Вскоре Зельцнер незаметно вышел во двор и по пожарной лестнице поднялся на крышу особняка. У него нашлось достаточно выдержки. Может, этому он как раз и научился у рыжего Вюнде. Если бы он мог рассказать кому-нибудь о своей находчивости! Впрочем, придет время - он засядет за мемуары. Этот случай засверкает на страницах. В гимназии он был редактором рукописного сатирического журнала "Pumpe", и ему прочили успех в литературе. Он и сейчас пописывает в свободное вреди, как говорится, в стол, для будущего.
В районе вокзала горело. Пламя озаряло край неба над спящим городом, усиливая черноту ночи. Зельцнеру не впервые видеть подобные костры в ночи. Горела Варшава, рушились здания, погребая под собой людей, и, казалось, люди, как вши, трещали в том огне. Горел Минск, его щедро подожгли "осветители" со многих сторон сразу. Пожары и днем и ночью озаряли победный путь германского воинства к единой, захватывающей цели. Горел и Днепровск. Говорили в войсках, что он похож на Рио-де-Жанейро и стоило бы его сохранить. Попробуй сохрани... Огонь будто приближается и обжигает до пота. Это сработали те, кого расстреляли в ноябре. Их сыновья... Отцы, женихи, школьные товарищи. Он был там сразу же после акции. Надгробный холм дышал. Нечистая работа. Из-под снега виднелись человеческие конечности... собаки грызли... Работнички...
Зельцнер вытащил платок и вытер вспотевшее, несмотря на январский мороз, лицо.
- Жарко, господин генерал-комиссар? - спросил кто-то.
Зельцнер схватился за кобуру:
- Кто здесь? Ах, это Вюнде... Как вы сюда попали?
- Я уже, вероятно, десятый раз поднимаюсь сюда сегодня. Проклятущая ночь. Признаться, я все время ожидал чего-то недоброго.
- Нас поздравили, Вюнде, - с горечью произнес генерал-комиссар. - Подарочек Санта Клауса. Пусть гости допивают. Не будем их тревожить без надобности. Где горит, как думаете?
- Полагаю, цистерны с бензином, господин Зельцнер. Вчера прибыл эшелон. Впрочем, я ошибаюсь. Вполне возможно, что это взорвали три бомбы по вашему приказу...
- Вы шутник, Вюнде.
- Очень важно пошутить вовремя, господин Зельцнер. Оба переглянулись. В районе станции полыхнул новый факел пламени, и через мгновение донесся уже не глухой, а отчетливый, близкий и грозный звук четвертого взрыва.
2
Циммерман вернулся домой взвинченный. Новогодняя попойка у Зельцнера и эти идиотские взрывы на товарной станции, о которых наутро говорил весь город - там полетело до полудесятка цистерн с горючим из Плоешти - вызвали в душе смятение. Взорваны пути и на соседней станции. Неизвестные убили паспортиста, знавшего имена подпольщиков. Незримый Staschenko протягивал свою мстительную руку и к нему, наместнику фюрера на этом клочке земли.
Раздражали и самоуверенность Зельцнера, и нескрываемое чванство его коллеги штадткомиссара Днепровска Клостермана. Черт их всех побери, этих патрициев. Ожиревший Клостерман размахнулся широко. Он решил вышвырнуть Исторический музей и занять весь дом. Его прельстила дорическая архитектура, лепной орнамент, высота стен, акустика. Твоему голосу хором отвечают стены всех восьми залов. Здание это - точное повторение дома Гофмана в Берлине, известного финансиста, поклонника дорического ордера. Черты строения стали еще роднее Клостерману. В этом дворце не стыдно принять самого фюрера!
Циммерман не без смущения спросил тогда: можно ли надеяться на визит фюрера в Павлополь? Об этом, между прочим, толкуют в инстанциях. Ему ответили ироническим взглядом. "Сначала обезопасьте проезды! Проветрите коридоры". Циммерман стушевался. Если придется, они еще услышат о нем: он усыплет путь своего фюрера цветами.
А пока он усилит охрану. На станции Мизгово задушен конвоир-автоматчик - об этом сообщалось в секретной сводке. Пусть придут пулеметчики, замаскируются в щелях. Пусть увеличат наряды автоматчиков. Если здесь в самом деле прячется большевистский секретарь, пусть воздух пропитается ядом, а каждый дом станет ловушкой.
Он переговорил с "негритосом" Рицем, которого неожиданно повысили и назначили в полевую жандармерию. Нонсенс! Здесь распоряжаются лейтенанты. Плотва.
Высокомерный, но деловой мальчишка однако не терял времени. Чаще звучали выстрелы на окраине города, за кладбищем. После акции на Литейном - так называют павлопольцы завод чугунного и стального литья - среди населения усилилось недовольство. Информация поступает достоверная. Помимо сотрудников вспомогательной полиции и доверенных лиц - "фаулейте", Рицу удалось привлечь и терциаров - мирских монахов, которых оказалось в этих местах немало. Терциары - надежные помощники. Циммерману довелось увидеть их как-то в кабинете Рица.
- Воронье гнездо, - сказал Риц, выслушав Циммермана. - Даю руку на отсечение, что Харченко, которого мы вздернули, был бандитом... Что ж, господин Циммерман, я их пропущу через такое сито...
Листовки, предъявленные "негритосом", вовсе расстроили гебитскомиссара. Он не страшился партизан, которые, как говорят, еще прячутся где-то в Новокадомских и Усовских лесах. В конце концов, у рейха достанет сил, чтобы прочесать огнем и штыком эти рощицы! Угнетало, а порой и удивляло неприятие большинством населения попыток немецкого командования наладить сотрудничество, широко открыть границы империи для восточных наций, предоставить им работу в рейхе на первоклассных заводах, окропить всех целительным дождем германской культуры, чтобы они, подобно цветам, иссохшим от зноя, подняли голову, повеселели и... покорились.
Листовки пахли сыростью. Ромуальд переводил: сводки Советского информбюро, призывы к саботажу и сопротивлению. В листовках описывались подробности расстрела на Литейном. Значит, есть у авторов этих писулек и разведчики, и радиоприемники. Есть и тайные квартиры, есть и люди, с риском выполняющие чьи-то поручения.
- Где вы ловите эти вот... листовки? - не скрывая раздражения, спросил Циммерман.
- Партизаны называют их ласточками, - с улыбкой заметил Риц. - Они порхают. Их раздают на рынке. Расклеивают на стенах. Иногда их находят в собственных карманах наши люди - полицейские и жандармы. - И партизаны всерьез думают победить этими бумажками? - Блеклое лицо гебитскомиссара с ледяшками глаз под стеклами пенсне выражало недоумение. - Эти грамотеи до сих пор называют меня "геббельскомиссар" и никак не привыкнут к правильному произношению.
- Господин Циммерман, Ленин листовками завоевал полмира, вспомните слова рейхсминистра.
О, Риц, оказывается, еще и теоретик! Циммерман считал, что он мастер только сворачивать скулы да уничтожать политруков и евреев.
- Полагаю все же, что пуля гораздо надежнее этой клозетной бумаги, - грубо произнес Циммерман. - Если бы вы слышали взрывы цистерн в Днепровске, у вас появилось бы больше практической ненависти к этим пропагандистам. Хотелось бы мне увидеть хоть одного сочинителя...
Риц определенно обиделся. "Практической ненависти..."
- Могу познакомить! Желаете? Уверен, что каждый второй - сочинитель и организатор преступного саботажа.
Циммерман согласился.
В жандармерии происходила отметка неблагонадежных. Пара за парой входили в комнату люди, одетые в однообразно серые одежды войны. На одних были стеганки мышиного цвета, такие же ватные штаны, шинелишки, повидавшие виды, темные демисезонные пальтишки, подбитые ветром, кепки, шапки-ушанки, ботинки солдатского образца, сапоги кирзовые или, реже, яловые. Лица у входящих были тоже серые, порой небритые, и взгляды невеселые, припрятанные. Который из них царапал пером при свете ночника или выстукивал одним пальцем на машинке слова-взрывчатку? Разгадаешь ли в этом скучном людском потоке тех, кто сеял смуту?
Не без опаски поглядывали входящие на немецких офицеров.
Циммерман выбрал наугад пару и обратился к переводчику. Тот облизнул губы и понимающе мотнул головой.
- Работаешь? - спросил он у одного из вошедших.
- Так точно, - ответил мужчина лет тридцати в стеганке и рабочих сапогах.
- Кем работаешь?
- Конюхом в стройконторе городской управы, - Конюх вытащил какую-то бумажку и протянул ее офицерам. - Благодарность получил от управы за честную работу.
- Коммунист?
- Господь с вами. Таких, как я, в коммунисты не принимали.
Циммерман заинтересовался. Ромуальд, отлично сработавшийся с Рицом, уверенно задавал вопросы:
- Почему?
- Неграмотный я, вот что, - ответил конюх.
- Как же, по-твоему, становится... все коммунисты грамотные, образованные? Культурные...
- Может, и не все, пан геббельскомиссар, но, как водится, в коммунисты записывались кто неграмотней. Ну и назначались, конечно, на руководящие, как говорится, должностя.
- Офицер?
- Нет, не офицер. До старшины еле-еле допер, пан геббельскомиссар. Где работал до войны? В пожарной охране завода. К службе негодный я, вывезли на окопы под Кременчуг. Немцы прорвали фронт, нас всех захватили и привезли сюда чин чинарем.
- Что значит "чин чинарьем"? - спросил переводчик, передав Циммерману смысл беседы.
- Чин чинарем, чинарики-чубчики, - весело ответил конюх. - Это присказка такая. Без нее никак не могу.
- Dummkopf, - заключил переводчик и обратился к другому, смугловатому, ожидавшему своей очереди у стола: - Юде?
Тот отрицательно качнул головой. Ромуальд что-то сказал гебитскомиссару. Циммерман усмехнулся и надел пенсне, которое до сих пор болталось на золотой цепочке.
- Покажи паспорт, - приказал Ромуальд. Он вертел паспорт, всматриваясь в его странички, и что-то негромко говорил Циммерману.
- Вы знаете друг друга? - наконец спросил переводчик, отдавая паспорт владельцу.
- Никак нет, - Конюх приложил руку к груди и для пущей доказательности пялил глаза на незнакомца, такого же, вероятно, как и он сам, одиночку армейца.
- Вранье, - определил переводчик и, ободряемый скупой улыбкой Циммермана, накинулся на обоих: - Партизан! Сочинял листовок и бросал по городу. Убил милиционер. Юде...
- А дули не хочешь? - вдруг остервенел тот, к которому он обращался.
- Дули? - переспросил Ромуальд и, тотчас увидев ту увесистую дулю в натуре, что-то коротко бросил Рицу.
"Негритос", отшвырнув ногой стул, шагнул к смельчаку и резким ударом кулака в живот отбросил его к стене.
Худенькая подрумяненная девушка, выполнявшая несложную процедуру отметки паспортов, приподняла подведенные брови и, вскинув плечиками, вышла из комнаты.
Пострадавший сидел на корточках, силясь перевести дыхание.
- Здорово, - вырвалось у конюха. - Вот это ударчик! Учите, учите его, дурака. Будет знать, как с панами офицерами разговаривать.
- Заткнись, сволочь... - процедил сидевший. - Убью, гад.
- Дурак ты, дурачок... Ну как тут не съездить по роже? Через тебя, выходит, и мне беда. Вставай, ну... Держись вот так. Паны офицеры...
Конюх оказался добрым, наивным малым. Было бы таких побольше среди украинцев, глядишь, и дело пошло бы веселее. Он просил "геббельскомиссара" отпустить этого дурачка, потому что "никуда он не денется", все равно быть ему на глазах полиции. Только понять надо, что оскорбился он, когда его назвали "юде", потому и психанул. Не очень эта нация нравится людям. А он ведь чистый украинец, поглядите...
Циммерман плохо понимал по-русски. Но на этот раз он уловил смысл происходящего. Он не разделял уверенности Ромуальда в виновности этих. Покоробила его и выходка Рица. При девушке. Да ведь это неуважение к нему, гебитскомиссару. Риц хорохорится, пижонит, теряет чувство меры.
- Уходите, - сказал Циммерман. - Пусть уходят. Они такие же авторы листовок, как я автор "Майстерзингеров", бог мой...
Риц крикнул:
- Прочь!
Когда оба вышли на улицу, конюх сочувственно заметил:
- Здорово саданул тебя фриц. Может, приляжешь вон на скамейке?
- Прошло уже. Ты иди, иди... Чего тебе?
- Не дюже ты осторожный, парень.
- Вот еще один из заводоуправления.
- Чего-чего?
- Ничего. Говорю, на таких, как ты, осторожных как раз Гитлер и рассчитывает. Ты кто?
- Слышал ведь. Конюхом работаю.
- И благодарность от фашистов получаешь?
- Как видишь, пригодилась. Больно горячий ты.
- А ты не остужай.
- Мне бы таких три девятки, - вдруг сказал конюх и потрепал парня по плечу. - Вот дело-то...
- Какие тебе три девятки?
- В ремиз играешь? На кукурузные зернышки. Научу, коли хочешь, чин чинарем. Приходи в гости в стройконтору на конюшню. Знаешь, на Тургеневской, возле школы... Рудого спросишь.
- Фамилия такая или кличка? Теперь, говорят, более клички надо, не фамилии.
- Болтаешь что - не пойму.
- Вижу, солдат службу знает. Не рудой ты, а седой. А ведь не более тридцати тебе. До капитана хотя бы дослужился?
- С чего взял?
- По походочке вижу. Поседел-то давно?
- На той неделе.
- Ну, прощевай. За выручку спасибо. Обувка твоя ремонта требует. Приходи, подможем, Артемовская, пятьдесят четыре. Работу исполняем честно. Бреуса спросишь.
Когда новоявленный знакомый скрылся за углом, Рудого вдруг охватило волнующее предчувствие. Артемовская, 54. Что-то кроется за тем адресом: сапоги-то у Рудого целехонькие, без малейшей царапины. Никакого ремонта не требуют.
3
"За муки наших людей, за муки женщин, детей, стариков, сожженных, расстрелянных и замученных, за разрушенные наши очаги; за поруганные нивы и землю клянусь мстить, мстить и мстить, уничтожать гитлеровских оккупантов, убивать всю фашистскую нечисть. Смерть за смерть! Кровь за кровь! И если я сам или кто-нибудь смалодушничает, продаст, переметнется или даже под страхом смерти выдаст..."
Все было предусмотрено в этой клятве. Нина переписывала ее снова и снова. Глядя на жену, всегда замороченную домашними делами, а теперь всерьез занятую этим необычным делом, Костя и сам проникался особенной торжественностью. Великое дело - присяга. Она связывает людей и на жизнь, и на смерть.
Хотелось об этом рассказать человеку, сидящему за сапожным верстаком. Взволнуют ли его эти слова?
Скучный длинноносый сапожник слишком уж долго вертел в руках стоптанные ребячьи башмаки. Как ни голодно, как ни туго бывает в семействе, а ребятишкам море по колено. Гоняют с утра до ночи на улице, играют в войну, в красных и немцев, придут домой синие-пресиние, а кормить их нечем. Жинка недавно выменяла на новые туфли ведро картошки, нацедила постного масла из старых бабкиных запасов, нарезала мелко лук - и вот весь обед.
Рудой оглядел незатейливую обстановку. Двухспальная кровать с шариками, квадратный, тоже старомодный, стол с пухлыми ножками под голубой скатертью, буфет с резными створками. Окна маленькие, с ватной прокладкой на зиму, на полу - полосатое рядно, на стенах - солдаты и мужики из дальней и ближней, видать, весьма многочисленной родни хозяина.
- Что же вы хотите? - спросил сапожник. - Больно уж слабовата обувка. Перетяжки требует. Подметки-то некуда лепить, сами видите.
- Ну что ж, перетяжка так перетяжка, - согласился Рудой, удивляясь тому, какое течение приняла беседа с первых минут. - Сколько же возьмете?
- Коли денег жалко, можно сменять, - ответил сапожник.
- Менять-то не на что, товарищ... товарищ дорогой... - Рудой поймал на себе ястребиный взгляд сидящего. - Может, на карбованцах сойдемся, тогда будем сватами, чин чинарем.
- Три десятки, - сказал сапожник. - Сам пойми, меньше никак не могу. Знаешь, сколь управа денег за патент берет? У них финотдел работает не хуже, чем при той власти, будь она неладна! Где какая щелочка, там и они, проклятущие... А, к примеру, материал. Добро, что итальянцы еще ходят по земле да от румын кой-когда перепадает. А то бы вовсе погибель на нашего брата сапожника.
Рудой вспотел... Не иначе как приснилась ему та встреча с губастым Бреусом.
- А что итальянцы? - едва нашелся Рудой.
- А что итальянцы! Торгуют почем зря. Когда кусок кожи, а когда пару новеньких оторвешь. А то ведь на резине строчим. Дорого? Ладно, за четвертную сделаю. Приходи послезавтра. - И он снова стал внимательно изучать принесенную Рудым обувь.
Рудой понял, что ошибся.
- У вас тут есть еще сапожники? - спросил он.
- Чуть не весь квартал сапожничает, - весело ответил хозяин. - А что, дороговато? Хочешь к другому перейти? Воля ваша, только лучше меня вряд ли кто сделает. Же-на-а! - позвал он.
- Чего? - откликнулся женский голос.
- Покажи-ка желтую пару для фрейлейн.
В комнату вошла женщина, на вид чуть постарше мужа, в домашней просторной одежде. В руках у нее были новенькие дамские туфли.
- Во, гляди, - хозяин взял в руки туфли. - Приклад смотри какой. Жамша, гляди, настоящая желтая жамша.
Услышав эту "жамшу", Рудой окончательно понял, что сунулся не туда, что не может этот человек с речью и повадкой дошлого ремесленника быть причастным к подполью. И он решился на крайность:
- Скажите, милейший, фамилия Бреус вам не знакома?
- Бреус? - переспросил сапожник. - Это что же, из немцев?
- Может, и из немцев, не знаю. Но пожалуй, русский человек.
Сапожник покачал головой:
- Нет, не знаю такого. Ни из русских, ни из украинцев, ни из немцев. На этой улице такой не проживает. Это я вам точно говорю: всех потому наперечет знаю. Раньше на Покотиловке мы помещались. А тут уже двадцать лет, считан, с одна тысяча девятьсот двадцатого. Это еще батя строил. Крепкий был мужичок, мыловаренное дело держал. А нынче, гляди, за куском мыла побираемся.
- Ну что ж... прощевайте, - сказал Рудой, вздохнув. - Куда же ты ботиночки-то уносишь? - засуетился сапожник, увидев, что посетитель заворачивает обувь в тряпочку.
- Авось подешевле найду мастера. Больно уж ты знаменитый сапожник. А мне поплоше бы надо.
В прихожей послышались голоса, и в комнату ввалились трое. Один из них был Байдара - его Рудой узнал тотчас. Все были навеселе.
- Ну что, сосед? - спросил начбиржи - Готово?
- Готово, господин Байдара, одну минуточку. - Сапожник, вскочивший при появлении гостей, бросился за дверь и вынес дамские туфли желтой "жамши".
- Сказано - сделано, господин Байдара, - заговорил сапожник. - Иначе не можно. Коль обещал - выполню. Будет носить ваша донька и меня вспоминать, слово чести.
- Донька не донька, а хтось носить буде, - засмеялся Байдара, снимая шапку и вытирая пот с лоснящегося лба. - Работа, ничего не скажешь, приличная. Никогда не думал, что из литейщика такой сапожник получится. Все ведь на заводе, в окалине. Да с начальством в кровь сшибался, думаешь, не знаю? Я, что надо видеть, то видел. Зайдешь ко мне на биржу. Там расплачусь и насчет того поговорим.
- Расплаты никакой, господин Байдара. Что ж до того - буду премного благодарен. Финотдел задавил, поверите?
- Сделаем. Украинскому человеку всегда поможем. Да еще соседу. Прощевай, брат.
Снова громкие голоса в прихожей, и снова тишина, и они вдвоем - Рудой и сапожник.