались под глазами.
- Ну, ну, вы поезжайте, - сказал он Юхасу и Аннушке, выпроваживая их за порог. Запер дверь и сам заспешил за ними.
- Может быть, для госпожи Казар чего-нибудь?.. - В еще большем смущении, чем сам инженер, бормотал Юхас.
"Брома ей", - подумал Казар, но промолчал и только уже на улице сказал:
- Вот курицу если… Только я не знаю, что и послать на обмен. Погодите, я сбегаю наверх, что-нибудь принесу…
Юхас вернулся на станцию в конце апреля. Уехал он в феврале - "посмотреть как там, в родном краю". Думал пожить несколько дней, оглядеться, навестить родичей, знакомых. Но с ним было то же, что и с Эстергайошем: не успел приехать, как уже на другой день работал по заданию компартии. Его перебрасывали с одного участка на другой, - словом, колесо завертелось… В середине марта в деревне вдруг поднялась паника: по шоссе стали отходить на восток русские танки, артиллерия. Многие в деревне засобирались, намереваясь уйти с ними вместе. Другие поглядывали на них со злорадством. Ничего не говорили вслух, но смотрели на готовящихся отступать загадочно и весело. Это происходило в те дни, когда со стороны Эстергома немцы начали концентрированный нажим танками на русские позиции. Двое суток громыхала канонада, и так сильно, что казалось, стреляют где-то совсем рядом, за околицей. Один раз отважились появиться над селом и немецкие самолеты, но бомбить не стали. А затем все это кончилось - фронт ушел дальше на запад. Ни канонады, ни армейских колонн на дорогах, ни военного шума и суматохи - будто ничего этого не было и в помине.