Машина мчалась, подпрыгивая на выбоинах размытой дождем дороги. Рудому было слышно, как колеса со звуком рвущегося полотна рассекают воду в лужах. Первые минуты оцепенения прошли, вдруг осенила шальная догадка: машина идет обратно на Мизгово, дорогой, которую он преодолел минувшей ночью. Усталый мозг, оказывается, фиксировал виражи этого черного драндулета.
Дверь, запертая наглухо, открывала снизу ниточку света. Рудой припал к щели и вдохнул морозный воздух. Он попытался расширить щель, навалившись на дощатую дверь. Она подалась. Напрягая силы, борясь за каждый дюйм света и свободы, он оттягивал нижнюю часть двери и наконец просунул здоровую ногу в образовавшуюся щель между дверью и бортом. Дверь оказалась не такой прочной, как, вероятно, думалось тому, кто сидел в кабине рядом с водителем. Еще чуток... вот так... чтобы подались окантованные железом доски...
Спасибо тебе, земля! Спасибо за все, чем жил до сих пор. За хлеб, взросший спелым колосом, за полынный запах степей, волнующий с самого детства, за сочные арбузы и ароматные дыни, за тугое, как молодость, яблоко и за багровый помидор. Спасибо тебе и за сырой окоп во весь рост, и за надежный бруствер, закрывший от вражеской пули, и за одиночную ячейку, вскопанную саперной лопаткой! И на этот раз ты не очень жестоко обошлась со своим сыном...
Чуть отлежавшись в кювете, он скрылся в зарослях почерневшей кукурузы и затем вышел на знакомый шлях.
Город медленно приближался.
… Железнодорожный мост через Волчью был взорван. Тонкие доски перехода держались нынче на бревенчатых сваях старого, тоже разрушенного пешеходного моста. Прежде чем пройти по шаткому настилу, Рудой невольно полюбовался суровой осенней красотой реки. Теперь, когда угроза верной смерти отступила, он снова подумал о Нине, оставшейся с ребятишками в пылающем Стрые. Удалось ли им выскочить из того ада? В Бродах, в Золочеве, в Киеве, Харькове, Тернополе, Полтаве - всюду, где довелось побывать, мотаясь по фронту, он неизменно искал родных среди эвакуированных женщин и детей. Увы! Воина гнала на восток тысячи чужих жизней, как эта холодная река катит набегающие друг на друга волны.
Он ступил на мост, и ему вдруг подумалось, что его судьба так же ненадежна, как этот узенький настил над равнодушной рекой.
3
Невесело встретил Рудого родной город.
В центре базара возвышалась виселица. Ах, базар, когда-то обильный, многолюдный павлопольский базар!
Дело, видимо, уже подходило к концу. На табурете стоял босой, небритый, немолодой человек в синей спецовке и выцветших хлопчатобумажных шароварах. Толпа гудела, бурля и волнуясь. Один из двух солдат, тоже стоявших на возвышении рядом с приговоренным, взялся за петлю. Все происшедшее затем было столь скоротечным, что Рудой не успел ничего толком разглядеть. Толпу качнуло, подало вперед, и теперь уже Рудой, не помня себя, тоже стал вместе с другими проталкиваться к виселице, отчаянно работая руками. Он так сильно вцепился в плечо впереди стоящего, что тот обернулся с явным намерением выругаться.
- Семен?!
- Костька!
- Ты как здесь?
- Наверное, как и ты, - ответил Рудой. Он не выпускал руки однополчанина.
- Ну и ну... Вот это встреча. Кого это кончили, не знаешь?
- Люди по-разному говорят. Никто толком не знает,
- Вот беда-то, Семен.
- В чем беда?
- Да вот... беда, говорю... - Рудой запнулся. Кто знает, чем дышит Семен Бойко? Был он хорошим спортсменом, неплохим кавалеристом. А теперь? Как он сказал: в чем беда?..
- Беда бедой, - повторил Бойко. - Эту беду на бобах разведу. Пойдем-ка отсюда.
Они торопливо стали выбираться из толпы.
Случалось ли вам после долгого одиночества, когда не с кем переброситься словцом, когда плечо друга дороже и сна, и хлеба, случалось ли вам в такую минуту встретить однополчанина, нет, не земляка, не товарища, а именно, однополчанина, с которым в непогодь делили одну шинель, спали в общей палатке, хлебали борщ из одного котелка?
Семен Бойко показался Рудому чересчур осторожным. Рассказывал поначалу скупо, хотя Рудой не замедлил поделиться пережитым. Судьбы их схожи. Был Бойко ранен. Отлежался в госпитале, а затем снова на фронт. Дивизию разбили, кольцо замкнулось - пришлось добираться в родные места.
- Неужто просидим так всю войну? - спросил Бойко, когда они уединились на скамье в глубине парка - Я нынче "его величество" конюх в строительной конторе... Читай вот...
Рудой прочитал справку: "Выдана Бойко Семену Петровичу в том..." Вот он, первый документ новой власти. Все чин чинарем: печать городской управы. Чьи пальцы отбивали буквы на этом грязном листочке?
- Неплохо устроился, добродию, так, кажется, величают вас?
- По специальности устроился, пан. Строго по специальности, - в тон Рудому ответил Бойко.
- Сдается, специальность у нас с тобой не та, чтобы гитлеровцам прислуживать? Как думаешь, добродию?
- Думаю, что не та, товарищ начальник. Только жрать всем хочется.
Они долго сидели, вспоминая годы совместной службы в кавалерийском полку еще знаменитой чонгарской закваски, называли имена знакомых командиров и однополчан, рассеянных ныне по дорогам войны. Оказывается, хлебнул Семен Бойко кровавого варева под Уманью в составе Двенадцатой армии, в жестоком окружении.
- Не больно ли паникуешь? - спросил Рудой, сам только что переживший сечу под Прохоровкой, но все же веривший, что где-то куется сила, способная отстоять Москву и вообще страну от полного поражения. Остановили ведь нынче немцев под Ворошиловградом.
- Паники не понимаю. А только от правды тоже не ховаюсь. Как, скажи, могло случиться, что нас чуть ли не голой рукой взяли?
Рудой не отвечал. Его самого мучили все те же вопросы, сам терялся в догадках, хоть и знал, наверное, на ноготок больше, нежели новый его землячок.
- В голове, правда твоя, еще не все устоялось, - заметил Рудой, когда молчать уже стало невмоготу. - Ничего не скажешь, прикурить дали чуть не на всех фронтах. Но и немцев, согласись, положили порядочно. Главное нынче - Москву отстоять. Там бы нам быть, а не здесь околачиваться.
- Судьбу не перекроишь. Отсюда до Москвы далеко, чего мы можем...
- Кое-что, наверно, можем.
- Слова одни. Продержаться бы.
- Но веруешь?
- Хотелось бы. Да только одиноко очень.
- А ты бабенку какую-сь под бочок. А?
- Моя законная под боком. С пацанами.
- Повезло тебе.
- Куда им деваться...
- А мои, видать, с пограничья так и не выбрались, Я ведь с ними задолго до войны в пограничье служил. Там накрылись... горюшко. Здесь, коли помнишь, бабушка одна. А может, встречал моих? Нину, детей?
- Никак нет.
Сухие желтые листья шуршали под порывами холодного ветра, и Рудому вдруг подумалось, что и он, и Бойко такие же листочки, гонимые ветром войны.
- Чем жить надеешься? - спросил Бойко, снова сворачивая цигарку и подавая кисет Рудому.
Тот отстранил его:
- С бронхами нелады. Надо бы местечко несырое и тихое.
- Пойдешь служить к нам в стройконтору? - предложил Бойко, чиркнув зажигалкой и обволакиваясь густым и пахучим дымом. - Работа непыльная и невидная. Паек, правда, маловат, но зато будем видеться, может, и дойдем до чего? Ночами, веришь, спать не могу. Бомбовые сны снятся, еще, видать, не отоспался после той Брамы Зеленой. Все воюю, а немцы душат, преследуют, кончают меня. И мнится, что в руках у меня не скребок и вожжи, а что-сь посерьезнее. Уж я бы за этот базарный день...
- Сны у тебя, брат, надежные, ничего не скажешь. С такими снами можно и въяве кое-что... Кого это сегодня порешили на площади?
- Кто знает? Читал же, что нацарапали: "Партизан". Говорят одни - замдиректора какой-то. Другие - партизанский комиссар из лесов.
- Из лесов? Что, партизанский отряд объявился?
- А бог его знает. Наши леса знаешь какие? В этих лесах не то что партизанить" - в прятки играть нельзя.
Хорошо, что ничем не выдал своего волнения, А может, выдал? Нет, не слышит Бойко, как колотится его сердце.
- Что ж, нельзя в лесу, так попробуем в городе партизанить, - сказал Рудой, справившись с тошнотным приступом тревоги. И подумал: "Неужто отряд Королькевича разгромлен?"
- Что же в городе? В городе - это уже, считай, подполье, - ответил Семен. - Знаешь, с чего начинать?
- А ты готов? - вдруг спросил Рудой.
- Так разве я один? - простодушно ответил Бойко, словно уже давно ждал подобного вопроса.
- А кто еще?
- Возьми Сидорина, Ларкина...
- Кто они?
- Тоже конюхи. Лейтенант Сидорин - москвич, старшина Ларкин - волгарь, из Горького, Надежные ребята со мной работают.
- Так, так, - Рудой тронул сапогом жухлый листочек. - Осень нынче с приплодом. К теще наведаюсь. Коли жива, у нее останусь. Значит, в строительной конторе можно, говоришь, зацепиться, чтобы с голоду не подохнуть? - Можно. Через биржу сделаем,
- У меня документик, между прочим, имеется: по болезни, дескать, от военной службы того... освобожден. После ранения. Чин чинарем.
- Не помешает такой документ.
Вконец озябнув, товарищи встали со скамейки и медленно пошли оголенной аллеей парка. Тянуло морозцем, тучи обещали снег. Незаметно стемнело.
Бойко пригласил Рудого к себе, но тот поблагодарил:
- В другой раз.
На Баррикадной они расстались, условившись встретиться.
Взойдя на крыльцо домика с затемненными окнами, Рудой почувствовал страшную усталость. Он привалился к знакомым перильцам, не смея пошевелиться. Понадобься еще усилие, еще шаг - не сделал бы.
Наконец постучал. За дверью послышалось осторожное шарканье.
- Кто там? - Голос жены! Не веря себе, Рудой отозвался, но так тихо, что Нина переспросила: - Кто там? - и щелкнула щеколдой.
Дверь распахнулась, Рудой увидел своих. Всех: Нину, похудевшую, родную, Кольку и Витьку, Степаниду Артемовну, Слезы покатились сами собой.
Нина прижала его голову:
- Седой мой... совсем седой...
4
Квартальный "нащупал" Рудого тотчас же. Приказал еженедельно являться на регистрацию. Теща объяснила: зять квартального в Красной Армии и брат - советский майор, летчик. Вот старик и выслуживается перед новой властью.
Рудого расспрашивали в полиции. Помимо девушки, которая записала скудные данные о новом жителе города, его житьем-бытьем поинтересовался какой-то следователь. Но самое страшное было уже позади.
Помог, как и обещал, Семен Бойко. Вскоре оба они предстали перед суровым Байдарой, начальником биржи. Тот исподлобья изучал Рудого, словно собирался угадать истинную причину его появления здесь. А Бойко все тараторил и тараторил, не давая опомниться крутому в деле начальнику биржи труда. Был старшиной, вот в кавполку вместе служили, товарищ... извините, господин начальник, потом работал в пожарной охране, а сюда прибыл из-под Кременчуга как нестроевой, работал на окопах, ну и Советы, как водится, бросили на произвол, так теперь, значится, прибыл вот в Павлополь, а жрать надо: жена да двое ребят на иждивении. Вот. Так хотя бы на двести граммов хлеба зачислить, господин Байдара. Про вас добрый слух идет по городу...
Байдара определил Рудого конюхом в стройконтору городской управы.
- Запомни, - сипел Байдара, - посылаю тебя как украинец украинца. Будешь работать как следует, горуправа оценит, случится, и поважнее работу доверит, парень ты вроде грамотный. А станешь водиться с шалопаями, может, еще с партизанами свяжешься - повиснешь на площади, запомни мое слово, Рудой.
- Да что вы, пан начальник! Неужто охота болтаться между небом и землей?! Работать надо, детей кормить. Век не забуду...
- То-то же, иди.
Лошади отощали. Рудой, отложив главное, с первого дня стал выхаживать их, будто за тем и прислал его сюда разведотдел. Он умудрялся доставать где-то ячмень; не довольствуясь скудным рационом зерна, замешивал временами сочную, пахучую резку, дважды в сутки чистил лошадей, расчесывал им гривы и челки, словно наряжая к параду или конкур-иппику. Ах, воскресные кавалерийские игры на ипподроме! Рудой считался не худшим в полку наездником. И кони были под стать, когда клинок, сверкая над головой в завидной "восьмерке" - влево, вправо, влево, вправо - рубил лозу. Лошади из конюшни городской управы - жалкое подобие тех скакунов. Но все же они были лошади.
Вскоре новый конюх стал как бы старшим на конюшне. Даже Бойко с почтением относился к умению и сметливости своего старшины, который завидно быстро изучил нрав каждой лошади.
Сергей Сидорин, крестьянский сын из деревни Липицы-Зыбино на Тульщине, в военно-инженерном училище более тяготел к бензину и смазочным маслам, нежели к овсу и кормушкам. Будучи начальником боепитания отдельной стрелковой бригады, он не гнушался верховой ездой, но от ухода за лошадью отвык. Теперь доводилось вспоминать далекие Липицы, мухортого на конюшие, батины заботы...
Рудой внимательно слушал рассказы товарищей, терпеливо обучал их уходу за лошадьми, но сам не открывался. Даже Семену Бойко ничего не сказал, хотя тот был постарше и поопытнее других.
Однажды технический отдел горуправы приказал устроить выводку.
Конюхи прохаживали лошадей по грязноватому снегу. На крыльце стояли инженер Стремовский, тщедушный, посеченный морщинками, рядом - председатель горуправы Иван Григорьевич Петря, купеческого вида бородач, и начальник биржи Байдара с витой кожаной нагайкой на длинной рукояти. Он самодовольно похлестывал себя по голенищу и все поглядывал на Петрю, словно собирался сказать: "А ведь не ошибся я, добродию, приняв на работу этого конюха. На конюшне порядок, и лошади справные".
Начальство осталось довольно. На другой день старшему конюху Рудому К. В. И его товарищам - имярек - была объявлена благодарность за ревностную службу и отличное содержание лошадей.
Утром Рудой заложил розвальни и стеганул Елку. Она помчалась вдоль павлопольских улиц, вынесла ездока за водокачку к хуторам. Застоявшаяся лошадь ярилась по первопутку, мотала головой и рвалась вперед, как будто там, за черной стеной леса, пряталась в снегах одной ей знакомая, счастливо ухоженная для нее дорога.
Вскоре позади остались последние хуторские дома под белыми шапками снега. Влево уходила наезженная дорога на Мамыкино. Рудой направил лошадь едва заметной колеей, почти по бездорожью. Елка заволновалась. Проваливаясь в глубокий снег, косила, всхрапывала и даже останавливалась. Тогда седок взмахивал кнутовищем, и она испуганно трогала.
Остановив наконец лошадь, Рудой слез с саней, привязал Елку к дереву и, потрепав ее по влажной шее и что-то нашептав на ухо, исчез за деревьями. На душе было горько: дождался наконец благодарности от фашистов. Не слишком ли засиделся здесь? Бои идут под Москвой. "Скоро москалям капут", - сказал Байдара вчера на выводке. А он сидит в навозе... и ребята, бывшие командиры Красной Армии, тоже линяют здесь.
Зимний лес возмущенно шумел верхушками деревьев. Он звал Рудого вглубь, обещал раскрыть нечто важное. Может, заветные три девятки?..
Временами снег казался кое-где вытоптанным. Увы! То были неверные тени. Рудой проваливался в наметы, с трудом пробираясь меж застывших стволов.
Чудилось, из-за деревьев выходят веселые, ухватистые люди, обнимают его, жмут руки, ведут в обжитые, пахнущие хвоей землянки. Бородатые комиссары в дубленых полушубках с перекрестьями портупей приглашают: "Давай рассказывай". Самогон-первачок или спирт-сырец полощется в чашках: "Ух ты, высадился, гляди, на фанерном "У-2" в тыл врага. Давай закусывай. У нас тут запросто".
Это и будет тот самый отряд "три девятки" - 999, позывной знак, который Рудой тщетно писал мелом на стонах, на заборах в надежде увидеть рядом отзыв - 666. Он так зримо представил себе встречу с партизанами, что крикнул во весь голос: "Ого-го-го!" Гулко откликнулось эхо.
Озябший приехал на подворье, распряг Елку. Все увиделось ему здесь внове, и ребята, с которыми сжился за этот зимний месяц, тоже показались иными. Оценивающим взглядом присматривался он к добродушному Семену Бойко, и к обстоятельному Сергею Сидорину, и к черноглазому старшине Ларкину. Готовы ли встать рядом? Должны встать. Конюшня - чем не штаб!
Надо расширять круг, искать верных людей-союзников. Мало ли прибилось их к павлопольским берегам? На каждой улице, считай, сержант или старшина, а то и капитан. Кто у родичей, кто в приймах у вдовицы, кто просто так, сам по себе... Пора начинать, ей-богу, пора! Тройки, девятки, явки, диверсии, листовки... борьба за каждую душу. Надо смелее к людям. Иначе просидишь всю войну, как пень в лесу.
Он осторожно поделился мыслями с женой, показал благодарность горуправы.
Нина была учительницей в младших, классах. Перед войной кавполк передвинули в город Стрый, поближе к западной границе. Нина на лето приехала с сыновьями к мужу. Вскоре город горел. Эшелон с семьями военнослужащих ушел под бомбежкой. К матери, в Павлополь, добралась чудом. Однажды ее даже подвезли итальянские солдаты. В Павлополе она быстро приспособилась к полуголодной прифронтовой жизни, худея с каждым днем, поддерживала детей.
- Конi не вiннi - сказала Нина, вспомнив, очевидно, Коцюбинского. - Благодарность горуправы не помешает, Костя. Тебе, не забудь, каждую неделю являться на отметку в полицию.
Она ничего не сказала о главном. Неужели не поддержит? В конце концов, на его долю пришлось столько бед и опасностей, и если он жив, то только, как говорит мама, по воле божьей. И нечего рисковать...
Нина бесшумно поднялась со стула и подошла к железной кровати, на которой валетом спали сыновья. Едва заметный румянец пробивался на их худеньких щеках. Нина машинально поправила одеяло, и, хоть ни слова не сказала мужу, Рудой понял все.
Он с горечью посмотрел на жену, внутренне готовясь к спору с ее философией трусости. Нина же, словно не замечая борьбы, происходившей в муже, сказала буднично:
- Знаешь, Костя, я встретила сегодня Елену Гак. Помнишь ее? Медсестрой работала на заводе. Она прячет раненого лейтенанта... Не знаю, роман там у них или что, только глаза у нее так и сверкают... Просила заходить. К ней девчата приходят и парни, она им молочные уколы делает от угона. Вот бесстрашная! А Надю помнишь? Через огород живет. У нее Ковалев в доме. По-немецки разговаривает. Про тебя расспрашивал. "Что накрошат, говорит, то и выхлебают", по всему видать - человек наш. Рудой молча обнял жену.
5
Город жил безрадостной, унылой жизнью.
Очереди за пайкой черного хлеба выстраивались еще с ночи. Базар выбрасывал на полупустые прилавки соль, соду, крахмал, синьку, и шло это все разносортье не весом, а мерой - чайная ложечка за рубли или за розничный товар. Тут же не дюже бойко торговали награбленным барахлом, меняли "баш на баш", тосковали подле никому не нужных, начищенных до блеска самоваров, кастрюль и сковородок, старых пальто и сапог, валенок, разной домашней утвари. Махорка из мешков и мешочков отпускалась любителям стаканами, а кому и щепотками на "раз закурить".