Всем этим Санька был захвачен. Особенно же счастливыми были вечера, когда он вместе с Бреусом склонялся над нарисованным тушью планом города. Острием карандаша они путешествовали по улочкам и переулкам Павлополя, и город как бы оживал в такие минуты и полностью отдавался во власть подпольщиков. Малейшие перемены в дислокации немецких частей тотчас же наносились цветными карандашами на бумагу. Татьяна и Санька бродили по улицам, высматривая, где размещены немцы. Не дремал и сам Бреус. Стоило тронуться с места какой-нибудь воинской части - и острие карандаша было уже тут как тут.
- Марта, не плачьте... Кто вас обидел?
- Ничего, Саня... - Марта уже вытерла слезы краешком скатерти и спустила на пол Зойку. - Так, минутное дело... - Она попыталась улыбнуться. Лицо ее было очень красиво.
- Вам нелегко, Марта, - сказал Санька. - А я вас обидел. Помните? Когда Мурза перебежал...
- Ерунда, я уже забыла про то. Сейчас будем чаи пить. Где-то твоя мама, Саня?
Он окончательно раскис после этих слов. Правда Бреуса совсем померкла, и Санька даже с неудовольствием подумал о нем.
- Знаете что, Марта? - решительно сказал он, когда Марта вернулась из кухни, где уже зло шипел примус. - Не верю я, что вы предательница и ненавидите наш народ. Но зачем вы пьете с ними, с этими гадами?
Марта взглянула на него и разрыдалась. Санька ощутил превосходство над этой взрослой и недоступной ему женщиной.
- Говорят, что вы даже живете с немцами. Это правда?
Марта вскинула на Саньку глаза.
- А тебе что за дело, мальчик? - спросила она, как хлестнула по щеке.
- А то, что я вам верю. И не один я. Есть люди, которые... - Он запнулся, увидев, как насторожилась Марта.
- Продолжай.
-... Которые могли бы вам помочь... - Пулей?
- Нет, не нулей. По-другому.
- Что же это за люди?
- Советские.
Зойка с упоением сосала корочку. Клара притащила к столу старую коробку из-под обуви, заменявшую ей игрушечную коляску, и, нарушив сон лежавшей там облезлой рыжей куклы, подстриженной однажды Сережкой, стала кормить ее с ложечки. Сергей - широкоскулый мальчуган с большими, как у матери, глазами - прислушивался к словам взрослых, недоумевая, из-за чего плачет мать и чего от нее хочет этот Санька. На стене гулко стучали ходики. Но, может, то не ходики, а кровь стучит в висках?
- Дурачок, - сказала Марта, дыхнув на Саньку винным перегаром. - Советских у нас нет, всех их разгромили.
Она переменилась. Санька это заметил. Хмель выветрился. Глаза сузились и остекленели.
- Нет, есть советские! - упрямо повторил Санька, уже будучи не в силах остановиться. Он нисколько не боялся Марты. Она не посмеет выдать! - Подпольные...
- Ты сумасшедший, Санька! - В ее голосе прозвучали какие-то странные нотки.
Она звонко поцеловала Зойку, метнулась на кухню, где уже исходил паром чайник, и тотчас вернулась, уже чуть успокоенная.
- Не дай бог тебе, Саня, болтать о таком, - сказала она, разливая чай. - Хорошо, что я ничего этого не слышала и вообще считаю тебя фантазером... Но если ты в самом деле знаешь... если такие люди в самом деле есть, то...
Она не договорила. Чашка в ее руках дрожала. Несколько капель кроваво-красного чая пролились на скатерть.
2
Степан Бреус, возвращаясь домой с дежурства, подолгу фыркал у рукомойника, а затем виновато проглатывал на кухне все, что ему подсовывала Марина. Иногда Бреусу так хотелось рассказать ей о своих заботах! Вот бы удивилась девчушка! А может быть, и поняла бы его с полуслова.
На этот раз ему пришлось основательно задержаться. Марина не спала и ждала квартиранта.
- Извини, - сказал он ей тихо, стараясь не разбудить спящих. - Только не думай обо мне плохо. Все дежурство проклятое.
Дежурство и впрямь было необычным. Военная линия связи - кабель ВЧ затерялся где-то в степи. По кабелю текли приказы, сводки и распоряжения, и тот ядовитый поток надо было рассечь, как змею, в нескольких местах, лишить врага речи, заставить умолкнуть хотя бы на несколько часов.
Он долго искал в степи и не нашел того кабеля. Неужели обманул Ганс Хеникер, молодой австриец, монтер в тыловой команде, ограниченно годный к военной службе по причине плоскостопия. Бреус снабжал парня сигаретами, иногда приносил буряковый самогон, кое-как изъяснялся с ним. Хеникер не очень сочувствовал немцам. Он ненавидел свою службу, ненавидел своего шефа, лейтенанта Кренцеля, и готов был любой ценой насолить ему.
Кабель ВЧ словно потонул в безбрежной степи. Степану, чтобы не попасться на глаза немцам, пришлось и поползать; он перепачкался, а все зря... Теперь он виновато поглядывал на Марину. Хорошо еще, что немец не проснулся.
- Извини, понимаешь... гоняют нас как зайцев. Приходится вот...
- Я понимаю, - спокойно ответила Марина. - Мама не очень довольна.
- Мама? Почему? Может, еще и Вильгельм недоволен?
- Да, и он. Он совсем не плохой. Да, да.
Степан усмехнулся. Чудачка! Где они, те хорошие немцы? Нет их в природе. Впрочем, этот Вильгельм действительно мало похож на завоевателя, да и на немца не похож. Высокий, угловатый, он приветливо улыбался Степану и даже пытался заговаривать.
Марина, кое-как изъяснявшаяся по-немецки, рассказала, что Вильгельм - офицер гебитсландвирта, в прошлом агроном, занимался селекцией кукурузы. Вместе с другими офицерами он осуществлял перестройку колхозов на пользу рейха, выкачивал продовольствие для фатерланда и армии. Часто разъезжая по селам, Вильгельм привозил то кур, то сало, то масло. С неподдельным радушием приглашал он хозяев к столу - битте, битте! - и никогда не усаживался один. С сослуживцами не водился и с первых же дней постарался не стеснять хозяев. Частые разъезды делали его пребывание в доме почти незаметным, если исключить дни, когда и Степану Бреусу перепадало кое-что со стола сельскохозяйственного офицера. Зоя Николаевна усаживала Марину и Степана за стол и бесцеремонно вытаскивала из буфета съестное.
- Ешьте, ешьте. Считайте, что свое едите. Павлопольская земля все это родила.
Однажды Вильгельм слег. Он простудился во время поездки в Синевино, на селекционно-опытную станцию института кукурузы. Задание было от самого рейхсландвирта и касалось гибридных семян кукурузы к предстоящему посеву. Там, в центре, надо сказать, кое-что понимают и вовсе не оторваны от жизни.
Степан застал офицера в постели за молитвой. Вильгельм Ценкер сосредоточенно бормотал что-то по-своему. Бреус поторопился выйти.
Марина не удивилась тому, что рассказал Степан. Ценкер - верующий, протестант. Кто такие протестанты? Нет, они не протестуют против фюрера. Они, как толковал ей Вильгельм, за "дешевую церковь", против показной пышности католических обрядов, против монашества, против римского папы... Насколько ей удалось понять Ценкера, они попроще католиков и проповедуют чистую веру без икон, без многочисленных святых. Он очень терпеливо рассказывал ей о Томасе Мюнцере, вожде крестьянского восстания, казненном какими-то князьями-католиками, крупными феодалами...
- Не вмер, так сдох, - сказал Степан грубовато. - Что протестант, я так понимаю, что католик - один черт. Мюнцер-Шмюнцер - все сволочи и поклоняются своему фюреру.
Однако вскоре он убедился, что и фюреру поклоняются не все немцы и не с таким единодушием, как ему казалось.
Однажды Марина с матерью зашли к Ценкеру с настойкой багульника и шалфея. (Зоя Николаевна слыла мастерицей в приготовлении различных настоев из лекарственных трав, то ли от сердца, то ли от простуды, то ли от нервов.) Растроганный немец закашлялся, прикладывал руку к сердцу - danke, danke, - а затем, преодолев приступ кашля, зло сверкнул запавшими глазами и выругался по адресу фюрера, ввергшего Германию в тяжелую и бесперспективную войну.
Марина промолчала. Мать не поняла. Вечером девушка рассказала Степану о недвусмысленных речах постояльца.
Обо всем этом Бреус доложил Федору Сазоновичу, когда они вскоре встретились у Татьяны. Не забыл он упомянуть и о некоем Томасе Мюнцере, который имел какое-то отношение к Ценкеру и к его шатии-братии. Не верит он никому из них после того, что совершили там, на Базарной площади, и на Литмаше...
- Есть, однако, как видишь, среди них люди, которые думают не так, как фюрер, - задумчиво произнес Федор Сазонович, нервно постукивая своими узловатыми пальцами по столу.
- Что же делать прикажешь с нашим немцем? - в упор спросил Бреус.
- Не знаешь что делать? - Нет, не знаю.
- Нож в хозяйстве имеется? - Ну?
- Вот и зарежь немца, чтобы никаких сомнений...
- Шутишь?
- А ты как думаешь? В немцах тоже разбираться надо. Знаешь хоть, кто есть тот Мюнцер? Томас Мюнцер! Это был выдающийся немец, о нем Энгельс какие слова написал! Вождь крестьянской революции в шестнадцатом веке, вождь бедноты... Понял? - А ты-то откуда... про Мюнцера?
- Читал, брат. Изучал. Мы в свое время первоисточники разве так штудировали? Начинали на рабфаке, потом на вечернем... Хоть и не закончил, а основы получил. Взять Маркса, Энгельса, ленинские работы... "Детская болезнь "левизны" в коммунизме", к примеру... Или "Шаг вперед, два шага назад"... Это же мудрость какая, она, мне думается, и сегодня нас держит на свете, если хочешь...
Федор заходил по комнате, явно взволнованный воспоминаниями о том, как его поколение самозабвенно штудировало основы революционной теории.
- Что-то размечтался я, парень. Расскажи-ка лучше о твоем "домашнем" немце...
Бреус сказал, что более точно о нем может сообщить дочь хозяйки, Марина: она понимает по-немецки. Вообще в этой семье и помина нет о какой-либо злости по отношению к Советской власти. Разве что в глубине души память о прошлом прячут. Семья вроде надежная - что мать, что Марина... А тут еще и немец оказался незловредным.
Татьяна, слушая все это, примостилась у краешка стола и горящими глазами обжигала Бреуса. Она редко вмешивалась в разговоры мужчин, но на тот раз не выдержала:
- Эх, Степан Силович! А я-то думала, вы орел! И вышла из комнаты.
Федор Сазонович забарабанил пальцами по столу.
- Ты эти дела уладь, Степан, - сказал он после долгого молчания.
- Да ничего и нет. Какие дела?
- Переговори и уладь. Разберитесь там, чтобы не примешивалось личное...
Что-то и впрямь надо было улаживать.
Татьяна не собиралась отвечать на его расспросы. Когда она вошла, слезы текли по ее ставшим худыми потемневшим щекам. Она немного обморозила их несколько дней назад, когда перевозила по поручению Бреуса радиоприемник. В сайках, покрытых тряпьем, лежал драгоценный ящик. Навстречу шли немецкие солдаты, полицаи, цивильные, и никто не подозревал, что под видом съестного хромая нищенка везла оружие, которое пострашнее минометов и пушек. Возле дома - места назначения - расположились солдаты; пронести ящик было нельзя. Татьяна несколько часов колесила по городу, пока наконец не выполнила задание. Она пришла домой окоченевшая, усталая, но гордая тем, что справилась с поручением.
Ныне Степан не узнавал ее.
- Послушай, Таня, - сказал он, когда Федор Сазонович ушел и они остались вдвоем. - Да скажи ты наконец, что все это значит? Давай разберемся...
- Не надо, Степан, - отвечала Татьяна, с трудом сдерживая слезы. - Так, слабость... Блажь какая-то.
Бреус промолчал.
- Нет, это не блажь, - твердо сказал он. - Может, я и виноват в чем, так не время нынче...
- Не буду, - тихо проговорила Татьяна.
Провожая его к дверям, она все же открылась ему. В холодных сенях он слышал ее учащенное дыхание, ощущал теплоту груди, которой она прижималась к нему, но по-прежнему не находил в душе ответного чувства. И не мог скрыть этого.
- На этом все, точка, - сказала она на прощание. - Стыдно мне. За себя стыдно, что не могу быть сильной. Понадеялась, думала, иначе сложится. Сама виновата. Ревность? Может, и ревность, а может, что и посильнее ревности. Над этим не властна.
3
Вскоре они встретились.
Татьяна переступила порог этой квартиры с чувством разведчика, проникающего в стан врага. Оценивающим взглядом окинула скромную обстановку, задержалась глазами на широкой кровати с горкой подушек, на стенах, которые облепила почти вся родословная дворян Ростовцевых. Однако особо пристального ее внимания удостоился самый младший отпрыск фамилии - белотелая, красивая, стройная, та, что стояла рядом, в двух шагах. Татьяна смотрела на нее немигающими угольками глаз, словно пыталась надолго запечатлеть недобрый облик.
"Хорошо живут, мило устроились, - подумала она. - Кому война, а кому мать родна. И наш Степан сюда же. Ой, укатают они его, точно укатают".
И вдруг под кроватью заметила комнатные туфли с богатой опушкой. Не кто другой, как Степан, носит их. Хозяйские, конечно. У Степана за душой ни черта нет, уж она-то знает. Две рубашки на перемену - вот и все, что нажил к немецкому нашествию. Да носков три пары. А здесь его охаживают, под ноги туфельки подмащивают...
Налаженным, устоявшимся бытом пахнуло на нее, чистотой и мылом, теплотой печи, которую, видать, исправно топили, ароматом духовки, где готовили для того загадочного немца, о котором рассказывал Степан. И Татьяна подумала, что конечно же нечем ей приворожить Степана в своей нетопленой хатенке.
- Садитесь, - пригласила Марина. - Вы к Степану Силовичу?
Татьяна все смотрела на туфли.
- Садитесь, пожалуйста. Может быть, передать что? Дома-то его нет, на дежурстве.
Татьяна очнулась. Нет, она не станет садиться. И передавать ничего не надо. Надо срочно видеть.
Она подумала: так может принимать жена. "Дома нет. Может, передать что надо?"
Она бы никогда не появилась здесь, в этом незнакомом, но давно постылом доме, куда попал на свою и ее погибель Степан. Но Федор Сазонович приказал срочно разыскать Степана, из-под земли достать, а найти. И вот она здесь.
"Так вот ты какая! Хорошо, рассмотрим тебя поближе, панянка! Понятно теперь, почему Степан все реже заглядывает к ней, в ее неуютную хату. Он не из тех, кто пройдет мимо такой криницы, не испивши. А ведь враги - враги и есть. Заслепили они очи Степану. Расцветили царскими чиновниками да помещиками стенки. Большой под стеклом портрет какого-то генерала с молоточками на мундире, очень похожего на молодую Степанову хозяйку".
- Отец твой, что ли?
- Да, отец.
Татьяна понимающе кивнула и сухо заметила:
- А вам, в общем, неплохо живется при немцах... Марина невозмутимо улыбнулась, условно соглашалась с гостьей.
- Что-нибудь случилось? - спросила она.
- Нет, ничего.
Так она и расскажет этой панянке, что случилось. Нужен Степан Силович. Вот и все.
Выйдя, едва сдержалась, чтобы не запустить камнем в ненавистное окно. Но не время нынче для счетов. Тревога гнала ее с той минуты, когда узнала о Санькиной идиотской затее. Довериться немецкой шлюхе, что служит переводчицей у жандармов! А та возьми и назначь явку и время. Федор Сазонович, которому Санька доложил о счастливом событии, отвесил ему пощечину, чего трудно было ожидать от него, очень мирного человека. Но тут уж не удержаться было.
Саньку трясла лихорадка, но он, посинев от испуга и часто посапывая, по-дурацки твердил, что верит ей, что немка эта не такая, как о ней думают, что она очень обрадовалась, когда узнала, что есть люди, готовые ей помочь... и сказала, что сама может помочь...
- Помощь их известная, - хмуро сказал Федор Сазонович, чуть смягчившись. - Петля или пуля - вот ее помощь. Мы-то знаем, как они помогают советским людям.
Бреус пришел к Татьяне под вечер. Все уже разошлись, не дождавшись Степана, и только Санька, укрытый старым Татьяниным пальто, спал на диване.
- Прощупал, значит, защитничек! - не скрывая злобы, крикнул Степан, когда Татьяна рассказала ему о случившемся. Санька вскинулся. - Пожалел волк кобылу. Да знаешь ли ты, что за это полагается такому, как ты, предателю? Расстрел за проявленную инициативу, и ничего больше. И дело с концом. Был такой тип во времена Французской революции, Говэн его имя, по роману Гюго. Спасибо тебе, Говэн, за ласку и заботу, паразит несчастный. Представляешь себя на первом допросе в гестапо? Или, думаешь, с тобой будут хороводиться там?
Санька молчал. Татьяна заметила:
- Федор Сазонович по морде ему съездил, но на явку решились идти.
- Идти?
- Точно, Степан.
Он постарел за несколько минут. У припухших губ обозначились морщинки, тени на серых щеках стали отчетливее и подчеркивали худобу лица. Кадык на шее нервно подрагивал.
Ей захотелось подойти, успокоить его. Не осмелилась.
- С ума сошел он, что ли? Надо убрать ее, пока не поздно, и все дело.
Санька вскочил с дивана, бросился к Бреусу, который уже шел к дверям:
- Степан! Стойте...
Словно поскользнувшись, Санька подогнул ноги и упал навзничь, выхрипывая какие-то непонятные для Татьяны слова.
Бреус захлопнул за собой дверь.
Татьяна склонилась над Санькой, не зная, что делать, как помочь этому несчастному парню.
4
Они выжидающе смотрели друг на друга. Усатый протянул руку. Федор Сазонович положил на стол часы, а незнакомец, сверкнув умными карими глазами, спросил:
- Вы не один?
- Угадали. За окнами ждут люди.
- Время?
- Пятнадцать минут.
- О, это вечность. Гранаты?
- Все есть. И гранаты, и пистолеты.
- Богато живете. У нас пока шило и дратва.
- Это добро и у нас имеется. Работаем по штампу, все рядимся в сапожники.
- Догматизм проклятый. Он еще до войны у нас в печенках сидел.
Оба рассмеялись.
Нет, подвоха не могло быть. Ай да Санька! Спасибо тебе, дорогой. Кончится война - лечить будем, на лучшие курорты пошлем, орденом наградим. За оплеуху прости.
Усатый рассказал все.
Гость поглядывал на часы. Теперь он не торопит время, а, наоборот, хотел бы замедлить галоп секундной стрелки.
- Согласен, не с пустыми руками пришли мы к этой встрече, - сказал Федор Сазонович. - Время истекло.
Обменялись явками. В последнюю минуту вошла Марта. Федор Сазонович, чуть смутившись, пожал ей руку.
Женщина смотрела на него широко раскрытыми, чуть насмешливыми глазами, словно собиралась сказать: "Ну вот и я, узнаете? Та самая немецкая овчарка, которую проклинает весь Павлополь. Передайте Бреусу вашему, чтобы взял полтоном ниже... И вы тоже".
Федор Сазонович впервые видел ее так близко. От нее пахло духами, такими неуместными здесь, в хате, пропитанной запахами сырости. От Антонины никогда так не пахло, хотя Федор Сазонович, бывало, привозил ей из области и из Киева флакончики, в которых нисколько не разбирался. Эта вся - от ногтей, покрытых лаком, до искусной прически и изящных туфелек - выглядела подтянутой: ничего лишнего, если не считать сдержанной полноты, которая, по особому мнению Федора Сазоновича, только украшает женщину.
- Значит, это вы... - Федор Сазонович все еще никак не мог приладиться к обстановке. - Трудно поверить.
- Я, - подтвердила она просто.
Федор Сазонович еще раз пожал руку женщине и вышел.