Риц пытал и расстреливал, не испытывая жалости. Он твердо верил, что уничтожает полуживотных. Врезаться бы в эту бесконечную вереницу грязных скотов! Можно пройтись по ней пулеметом или автоматом. Риц был недоволен некоторыми ограничениями. Он, например, восстал против органов самоуправления, городских управ, вспомогательной полиции. Кто такие Петря или Байдара, представленные ему как надежные сотрудники? В подходящую минуту они вздернут и Рица, и Циммермана, и самого господина Розенберга, этого миротворца. Всех, всех расстрелять!
Нервы явно сдают. Подрыв моста, дурацкий приказ Вильгельма Телля, нынешняя "мокрая акция" - все это навалилось вдруг, лишило выдержки. Он вовсе не такой кровожадный, каким покажется иному. Это может подтвердить Надя из больницы. У нее упругое, горячее тело. Плакала вначале, потом привыкла, и с ней он оттаивает на несколько часов.
… Военнопленные все идут, и кажется, им нет конца. Небритые, худые лица мелькают перед утомленным взором. Голова трещит от выпитого, оттого что недоспал, от страха, который цепко держит душу. Вильгельм Телль на свободе. Надо прочитать эту книжицу. Где ее теперь достанешь? Впрочем, у гебитскомиссара наверняка есть, он интеллигент, возится с цветами и музыкой.
Внезапно у самой машины раздался выстрел. Другой. Третий. Автоматная очередь утонула в беззвездном небе. Шофер тотчас выключил фары. Риц замер, мысленно благодаря шофера за находчивость. Потом осторожно вышел из машины.
- Что там? - спросил он проходившего мимо автоматчика.
- Двое бежали, господин офицер. Уложили на месте. Все в порядке.
Риц снова влез в машину.
Полицейских подняли "в ружье".
Сидорин торопливо натягивал сырую одежду, не успевшую просохнуть: вчера целый вечер провел под дождем у складов.
Он с трудом приживался в полиции, тяготился тем, что никак еще не "отработал" перед народом и товарищами своего позора. Жилистый и тонкий, как стручок, он на построениях всегда стоял крайним, страдальчески поблескивая глубоко запавшими глазами. Шинелишку получил рваную, не по росту, но был доволен, что свою, красноармейскую, а не мышиного сукна. Правда, полицаям обещали новую форму, так как, по словам майстера полиции, они выглядят точно сброд и не похожи на военное подразделение.
Снова, как и прежде, Сидорин окунулся в знакомый мир строевой подготовки. Целый день хриплый голос старшего полицая висел в казарме, подчиненные послушно разбирали и собирали автоматы, пистолеты и гранаты, шагали гусиным шагом, топча землю, породившую их, пели одну и ту же песню: "Ехал казак додомоньку, встретил свою дивчиноньку..."
Порой Сидорину приходилось совсем плохо. В лесах в одном строю с эсэсовцами довелось стрелять по своим. И хотя ни одна из его пуль не достигла цели - он пускал их поверх голов партизан - тяжелый осадок долго не проходил. В те дни он и ухитрился сообщить Рудому о грозящих арестах.
Затем он увидел Рудого в тюрьме. Сердце упало, но виду не подал, сдержался. Оставшись разводящим в карауле, вызвал Рудого в хозяйственный наряд.
- Уходи, Константин Васильевич, пока цел. Я все здесь устрою.
- Как же? - спросил Рудой, замахиваясь топором и с выдохом опуская его на толстую осиновую чурку.
- Поглядим.
- Сам сбежишь?
- Никак нет.
- Тогда отвечать будешь за побег.
- Учет здесь неточный. Одним больше, одним меньше. Думаешь, если немцы, так все в аккурат подсчитано?
- Ты нам нужен здесь, Сергей, - сказал Рудой, поплевывая на ладони и снова берясь за колун. - К тому же не один я.
- А с кем же?
- Есть один слабодушный,
- Двоих могут заметить.
- Разговорам конец. Будь начеку. Время не подошло на рожон лезть.
- В лагерь всех будут переводить.
- Обо мне не беспокойся. В лагере наших немало. Там тоже пригожусь.
Нынешней же ночью, когда колокольный звон разбудил город, а полицаев подняли "в ружье", когда Сидорин вместе с другими полицаями соскочил с машины, которая доставила их в лагерь, первой мыслью его было разыскать Рудого, помочь бежать.
То там, то тут вспыхивали фары. Сноп света бил из фар закрытой штабной машины Рица. Она-то и помогла Сидорину.
Костя! На кого ты стал похож!
Похудевший, небритый, он поддерживал того самого, с которым его водворили в тюрьму.
Миновав полосу света, Сидорин перебежал на другую сторону колонны и поравнялся с Рудым:
- Слушай меня. Дойдем до опушки - беги...
- Не один я.
- Опять двадцать пять. Вдвоем бегите.
- Хромает он.
- Я отвлеку.
На размышления оставались секунды. Рудой понимал: надо бежать. Но что делать с Лахно?
Теперь-то его бросить он не мог.
Началось это еще в тюрьме. Их втолкнули, в полутемную камеру, где находилось десятка два женщин. Они были совершенно голые и испуганно жались друг к дружке.
- Что тут случилось? - спросил Рудой.
- Вещи отправили в дезинфекцию, - ответил голос. - Вы хоть не смотрите на нас.
- Не смотрим, не беспокойтесь, - ответил Рудой. - Вода есть?
- Малость имеется.
- Дайте, - Он получил из чьих-то рук кружку, на дне которой была вода. Плеснул капитану в лицо, промыл ссадины.
- Что вы делаете, Рудой? - спросил Лахно, придя в себя.
- Ничего особенного. Оказываю первую помощь.
Лахно помолчал, а затем спросил:
- А за что же мне помощь?
- Я вас не знаю. А ранены вы как будто на поле боя. Вы сами нас учили...
- Да, учили...
Лахно заплакал. Плакал он визгливо, вздрагивая в конвульсиях.
- Перестаньте же! Постыдитесь женщин, - сказал Рудой, брезгливо отодвигаясь от бывшего сослуживца.
- Нет, не потому... Не думайте, не по трусости... Понял я. Понял, почему ты...
- Поняли, так молчите, - оборвал его Рудой и тотчас пожалел о своей грубости. В конце концов, не все люди отлиты из единого сплава. Есть кто посильнее, а есть и послабее. Воюют и те, и другие. И социализм строили не только чистенькие и сознательные. Среди людей разные бывают, и задача коммунистов - драться за душу каждого. Этот Лахно может стать предателем, а может и советским человеком остаться. Только не надо жалеть ни времени, ни сердца для этого. А времени-то маловато...
Так раздумывал Рудой в ту первую ночь, лежа на цементном полу рядом с избитым капитаном.
Вскоре их перевели в лагерь. Там и на нарах, и в очереди за баландой, и во время работ на строительстве дамбы, и в минуты перекура они по-прежнему были вместе, и Лахно, обладавший в прошлом немалой властью, постепенно превращался в подчиненного, в ученика Рудого. Он, оказывается, совсем не умел преодолевать лишений и тягот войны, удобная должность содействовала проявлению чванливого благодушия и барства. Когда же война жестокой рукой бросила его под пули, снаряды и авиабомбы, он струсил. Презрение к смерти? Он никак не мог согласиться не жить, смешаться с землей, погибнуть где-нибудь под кустом. На фронте пробыл недолго; очутившись в окружении, приплелся домой, к сестрам. Все складывалось благополучно. Но кто-то донес.
- Я думал поначалу, что донес ты, - откровенно признался как-то Лахно. - Людей-то не знаешь, кто чем дышит. А после встречи на базаре всякие мысли посещали.
- Какие бы мысли ни посещали, достоинство командира терять нельзя. А вы потеряли, - Рудой до сих пор называл Лахно на "вы". - Возьмите.
Он подсовывал капитану то сигарету, то сухарь. Лахно охотно принимал все это из рук Рудого, жадно курил, проглатывал дареные сухари и хлеб, сосредоточенно сохранял свою жизненную энергию, но ни разу не спросил у Рудого, как обходится тот.
Рудой же с любопытством приглядывался к капитану. Злость давно прошла. Порой жгла досада на то, что фашистским пришельцам так легко удалось растоптать душу бывшего однополчанина. Тогда просыпался азарт: отстоять Лахно, как самого себя.
- Когда встретились на базаре, - говорил Рудой, - я обрадовался. Думал, еще один боец прибыл, чин чинарем. На деле же - мокрая курица, извините за выражение. Задумался тогда я крепко. Почему появляются изменники?
- Я не изменник...
- Очень близко к нему стояли. Совсем близко. Ваше счастье, что мы повстречались. Правда, начальник полиции поучил вас маленько, но то на пользу. Хотел я ему съездить по башке стулом, да вовремя удержался.
Они подолгу беседовали о прошлом. Капитан оживлялся, когда упоминали о лошадях. Рудой приметил это и все чаще заводил разговор о конноспортивных соревнованиях, о лучших полковых скакунах и наездниках... Лахно теплел, голос его звучал доверительно. Тогда Рудой обрушивал на его голову справедливый гнев. Лахно терялся, оправдывался, наконец ожесточался. Рудой тоже. Но это не отталкивало Лахно от Рудого. Наоборот, Рудой становился нужнее ему. Нужнее как пример.
Рудой поддерживал Лахно.
Тот хромал: у него были сильно потерты ноги. Он ослаб от недоедания.
- Послушайте, капитан, - сказал Рудой. - Сейчас будем бежать. Дойдем до той опушки и выйдем из рядов. Как нога?
- Не смогу я.
- Врешь, сможешь! - зло прошептал Рудой. - Эх ты, сволочь... Ну!
- Ладно.
- Ах, "ладно"... Или сгнить захотел на этой каторге? Ты что, сгнить захотел?
- Нет, не захотел.
- Тогда делай, как я. Понял?
- Понятно.
Он оказался совершенно безвольным, этот лакированный командир. Он мог командовать только тоннами сена и овса, пудами картофеля и километрами вожжей и уздечек. Он мог управлять только своей Саломеей, знаменитой в полку вороной кобылой, королевой конноспортивных праздников. В остальном это был самый обыкновенный хлюпик. Только для себя и ради себя. Он, выходит, обманывал всех своей почетной формой. Шпала в петлицах, выслуженная армейским долголетием, закрепляла этот обман. Ему оказывали знаки уважения, ему козыряли, хотя он не заслуживал даже кивка. Он жил в свое удовольствие, как говаривал мудрый командир полка, не "вприкуску", а "внакладку".
Трудно было предположить, что за дни лагерных испытаний он избавился от всего дурного... Но Рудому казалось, что он стронул проклятую накипь с души этого человека.
Колонна приближалась к опушке.
Скоро спасительный лес.
Тысячи ног месят раскисшую землю. Чвак, чвак, чвак..,
Автоматная очередь где-то впереди вспорола беззвездную ночь.
Схватив капитана за руку, Рудой выволок его из рядов и тотчас упал на сырую землю. Он слышал сзади тяжелое дыхание Лахно. "Так я и оставил тебя! - подумал Рудой в последнюю минуту - Чтобы эти сволочи сделали из тебя фашистское чучело, чтобы "отработали" изменника, предателя Родины? Это же такое тесто, помилуй бог, что хочешь лепи..."
- Стой!
- На месте! Разберись!
Что-то случилось впереди. К счастью, рядом дружеский автомат Сидорина.
В кювете, куда отполз Рудой, была вода. Сзади послышался всплеск. Это "утонул" и Лахно. Ничего, ничего, барин, хоть на старости поучишься преодолевать тяготы и лишения походно-боевой жизни.
По степи метались огни автомобильных фар. Снова выстрелы.
- Вперед!
- Шагом марш!
- По четыре разберись! Колонна тронулась.
Сидорин пытался отыскать беглецов, сверля глазами ночную тьму. Только что здесь хлопали выстрелы и овчарки облаивали степь, разбуженную наступлением Волчьей. Сидорин видел, как двое вынырнули из рядов и исчезли в темноте. Он не знал, удалось ли уйти товарищам. Но то, что их уже не было среди тех, кто двигался по ветреной весенней степи, вселяло надежду на их спасение.
Глава восьмая
1
Вслед за грачами прилетели скворцы. Когда они заметались над крышей, Петр Захарович подумал: "Не знают эти птицы ни границ, ни войны. Летят и летят к добрым людям на доброе жилье". Впрочем, жертвами войны стали нынешней весной и скворцы.
Гитлеровцы попытались отменить весну, запретить прилет весенних птиц, отказав им в гостеприимстве. Они добрались до скворечников. Обнаружив в одном гранату, спрятанную кем-то, они решили единым духом покончить с опасным птичьим арсеналом: под страхом расстрела приказали снять с деревьев все скворечники.
С душевной болью отдирал Казарин птичий домик, висевший над Килиным окном много лет. Сестра в слезах стояла у порога. Этот скворечник сделал и прибил ее сын, племяш Петра, ныне танкист.
- Обидятся небось скворцы на нас, - сказал Петр. - Как-то они теперь обойдутся? Да ты не плачь...
Киля обожала брата. Он был для нее человеком необыкновенным. Приезжал в родные места редко, все некогда было. Писал как-то, что поступил в академию, а много позже узнала Киля, что уезжал Петр даже в Испанию, воевал с фашистами. Поэтому, когда появился под ее окном брат в виде далеко не академическом, ужаснулась и решила: наверное, всему конец.
Но Петушок, как ласково называли старшего в семье, чуть осмотревшись, взялся за шило и молоток, а познакомившись с Мартой, вовсе озаботился чем-то.
- Перепугались, сволочи, сдрейфили, - приговаривал он, осматривая отсыревший, набухший от дождей деревянный домик. - Нервишки их подводят - вот что это все значит. А нервишки оттого сдают, Киля, что под Москвой хватили добре, да наши войска уже под Лозовой дымят борщами...
- Откуда тебе, брат, все это известно? - спросила Киля, с восхищением заглядывая Петру в глаза. - Как будто ты самый главный чин здесь, хоть без обмундировки своей.
- Кое-что известно, сеструха.
- Марта, что ли?
- Может, и Марта. А может, и помимо Марты.
Многое, видать, таит братец от Кили. Часто страх залезал в душу. Кто же хитрее и проворнее окажется? Братец ее, с шилом и дратвой, худой и жилистый, с неожиданными актерскими усами под носом, или все эти немцы и итальянцы, полицаи и квартальные, гебитскомиссары и петри из городской управы, жандармы и гестаповцы дотянувшиеся даже до скворечников? Догадывалась Киля, кто в сумерки стучится в окошко к брату, примечала, что и сам он ходит куда-то тайно. Не мешала, не допытывалась, хоть и знала: коли сгубят брата - и ей конец.
- Поберег бы себя, Петро. Ах, бедолаги! Смотри-ка, что делают...
Скворцы суетились под стрехой, попискивали, улетали и снова прилетали в поисках жилья.
- Не забуду фашистам и этого, - сказал Петр, глядя в небо, уже очистившееся от туч и сверкающее яркой синевой. - А ты не плачь, не надо. Все будет хорошо.
Он и в самом деле был убежден, что все будет хорошо. Срывайте скворечники, ублюдки! Ищите оружие на деревьях, дураки. Майор Казарин кое-что придумал для вас, болваны.
Киля уже ушла в дом, а Петр долго стоял во дворе у оголенного дерева, с которого только что сковырнули скворечник, и вдруг поверил, будто ни войны вокруг, ни гитлеровцев - одни скворцы и весна, юность и любовь...
2
План был поистине дерзкий.
Федор Сазонович с завистью смотрел на Казарина, с которым встречался редко. Он был почти влюблен в майора, в его повадку и речь, пересыпанную войсковыми словечками. От этого казалось, что все их подполье обретает армейскую выправку. Понимал он также, что Казарин любит эту немку-переводчицу, но с застенчивостью однолюба и провинциала никогда не касался деликатной темы. Нынче же с удивлением и даже с восторгом слушал речь майора и думал, что, наверно, любовь ведет эту пару к вершинам отваги и смертельного риска. Вот какой прогноз, гляди, подсунула жизнь, и, будь добр, считайся с ним.
- Трое у нее ребят, сдается, - заметил Федор Сазонович. - Как-то с ними на случай чего?
Казарин понял вопрос.
- Марта выдержит, - ответил он. - Вот только помочь бы ей. С детьми-то. Никто не остается, сами понимаете...
- Насчет человека?
- Так точно.
- Человека подыщем, - сказал Федор Сазонович, осматриваясь, будто нужный человек находился где-то здесь, поблизости. - Можешь пообещать, дай срок. Работенки у нее поприбавится теперь. Верно?
- А то как же, - не без гордости подтвердил Казарин. Федор Сазонович снова с теплотой подумал о майоре, которого счастливая судьба забросила к ним, в захолустный Павлополь, с больших дорог войны.
- Главный про тебя поставлен в известность, если хочешь знать.
- Шутишь, служивый.
- Для шуток времени нет. Правду сказал.
- А что я за птица такая, что про меня докладывают уже?
- Замнач оперативного отдела армии, - Федор Сазонович расплылся в улыбке. - Птицу по полету приметили.
- Прошу правильно меня понять...
- Понят правильно, не беспокойся. Пришел ты к нам вовремя. И Марту привел в самый раз. Мы в нее было прицелились.
- Как "прицелились"?
- Убрать решили.
- Не может быть!
- Спроси у Бреуса. Он настаивал и сам готов был исполнить.
- Зачем же?.. Как же ты пришел тогда на явку?
- А что было делать? Либо она нас, либо мы ее. Тут на карту поставлено все. Мальчишка-то... Потому я и Бреуса на свидание не пустил, сам пошел. Тот мог шуму наделать. За мной, однако, люди шли. И Бреус шел...
- Это я знаю, - протянул Казарин. - Может, шальная пуля какая ищет ее? Надо бы оберечь...
- К тому же и я клоню. То, что предложил ты нынче, очень дерзко и рискованно. Ежели немцы до скворечен добрались, то до Марты твоей наверняка доползут. А тогда... трое у нее ребят.
Казарин нахмурился, посмотрел на Федора Сазоновича, который снова сидел у стола и, привычно свертывая цигарку, осторожно насыпал махорку на лоскут газеты.
- Все вернулось на свои круги, - произнес майор, не скрывая раздраженности. - Вас нельзя упрекнуть в непоследовательности, командующий.
- Про что ты?
- Кончаете, чем начали. Вижу, не доверяете мне. Не мне, так Марте не доверяете. Только зря вы это. Осторожность осторожностью, но недоверием ранить можно хуже, чем пулей...
Иванченко выпустил клубок дыма, покачал головой:
- Вот уже и на "вы" перешел, слава богу... Эдак скоро вашим превосходительством величать будешь. А ведь ты и впрямь ранен, майор. Ничего про Марту худого не сказал, а по-человечески озаботился. Тяжелую ношу на нее взваливаешь. И сам, между прочим, тревожишься, оберечь хочешь. А тогда уж поздно станет, тогда стихия: либо пан, либо пропал. И обратного ходу не будет, разве только нервы сдадут. В таком разе мы вынуждены будем точку ставить. Ты меня понял?