2
Марина на кухне переговорила с матерью. Зоя Николаевна вышла озабоченная, но приветливая. Она охотно приняла бы молодого человека, тем более знакомого Мариши, но здесь уже проживает немецкий офицер, Вильгельм Ценкер, тоже вполне порядочный человек.
Бреус едва сдержался. Знает ли мадам, кого эти "порядочные" повесили на площади?
Он только резко бросил:
- Вильгельм - гнусное имя. Немецкий кайзер тоже, кажется, был Вильгельмом.
Марина попыталась смягчить недобрый тон Степана Бреуса:
- Есть и знаменитое имя Вильгельм. Вам не приходилось читать драму Шиллера "Вильгельм Телль"?
- Не приходилось.
- Вильгельм Телль - бесстрашный герой. Сражался за бедных...
- Ну, среди таких Вильгельмов нет.
Марина повзрослела и похорошела за минувший год. У нее был чуть длинноватый, ровный нос, небольшие, но лучистые глаза, крепкая, тренированная фигура с сильными, мальчишечьими ногами. На голове - копна светлых волос; коротко стриженные, они рассыпались в беспорядке. Мягкий овал лица с чуть отяжеленным, решительным подбородком и беспомощная ямочка на левой щеке...
- Они друг другу не помешают, мама. Ценкер чаще в разъездах, нежели дома. Степан Силович займет мою комнату, а я перекочую в столовую.
Зоя Николаевна недовольно взглянула на дочь, но тут же смягчилась:
- Что ж, если не помешают друг другу...
Бреус посидел для приличия в своей новой комнате, пахнущей туалетным мылом. Здесь было бело и уютно. Пряча ноги под стул, он сказал:
- Спасибо, Марина... Как-то даже совестно мне, так здесь хорошо... А я у тебя книжку замотал, помнишь?
3
Неподалеку от горуправы, разместившейся в здании ветеринарного техникума, Бреус увидел рабочих с пилами, топорами и прочим плотницким инструментом.
- Эй, дядьки, чего делать собрались?
- Мух бить, в лапоть звонить. Новая пятилетка навыворот.
- А именно?
- Послал бог работу, да черт отнял охоту,
- Наше дело телячье...
- Интересно все же.
- Спроси у Стремовского, он тебе живо расскажет, коли под настроение... Клин в зад живо заработаешь.
- Эх вы, шарашкина артель... Виселицу-то на базаре не вы сколотили? На таких-то власть гитлеровская держится, мухоморы!
- Пошел ты туда и растуда... Агитатор нашелся!
Во дворе толпились люди: на первом этаже - биржа, на втором - горуправа.
Бреус приметил мальчишку, который бойко болтал то с военными, то с цивильными.
- Эй, пацан! Подь-ка сюда. Ты из немцев, что ли?
- Из каких немцев! Русский.
- А здесь что делаешь?
- Сижу. Мама курьером работает. Она заболела, так я вместо нее.
- Заместитель, значит?
- Яволь.
- Службу знаешь.
Бреус задержался с мальчишкой. Тот рассказал: двадцать третья группа - рабочие без специальности. Украинцы стоят триста граммов хлеба, фольксдойче - девятьсот. Высшая раса. Требования на работу разные: слесари, водопроводчики, электрики, строители, каменщики, штукатуры, маляры, плотники... Перестройка центра - резиденция гебитскомиссара Циммермана. Знаете такого? Пенсне носит. Говорят, в Германии у него фабрика цветов. Да, да... Здесь тоже будет оранжерея, целый квартал, от Артемовской до Харьковской.
Работа, видимо, спорилась. Где-то стучали молотки строителей и время от времени доносились выхлопы мотора.
"Не теряют времени, сволочи", - подумал Бреус. Уже усаживались за парты дети и так же, как до войны, под руководством учителей собирали металлолом. Местная газетка публиковала распоряжения коменданта и горуправы, сводки из "главной квартиры фюрера" о панике на улицах Москвы... Обживаются. Неужто долгие годы хозяйничать им в Павлополе?
- Ну что ж, парень, иди служи. Не забывай только, какая мать тебя родила.
Бреус вошел в толпу безработных.
- Устраиваемся?
- Хлеб есть надо.
- За хлеб душу не продавай.
- Видали, идейный?
- Может, прокормишь? Москву, слышь, сдали...
- Не видать немцам Москвы как ушей. Вот когда не ладошке волосы...
- Прикуси язык. Чем обороняться-то? На троих одна винтовка.
Из зеленоватой машины, подкатившей к воротам, вышла пышногрудая, затянутая в форменную шинель женщина с новенькой портупеей через плечо. На светлых с рыжинкой волосах - пилотка, лихо сдвинутая набок. Голубые, чуть навыкате глаза холодны и неподвижны. Женщина торопливо прошла во двор, и изящные сапожки засверкали на ступеньках крыльца.
Бреус уже слышал от людей о красивой переводчице из фольксдойче, жестокой фрау Марте. Объявилась она совсем недавно… Не она ли это?
- Кто такая? - спросил Бреус, когда женщина скрылась в доме.
- Сука номер один, - ответил кто-то. - Не знаешь? По национальности - немка.
- А ведь у нее трое ребят… И муж, говорят, был порядочный.
- Другое говорят: сама наших расстреливает…
- Привет, господин Бреус!
Степан вздрогнул и растерянно пожал руку, протянутую ему худым, изможденным парнем.
- Здорово, коли не шутишь.
- Какие теперь шутки?
- Послушай, браток, пойдем-ка отсюда... Где виделись, лучше скажи.
- Забыли? Сборочный цех, бригада Малеваного...
- Лицо знакомое, а фамилию не вспомню.
- Фамилия не обязательна. Санькой звать.
- Ответь на вопрос: разве комсомольцы остаются в оккупации? Где это записано?
- А где записано, чтобы немцы на советской земле хозяйничали? Все у нас по писанному, что ли?
- Не выкручивайся, говори честно...
- Скажу, был в истребительном батальоне. Половину наших перебили под Лозоваткой, а я приполз. - Парень отогнул ворот заношенной рубашки: - Вот, гляди.
- Чем это?
- Осколком.
- Фрау эту знаешь?
- Знаю. Мы с ней соседи...
Они уже шли глухой боковой улицей, то горячо споря, то примолкая, чтобы вскоре вновь продолжить разговор.
4
Санька уехал в областной центр на второй день войны.
Не помогли ни уговоры, ни слезы матери. Он торопился на фронт, чтобы убить хотя бы одного фрица. А то вступят в дело главные силы Красной Армии и - не успеешь оглянуться - переколошматят немцев, вышвырнут за границу. Как потом оправдаешься, что отсиделся у маменькиной юбки?
Из военкомата Саньку направили в запасной полк, в старинные казармы на окраине.
Под потолком в казарме висел плотный сизый туман, Запахи махорки, пота, портянок теснили грудь. Люди спали вповалку на тощих матрацах. Санька примостился рядом с немолодым близоруким учителем математики из местной школы.
По утрам на казарменном дворе под палящим июльским солнцем дымили походные кухни, ржали лошади, тысячи сапог и ботинок взбивали багровую пыль. Полк все разбухал. Санька маршировал вместе с другими - ать, два, три!.. - не понимая, зачем муштровка, когда неподалеку бои.
То и дело слышалось: "Становись!", "Рассчитайсь!", "Смирно!" Позвякивали котелки. Винтовок ни у кого не было.
Радио передавало сдержанные сводки об ожесточенных и упорных боях. По батальонам ползла невеселая информация от очевидцев, которые пополняли полк ежедневно. Гитлеровцы выбрасывали парашютные десанты, вбивали "клинья", расчленяли оборону, окружали "на Минском направлении", "на Гомельском направлении". Война оказалась не такой скоротечной и победа не такой близкой, как мечталось Саньке. Уж и военная форма его не радовала. В суконном обмундировании, пригодном скорее в январе, нежели в июле, было жарко. Летней формы в цейхгаузах почему-то не нашлось.
Однажды ночью людей посадили в автомашины: где-то выбросился немецкий десант. Вскоре доехали до того места. Санька бесстрашно лежал на сырой земле - недавно прошел дождик - и с завистью смотрел на новую автоматическую винтовку Токарева, которую держал близорукий учитель математики. У Саньки в руках была старенькая трехлинейка.
На рассвете стали рваться мины. Появились вражеские штурмовые самолеты. Пикировали, казалось, прямо на голову, поливали огнем. Погибло не менее половины отряда. Санька потерял сознание от сильного удара в затылок.
Когда очнулся, никого из своих рядом не было...
Свои, тоже пленные, врачи лечили его более двух месяцев. Домой Санька приплелся истощенный физически, но полный жгучей ненависти к врагу.
На столе возвышалась стопа ученических тетрадей. Чернильница высохла, всюду лежала пыль. На буфете Санька нашел записку: "Сынок, уезжаю с детдомом. У Марты узнаешь, как все было. Береги себя. Обнимаю. Твоя мама".
Когда-то у Саньки в горле застряла рыбья косточка. Марта с проворством заправской медицинской сестры ловко вытащила ее пинцетом. Мальчик долго не мог забыть запаха Марты.
У Марты было трое детей и муж, работник военторга. Иногда Санька слышал непонятную фразу: "Не пара они!"
Теперь Марта предала: работает у немцев! Овчарка!
Она отдала Саньке ключ, оставленный матерью. Грудь ее жарко дышала под сарафаном, оголенные руки приковывали его взгляд. Муж Марты погиб на реке Прут. Она одна, совсем одна!
- Говорят про вас, Марта...
- Пускай говорят. Трое у меня...
Санька бродил по городу голодный, неприкаянный. Искал знакомых. Попал на базар, когда вешали человека. Зрелище потрясло его, ноги стали ватными, все вокруг закачалось. Очнувшись, услыхал: "припадок", "припадочный". А может, от голода все?
Марта подкармливала чем могла. Тарелку борща принесет, кусочек сала с хлебом. Надо устраиваться, думать о чем-то...
- Поможете, Марта? Вы теперь власть.
- Власть-то власть, абы поесть всласть. Постараюсь. Голод не мешал Саньке желать ее. Ночами он грезил ею. И страшился. Он часто ощупывал рубец на шее. Вот откуда его болезнь - от ранения. Тянуло поделиться горем с Мартой. Но что-то восставало против этого.
Вскоре она сама стала очевидцем его беды. Он упал во дворе. Очнувшись, увидел над собой глаза Марты, вырез платья, грудь, готовую выплеснуться из лифчика. В его комнате остался стойкий запах ее духов.
- Это абсолютно ни о чем не говорит, - заметил Бреус, когда Санька умолк. - Я читал где-то, палач оплакивает свою жертву. Кажется, в романе Виктора Гюго. Но топор все же опускается. Не поддавайся на удочку. Хуже нет, когда размягчишься.
Санька подумал, что Бреус вполне подходит для подпольной работы. Только насчет Марты у них расхождения. Но разве это не правда? Спелась же с немцами! Сколько на ее совести загубленных душ! Подлец ты, Александр, за тарелку борща продался...
Вздыбленный Бреусом, Санька старался накалять себя ненавистью. Но когда Бреус предложил, не откладывая, ликвидировать палача в юбке, Санька сказал:
- Трое у нее... Нельзя так.
- Да я шучу, шучу... - Бреус похлопал его по спине. - Шуток не понимаешь?
5
Черный кот Мурза метнулся из-под ног вышедшей во двор Марты. На крыльце Санька потягивал сигаретку.
- Здравствуй, Саня, - сказала Марта, поправляя прическу. - Твой Мурза вредный. Жди теперь неприятностей.
- Вы суеверная?
- Все теперь суеверные. Война.
- Для кого война, а для кого мать родна. Марта не раз слышала эти слова.
- И ты, значит, Саня...
- Извините. Кота приговорю к смертной казни через повешение. Вам понравится.
Ее позвал сигнал автомашины. Марта мысленно поблагодарила Шпеера. Дерзкий мальчишка!
Шпеер равнодушно вел машину, время от времени поглядывая на переводчицу.
… Она попросит Лехлера насчет квартиры. Ей небезопасно на старом месте. Соседи не простят, что она сотрудничает с немцами. Фрося, помогающая по хозяйству, без стеснения передает ей то, что слышит от людей. У одних, конечно, зависть: женщина при важной службе и завидном пайке. Иные осуждают жену военного, погибшего на фронте. Да и не такое говорят...
- На чужой роток не накинешь платок. Вас это пугает, Фрося?
- Мне-то что? Ребятишек жаль, если...
Малыши уписывали борщ, грызли хлебные корочки, капризничали, забавлялись тряпичными куклами, радовали и тревожили. Старший, Сережа, уже школьник, в непомерно больших и редко просыхающих валенках, спросил как-то:
- Мама, мы немцы или русские?
- Конечно, русские. - Ответила спокойно, а у самой заныло сердце.
- Почему же меня дразнят немцем?
- Мальчишки всегда чем-нибудь дразнят.
- И не мальчишки вовсе. Взрослые.
- Не обращай внимания, сынок. Пора, пора съезжать отсюда!
- О чем фрау задумалась? - Шпеер резко вывернул баранку, объезжая выбоину.
- Мало ли забот у многодетной вдовы, Шпеер?
Шоферу было за пятьдесят. Он задыхался от астмы и часто принимал какое-то лекарство.
- Вам нелегко, фрау Марта?
Клочковатые брови его собрались у переносицы. Он привычно вел зеленый вездеход по замерзшим кочкам.
- Да, нелегко, - согласилась Марта.
- Впрочем, не тяжелее, чем нашему Отто, - шофер засмеялся. - Вот влип, я вам скажу... Извините, чуть в штаны не наделал.
Марта промолчала. Ей было все известно о Лехлсрс. Его с треском вышибли из полевой жандармерии и водворили на старое место, туда, где лопаты, катки, лошади и подводы.
Он не скрывал, что сильно испугался тогда. История с паспортистом могла кончиться очень плохо. Налетела многочисленная команда во главе со штурмбанфюрером Гейнике.
- Нужники солдатские убирать - вот его работа, - решил штурмбанфюрер. - Пусть отправляется к свиньям на старое место, чтобы им и не воняло здесь, в органах безопасности.
- Что с вами, Марта? - спросил Лехлер, когда переводчица вошла и, поздоровавшись, уселась на стул в позе просителя. - Вы расстроены?
- Мало ли забот, господин Лехлер? - Марта вздохнула. - Мне хочется просить вас... - она запнулась.
- Продолжайте, Марта. Если только я смогу...
Марта изложила свою просьбу.
Отто восторженно хлопнул себя по ляжкам.
- Все, все сделаем! Вы переедете в центр, поближе к цивилизации. Как это мне самому в голову не пришло? Свинья, свинья, трижды свинья. Но только и у меня сегодня немало забот, фрау Марта - Лехлер уже не улыбался. - Попросту - беда. Вы мне поможете?
Предстояла невеселая поездка.
Дорожная жандармерия насчитывала три опорных пункта: Мамыкино, Богодар, Павлополь... Марта хорошо знала размещение, или, как любил выражаться Лехлер, geographie его хозяйства. Жандармы из Мамыкино оберегали профилировку; после дождя они направляли машины в объезд. Немцы любят хорошие дороги. Из соседнего села Юрковки ежедневно тянулись подводы с песком, щебнем, инструментом. Жандармы Богодарского участка тоже бдительно охраняли дорогу от порчи, а павлопольские дежурили еще у складов Тодта, у столовых и гаражей. В числе жандармов были павлопольские, мамыкинские и богодарские мужики, обиженные на Советскую власть, и бывшие кулаки, и уголовники, разбежавшиеся из тюрем, и просто мужички "себе на уме", и дезертиры.
Вместе с Лехлером Марта объезжала участковые отряды дорожной жандармерии, выслушивала и переводила доклады о положении дел.
На этот раз маршрут изменился. Шпеер повел машину на Литейный завод. Лехлер молчал.
Неподалеку от омертвевшего завода - его силуэт проглядывал в сизоватом тумане - за колючей изгородью Марта увидела несколько одноэтажных строений красного кирпича, без крыш, с темными провалами окон.
- Здесь, - сказал Лехлер.
Шпеер остановил машину у деревянных ворот, тоже обвитых колючей проволокой.
Лехлер помог Марте выйти из автомобиля. Часовой пропустил их в ворота.
Из разрушенных пожаром зданий, словно по неслышной команде, стали появляться люди. Они были страшны - исхудавшие, измученные, грязные, заросшие, многие в одном белье, несмотря на холодный ветер, свистевший в степи. Марта с удивлением и страхом смотрела на своего шефа, который чистил ногти перочинным ножичком.
Внезапно откуда-то сверху простучала автоматная очередь. Солдат на вышке что-то кричал, но люди продолжали идти к воротам. Из-за разрушенного здания, обнесенного проволокой, появились солдаты. Они бежали навстречу людям, на ходу подпоясываясь.
- Цурюк!
Но люди уже столпились у ворот.
- Послушайте, мадам! - крикнул кто-то из толпы, и все зашевелились, пропуская человека, которого поддерживали под руки. Рубашка его была смочена кровью. Он то и дело вскидывал голову, словно выталкивая слова. - Послушайте, вы... Я юрист... Они стреляли в меня на пари, сам видел. - Он мотнул головой в сторону вышки. - Стали палить, когда я пошел к бочке напиться. Существует международное право... Мы, военнопленные, требуем человечности. В госпиталь... мне операцию надо. Передайте, если сама не сволочь... передай, что... Москва все узнает...
Марта перевела Лехлеру эти слова. Лехлер оторвался от своих ногтей, посмотрел на раненого:
- Успокойте его, Марта! В четыре часа ему сделают операцию.
- Но до четырех он умрет!
- Ничего, выдержит.
Теперь уже заговорили все: их лишили пайка, они с утра не ели.
Лехлер, морщась, выслушал Марту.
- В четыре часа их накормят.
Переведя ответ Лехлера, Марта не назвала времени: ей стал понятен зловещий смысл срока.
Затем Лехлер пригласил начальника охраны в автомобиль. Машина остановилась у глубоких ям, где некогда строители завода гасили известь.
На обратном пути Лехлер по-прежнему молчал. Молчала и Марта. Она догадывалась, что предстоит сегодня.
Когда они были уже в его кабинете, он сказал:
- Идите домой, Марта. Вижу, вам не по себе. Справимся, пожалуй, без вас.
- Думаете, я из слабонервных? В конце концов, я служу...
- Воля ваша. - Лехлер усмехнулся. - Вы одна из тех немногих, которые не растворились в русской каше и в русском борще... - Его ободрило собственное остроумие, и он подумал, что вовсе неплохо было бы подогреть себя и переводчицу бокалом вина. Бокалом!.. В Павлополе нет бокалов. Но ничего, дайте срок, и этот городишко превратится в премилый чистенький городок, не хуже немецких.
Марта тем временем вышла во двор. На скамеечке сидели буфетчица с профилировки - вертлявая глуповатая девушка - и молодой жандарм из фельджандармерии.
Марта не ошиблась, жандарм напевал: "Солнце светит ярким светом, шум на улицах сильней..." Это все было слишком давно, в той первой, далекой жизни, которую прожила Марта с мужем на берегу Волчьей.
- Что поёшь? - спросила Марта приблизившись.
- Ничего, так... - ответил солдат, заметно смутившись.
- Что значит - "ничего, так"?
- Какой-то случайный мотив.
- За такие мотивы расстреливают. Встать!
- Яволь. - Жандарм вытянулся, щелкнул каблуками. - Я больше не буду, мадам.
- Почему знаешь эту песню? - спросила Марта, внимательно изучая парня. - А ты, девка, уши развесила. Не соображаешь? Конец песням, конец и Советам! Хочешь висеть?
Девушка заплакала:
- Ей же богу, Марта Карловна... Только так... знакомый мотив, честное слово.
- Почему немец знает эту песню? - Марта не унималась, хотя тон ее смягчился.
- Я - латыш. Учился в Москве, мадам. Приехал к матери в Ригу на каникулы - началась война. Меня забрали в немецкую армию, мадам.
- Ты будешь сегодня на Литейном в четыре часа? - Нет, мадам, не буду.
- Почему?