Лампа изящна и нравится Роз - три цветка, соединенные на тонком качающемся стебле. Буш заворачивает ее в гофрированную бумагу и пробивает в кассе талон. Серебристый, украшенный пуговками "универсаль", вызванивая, выбрасывает в окошечко цифры. Поворачивая ручку кассы, Буш случайно заглядывает в стеклянную витрину и натыкается взглядом на взгляд мужчины в сером котелке, стоящего у магазина на тротуаре.
- Минуту, Роз… Не поворачивайтесь!
- В чем дело?
- Там один тип. Хочу, чтобы он прошел.
- Вы знаете его?
- Он заходил на днях, выбирал приемник. Немец из Брауншвейга: так он отрекомендовался.
- Ну и что? В Швейцарии, по-моему, каждый третий - немец. Да и вы тоже.
- Все-таки пусть он пройдет.
- С вашей мнительностью…
- Вот-вот, - подхватывает Буш, - с моей мнительностью я не хочу быть похищенным гестапо и увезенным в Берлин. С меня по горло хватит встреч со штурмовиками в тридцать четвертом. Вам приходилось слышать о "Коричневом доме" в Мюнхене?
- А есть такой?
- Я провел там две недели и каждое утро жалел, что когда-то появился на свет… Ну вот, прошел. Вы еще заглянете ко мне, Роз?
- Надеюсь…
- Желаю удачи.
Роз выходит, слегка взволнованная. Пройдя несколько шагов, останавливается у витрины и рассматривает выставленные там шляпки. Улица пуста: серый котелок исчез.
На всякий случай Роз не сразу едет в такси к вокзалу, где за столиком ресторана сидит, читая свой "Дер Бунд", терпеливый Камбо.
За столик она садится, как чужая, заказывает чай, пирожное с цукатами и сливки. Пока официант достает, из горки посуду, Роз разминает в пальцах тоненькую румынскую пахитоску. Камбо с неодобрительным выражением чиркает спичкой.
- Позволите?
- О благодарю!
- Сигареты натощак?
- А разве это плохо?
Со стороны все выглядит, как завязка флирта. Обычная сценка для ресторана, особенно с начала войны, когда спрос на мужчин резко возрос. Официант равнодушно звенит посудой, нимало не интересуясь разговором. Он хотя и сотрудничает с полицией, но в политическом отделе, а не в комиссариате по надзору за нравственностью.
Камбо складывает газету по сгибам и мелкими глотками пьет кофе. Его лицо словно связано из морщин. Узкий рот старчески пришепетывает:
- В коробке… очень важные новости… Возьмете, когда я уйду.
- О чем?
- Увидите сами… Сталинград… - И громче: - У мадемуазель, конечно, есть телефон?
Роз смеется:
- Мой друг ревнив!
- Весьма сожалею… Гарсон!
С педантичностью скупца Камбо отсчитывает мелочь, не дав ни монетки на чай. Тем не менее официант не обижен: он привык к скупости богатых господ. Свой франк он получит от этой утренней пташки.
Роз продолжает улыбаться в спину Камбо. Этот человек ей неприятен. Как все загадочное, он вызывает если не страх, то инстинктивное предубеждение. За время знакомства он не сказал о себе и пяти слов. Несомненно только, что он немец и бывший социал-демократ. Несомненно и то, что связи у него поистине-гигантские. В самом начале он предупредил Вальтера через Роз, что их сотрудничество продолжится до окончания войны и ни на час дольше. И без церемоний пояснил, что не является поклонником большевизма.
- Если вы удовлетворитесь этим, то все будет хорошо.
Роз возразила:
- Но мы должны знать, с кем имеем дело.
- Мои убеждения? Антифашист.
- Довольно расплывчато…
- Что поделать… Я один из тех, кто прозевал превращение человека с усиками в фюрера империи. Я и мои друзья. Чтобы помочь ему попасть в ад, я войду в любой блок. Кроме того, мне нужны деньги.
Роз поежилась.
- Это не цинизм, мое дитя, а опыт. Так и скажите вашим. И еще скажите, что при первой же попытке проникнуть в мое прошлое я прерву связь…
С тех пор сведенья от Камбо идут, как с конвейера, но Вальтер - Роз это чувствует! - держится настороже. Правда, пока не было поводов усомниться в их точности, однако кто может поручиться за будущее? Центр тоже предупреждает о бдительности… В глубине души Роз довольна, что видится с этим человеком в последний раз.
Официант, получив свой франк, склоняет реденький пробор. Роз прячет спички в сумочку и, нацепив пакетик с покупкой на палец, мило благодарит швейцара, распахивающего дверь. Через третий перрон она, обогнув вокзал, возвращается в город. За ней никто не следит…
Ширвиндт вместо приветствия ласково встряхивает Роз за плечи.
- Устала?
- Не слишком.
- Ты едешь сегодня. Вот билет.
- Хорошо, - говорит Роз ровным голосом.
- Ну, ну, не надо вешать носа!..
- Загляни в коробок.
- Камбо?
- Да, он… У него физиономия Квазимодо. В его присутствии мне не по себе - ничего не могу с собой поделать…
- Да, - говорит Ширвиндт рассеянно и разглядывает записку. - Но то, что мы получаем, чертовски интересно.
Роз закуривает и пускает дым через ноздри. Даже находясь в отдалении, Камбо заставляет ее нервничать.
- Знаешь, - говорит она, - мне кажется, что он работает еще на кого-то…
- На кого же?
- На американцев. А может быть, на гестапо.
- Я думал об этом.
- И все-таки?..
- Согласен, риск есть. Но пока он помогает нам, и нельзя плевать в колодец. Будем осторожны с ним, насколько возможно.
- Когда ехать?
- Ночным. Последним сеансом передашь данные Камбо. Рацию оставишь в тайнике, за ней придут.
Косым торопливым почерком Ширвиндт переписывает текст с бумажки на листок из бювара, кладет его в конверт.
- Возьми. Зашифруй поаккуратнее и передай дважды. Выйдешь из эфира, только когда получишь квитанцию. Приема не веди и предупреди об этом заранее.
…До вечера Роз возится в конторе, собирает дела, подшивает письма, счета из типографии, запросы поставщиков. Ее преемник найдет канцелярию в полном порядке. Среди почты Роз обнаруживает повестку из налогового управления и кладет ее в корзиночку для спешных бумаг. Будь Роз в другом настроении, она бы заинтересовалась повесткой, пришедшей почему-то задолго до конца года, но сейчас ей не до того - мысль о встрече с Дюроком поглощает ее до конца.
Ровно в четыре Роз уже в саду. Жан кормит голубей, жирных до отвращения. Роз впервые замечает, что голуби так непристойно толсты и прожорливы, и с этого мига навсегда лишает их своей симпатии.
Жан робко смотрит на нее.
- Ты не хочешь посидеть?
- Нет, Жан, давай пойдем.
- В кино?
Он вопросительно вздергивает подбородок и звенит мелочью в кармане.
- Что-то не хочется…
- Но куда же? - спрашивает Дюрок. И тут же догадывается. - К тебе? Это правда, Роз?
- Да, - говорит она, боясь передумать.
Жан обнимает ее, и они идут, тесно прижавшись друг к другу. Роз чувствует, что начинает дрожать, но храбро ступает на порог своего дома. Лестница безлюдна, но, даже окажись на ней кто-нибудь, Роз не изменила бы решения. "Завтра меня здесь не будет", - думает она и вставляет ключ в замок.
Жан тоже растерян. Оказавшись в комнате, он замирает в кресле и сидит - большой, немного неуклюжий, с беспомощными добрыми глазами. Роз с гордостью смотрит на него: такой красивый и умный, он полюбил ее, а не другую девушку, хотя любая была бы счастлива с ним!
- Иди ко мне, - шепотом говорит Жан, и Роз повинуется.
"О господи, как я люблю его!" - думает она, позволяя ему целовать себя и расстегивать блузку. Остается только одна пуговичка у самого ворота, и тут Роз внезапно делается страшно опытности рук Жана. Она открывает глаза и отодвигается: "Только не сейчас!.."
- Не сейчас, - говорит она.
- Но почему?
- Завтра…
Она рассматривает его руки, сильные пальцы с крепкими суставами, серебряный перстень с монограммой. "Но я же действительно ничего не знаю о тебе, Жан!" Сердце ее бьется все чаще и чаще…
- О, Жан… не сердись… это не так просто…
- Не надо, - ласково говорит Жан. - Я все понимаю.
Она присаживается на кровать, достает из сумочки помаду и медленно - гораздо медленнее обычного - красит губы. Под руку попадается конверт из плотной бумаги, и она бездумно кладет его на подушку. Жан молчит.
- Я заварю чай, - говорит Роз, избегая поднимать глаза.
- Если можно, кофе.
- О, конечно!
Только бы не оставаться наедине! Роз необходимо хоть минуту побыть одной. То, что она хотела сделать, оказалось свыше ее сил. И не Ширвиндт тому виной. Роз и сейчас верит Жану, но только вот эта зрелая, уверенная опытность его рук. Кто, какие женщины заполняли его прошлое? Он не говорил о них, но женщины были - теперь она знает точно… А что еще было в его прошлом?
В крохотной кухне Роз, едва не плача, варит кофе по-турецки, бросает в кофейник для крепости щепотку соли и возвращается в комнату. Жан по-прежнему сидит в кресле, и лицо его тонет в полумраке. До отъезда остается всего несколько часов. "Прости меня, Жано!"
Роз разливает кофе по чашечкам и хочет поставить свою на приемник. Ищет, что бы подложить под влажное донышко, натыкается взглядом на конверт и, не сдержавшись, расплескивает кофе. Как он попал на подушку?!
Взгляд на открытую сумочку, еще один - на конверт, и Роз мгновенно вспоминает все. Отряхивая брызги с юбки, она пытается сообразить, сколько времени пробыла в кухне. Минут семь, не меньше. Вставал ли Жан с кресла и трогал ли пакет? Он мог подумать, что письмо от мужчины… А если он прочел его?..
- Почему ты не пьешь? - спрашивает Роз, чтобы что-нибудь сказать.
- Жду тебя. Можно включить свет? Ничего не видно…
"Ничего не видно?" Роз нажимает пуговку выключателя. "Зачем он это сказал?.."
- Достаточно крепко?
- Да… Просто замечательно.
У него такой же твердый подбородок, как у тех белокурых бестий, с которыми Роз знакомится на курортах. И белые волосы. В Бельгии тоже встречаются альбиносы или нет?
Жан поднимается.
- Тебе лучше побыть одной.
Голос его звучит грустно.
- Ты прав, Жано…
- До завтра?
- До послезавтра… Я позвоню тебе в пансион…
После его ухода Роз долго стоит у окна, прижавшись лбом к стеклу. Надо все рассказать Ширвиндту. Но где его найти? В эти часы контора закрыта, а дома Вальтер бывает за полночь. Позвонить из Давоса? Странно - Жан ушел, навсегда исчез из ее жизни и судьбы, а она не может думать сейчас о нем. Только о конверте и Ширвиндте. Верно говорила мама когда-то, что одна беда гонит прочь другую.
…В 22.25 рация Роз выходит в эфир. Слышимость отличная, и Роз передает: КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ… Пятизначные цифры бусами тянутся одна за другой. Роз дважды повторяет текст и прячет передатчик в тайник на антресолях. До поезда остается меньше трех часов, а ей еще многое предстоит сделать. Роз вытаскивает из шкафа чемодан и принимается собирать вещи.
9. Август, 1942. Брюссель, Леопольдказерн - Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, РСХА
Третий час ночи, а комиссар полиции Фридрих Гаузнер не собирается ложиться. Он может не спать сутками, и это не достоинство, а недостаток - результат длительного перенапряжения нервной системы. С того дня, когда его в числе наиболее опытных работников политической полиции - ЗИПО - включили в состав гестапо, прошло семь лет, и все эти годы Гаузнер живет с дамокловым мечом над головой. В его руках страшная власть, и он может покарать почти любого за проступок или ошибку, но у людей, стоящих над ним, власть еще страшнее; и если они захотят покарать его самого, то старший правительственный советник Гаузнер обратится в горсть смердящего праха. В биографии Гаузнера есть одно сомнительное место, о котором в управлении кадров до поры до времени как бы забыли: в двадцать третьем он разыскал и арестовал в Берлине двух баннфюреров СА - согласно приказу, разумеется, поскольку национал-социалистская партия и ее формирования были тогда объявлены вне закона. Этот деликатный штрих похоронен в досье, но он может всплыть, если Гаузнер поскользнется.
Сегодня Гаузнер ощущает легкое колебание почвы под ногами. Это еще не землетрясение, но ведь и лавина начинается с крохотного снежка. Поэтому Гаузнер не спит, сидит в кабинете, затянутый в мундир, и, прищурившись, вглядывается в лицо задержанной, стараясь отыскать на нем нечто большее, чем страх и страдание.
Две пятисотваттные лампы в рефлекторах направлены на это подергивающееся лицо. Пот и слезы, смешиваясь, стекают по щекам на дряблую шею и орошают блузку с камеей у ворота. Дорогая камея в старинной оправе служит комиссару напоминанием о сдержанности - хозяйка ее состоит в родстве с крупными промышленниками, связанными с концерном "Герман Геринг". Гаузнер старается, чтобы в его голосе звучали теплые, почти дружеские нотки.
- Ах мадам, - говорит он. - И почему вы позвонили нам так поздно?
С ресниц задержанной буквально струится черная тушь.
- Если бы я знала!..
- Но мы же договаривались. Помните: я предупредил вас сразу - звоните сюда, кто бы ни пришел. Мы простили вам укрывательство Гро, постарались поверить, что он обвел вас вокруг пальца, - теперь я думаю: а не слишком ли гуманны мы были тогда?
- Заклинаю вас…
- С вашим весом в обществе, состоянием, в вашем возрасте, наконец, я бы не флиртовал с врагами империи. Для Бельгии и бельгийцев будет лучше, если они прекратят салонную игру в Сопротивление и осознают, что отныне их судьба связана с судьбой Германии. Рабочий агитатор, красный фанатик - такой еще может упорствовать и затягивать на себе петлю, но вы, интеллигенция, элита, - что ищете вы? Извините, не понимаю!
- Это роковое недоразумение!
- Согласен: роковое… Вы заверяли меня, что дружески относитесь к нам. Не так ли? Но могу ли я считать другом того, кто забывает о своем долге? Почему вы не позвонили сразу?
- Я думала… Эта женщина сказала, что служит в полиции.
- В германской полиции нет женщин!
- Откуда мне было знать?
- Вы, конечно, поинтересовались ее документами?
- Я так растерялась.
- Это не оправдание…
Гаузнер поворачивается к протоколисту.
- Приготовьтесь, Эрик. Диктую перевод. Начали… "Семнадцатого августа сорок второго. Подозреваемая - Анжелика Ван-ден-Беер, пятьдесят три года, католичка, вдова предпринимателя, проживает - двенадцать, рю Намюр, Брюссель. Допрос ведет старший правительственный советник Фридрих Гаузнер, отделение IV-E2-2 главного управления полиции безопасности и СД. Подозреваемая говорит, что шестнадцатого августа поздно вечером ее посетила молодая женщина, назвавшаяся членом гестапо. Не предъявив удостоверения, опознавательного жетона или иных документов, подтверждающих ее права, она предложила госпоже Ван-ден-Беер выдать ей некоторые вещи арестованного ранее по этому адресу государственного преступника Гро. Подозреваемая говорит далее, что это требование она выполнила, передав неизвестной несколько книг из библиотеки, якобы принадлежащих лично Гро. Подозреваемая утверждает, что никаких иных предметов, кроме книг, передано не было. Подозреваемая примерно в двадцать три часа сорок минут сообщила об этом по телефону комиссару Гаузнеру, а затем повторила то же самое в показаниях на допросе…" Пока все.
Гаузнер заботливо поправляет рефлектор так, чтобы свет падал на все лицо задержанной, и говорит гораздо строже, чем раньше:
- А теперь повторите все еще раз, с самого начала. И поподробнее, госпожа Ван-ден-Беер. Меня очень интересуют подробности.
Он слушает, не перебивая, и грызет резинку на карандаше. Протоколист разглядывает в карманное зеркальце белоголовый прыщ возле уха. Он не понимает ни слова на том языке, который госпожа Ван-ден-Беер и комиссар считают французским и который убийственно далек от языка Мопассана, Флобера или Гюго.
Гаузнер - самоучка. В сорок лет он черт знает какой ценой выучился кое-как говорить по-английски и по-французски. Этих знаний ему хватает, чтобы вести допросы без переводчика, а на большее он и не претендует.
Лицо задержанной на глазах теряет естественные краски. Нестерпимые свет и жара, исходящие от пятисотваттных ламп, постепенно делают свое дело. Гаузнер щелкает выключателем.
- Какие же книги она взяла?
- Я не знаю… не помню…
- Вы стояли рядом?
Задержанная защищается изо всех сил:
- Я старалась не смотреть… клянусь вам!
- Опять клятвы? Не лучше ли вспомнить?
- Я постараюсь…
- Хорошо, я подожду.
- Там была книга в зеленом переплете. Я вспомнила: "Оды и баллады" Виктора Гюго!..
- Вот видите! Еще?.. Не волнуйтесь, выпейте-ка воды…
- Спасибо… Потом томик Жорж Санд, кажется, "Чертова лужа" и "Вороны" Анри Бека.
- Вот как? Странный вкус.
- И "Чудо профессора Ферамона".
- Вы читали эти книги?
- Да… Но "Чудо" только урывками, господин Гро очень любил ее и почти всегда перелистывал.
Гаузнер старается казаться равнодушным, но пульс у него начинает биться чаще. Он чувствует, как напряженно вздрагивает жилка на виске. Похоже - удача сама идет в руки.
- И в тот вечер, когда мы навестили его, он тоже читал?
- Он был в библиотеке часов до семи.
- Читал? Что именно?
- Как раз "Чудо"… и делал выписки.
- Вы назвали все книги?
- Были еще две или три…
Очевидно, в голосе Гаузнера прорывается то, что он так хочет скрыть, ибо задержанная с ужасом смотрит на него и начинает икать. Это икота от страха, которую трудно остановить, но у Гаузнера есть в запасе средство. Не наклоняясь, он с размаху бьет по дряблым нарумяненным щекам, отрывая звуком пощечин протоколиста от созерцания созревшего прыща.
- Хватит! Какие книги? Ну! Я спрашиваю: какие книги?!
От новой пощечины задержанная вдавливается в спинку кресла. Губы ее трясутся.
- O-o-o… - тихо стонет она. - Бить женщину… Боже мой!..
Но Гаузнер уже попал в привычное русло и даже не пытается себя остановить. Теперь все равно. Если задержанная скажет правду, никому не будет дела до того, как удалось ее получить: если же нет, то жалоба родственников госпожи Ван-ден-Беер мало что прибавит к тем неприятностям, которые свалятся на голову Гаузнера. С вмешательством рейхсмаршала или без него, комиссар отправится в лучшем случае в штрафную роту на Востоке. Гаузнер явственно слышит негромкий голос обергруппенфюрера Мюллера, говорящего в обычной для себя небрежной манере: "Все эти подробности, голубчик, вы обязаны были выяснить при аресте Гро. При, а не две недели спустя… Две или три книги? Да, разумеется, просто пустяк! Ну а если именно одна из них использовалась для шифра?!"
- Слушай, - тихо говорит Гаузнер, отделяя каждое слово, - Слушай ты, старая подзаборная шлюха! Ты не выйдешь отсюда, пока не вспомнишь. Я выколочу из тебя даже то, в чем не признаются и на исповеди. Понимаешь?..
Каждую фразу он сопровождает пощечиной, стараясь, чтобы удары приходились по щекам и переносице, - это больнее. Руки задержанной, поднесенные к лицу, не мешают ему; как ни старается она закрыться, удары попадают в цель. Протоколист, в свою очередь, помогает ему длинной металлической линейкой.
Женщина начинает кричать.
Гаузнер, отдуваясь, складывает руки на груди и ждет. Он знает, что теперь придется подождать. Так уж устроен человек, что побои не вдруг проясняют память. Протоколист вздергивает брови:
- Господин советник прикажет позвонить в комендатуру?