- Сразу видно, что не стреляный. Разве вы не знаете, что перебегая столь легкомысленно по открытому полю, вы были бы преотличной мишенью для всех гитлеровских снайперов на этом участке позиции.
- Но я хотел догнать их, - бормотал я в свое оправдание, показывая на удалявшиеся танки.
- Прежде чем вы догнали бы их, вас догнала бы фашистская пуля… Если все будет в порядке, мы их догоним.
Маскируясь за кустами и постройками, пригибаясь к земле на открытых местах, мы побежали вдоль позиций, занимаемых батальоном. В редких стрелковых ячейках, в пулеметных гнездах, у противотанковых пушек люди молча и с напряженным вниманием следили за удалявшимися танками. В той стороне, судя по гулу, шла ожесточенная орудийная, пулеметная и ружейная перестрелка.
Дошли до высокого кирпичного забора, и Головня нырнул за его надежную защиту. Здесь, оказывается, стояли автомашины противотанковой артиллерии.
- Треба отдохнуть, - сказал старший лейтенант, снимая фуражку и вытирая лоб, обильно смоченный потом.
Он сел на заднее сиденье первой попавшейся автомашины и пригласил меня.
- Мы атакуем первыми. С этой стороны нам нужно произвести демонстрацию силы, обилия войск и техники. Избави бог, если они догадаются, что это демонстрация, тогда они своей лавиной сомнут наш батальон. Ведь здесь только две роты, а там предполагается бригада!
- Говорят, Абдурахманов здесь… - перебил я Головню.
- Точно. Мы были с ним недолго. Я доложил обстановку, а он приказал мне идти на правый фланг. Но на прощанье он мне сказал, что результаты разведки отличные. Смелая, умная голова!
- А как бы к нему сейчас пробраться?
- Зачем? Интервью взять? Ничего не выйдет!
- Нет, вообще посмотреть, понаблюдать…
- Время не подходящее.
Головня замолчал и стал поворачивать голову, как бы прислушиваясь. Глядя на него примолкли все.
- Вы слышите?
Да, мы уже все отлично слышали, хотя эти звуки и неслись издалека.
Сквозь шум артиллерийской и ружейной пальбы прорывался мощный поток человеческих голосов:
- Ур-ра!!! Ур-ра!!!
* * *
Мы с Головней мчались на газике через иоле, по которому совсем недавно прошли наши танки и пехотинцы. Трясло и кидало нас хлеще, чем в море в штормовую погоду. Но мы этого не замечали, мы только смотрели вперед. Когда миновали гребень, поля и пошли под горку, то увидели впереди уже самую заключительную сцену боевой операции: гитлеровцы сдавались в плен.
Оказывается, главной атакующей силой была другая воинская часть, прибывшая на ликвидацию кольца. Но гвардейцы Абдурахманова шли в первых цепях атакующих. Суетились крикливые старшины, подсчитывая трофейное оружие, автоматчики изо всех щелей, погребов и чердаков выводили остатки тотального воинства. Изредка слышались отдельные выстрелы: кто-то делал отчаянные попытки сопротивляться.
Мы всматривались в понурую толпу военнопленных, выискивая офицеров, которые, стремясь стушеваться в солдатской массе, часто срывали нашивки, ордена и погоны.
- Здесь задерживаться не будем, скорее в роту капитана Александрова, - торопил шофера Головня.
Машина свернула в сторону и вскоре выбралась на шоссе. Густо зеленевшие деревья по обочинам дороги сильно затрудняли наблюдение за местностью. Хотя я здесь раньше не бывал, но мне казалось, что смогу ее узнать. Ведь я уже видел эту местность с горки, на которой стоял памятный мне дом - командный пункт роты капитана Александрова.
Но вот, кажется, и знакомые места!
Конечно, это они! Попался участок дороги, на большом протяжении которого почти все деревья были снесены огнем артиллерии. По сторонам, в кюветах валялись развороченные пушки, минометы, трупы солдат…
Отсюда хорошо был виден холм, на котором стоял… да, стоял этот дом. Теперь вместо него - груда щебня. Изредка видно движение людей. Чем ближе мы подъезжаем к позициям роты Александрова, тем страшнее картина боя. Но сейчас нас волнует не она, а судьба роты. Головня даже высунул голову из-за ветрового стекла, чтобы лучше видеть, что впереди.
Машина остановилась в том саду, где не так давно стояла машина полковника.
Нам навстречу тяжелой походкой, прихрамывая, шел старшина Сметанин, голова его была перевязана, а левой рукой он опирался на суковатую палку. За спиной болтался автомат, из кармана торчала длинная обойма.
- Где капитан Александров? - спросил Головня.
- Там он, - показал старшина в сторону разрушенного дома. - Еле разыскали среди убитых, - голос его дрогнул. - Помирает… Не могу смотреть. Ведь мы с ним три года плечом к плечу…
Старшина низко опустил голову и по-детски всхлипнул.
Он медленно пошел, опираясь на свою палку в ту сторону, где в прошлый раз распекал ротных шорников за плохо починенные уздечки.
Только вряд ли мог сегодня этот исполнительный, честный и храбрый солдат зорко смотреть за ротным хозяйством: слишком велика была утрата…
Капитан Александров лежал на большом трофейном ковре, прикрытый сверху плащ-палаткой. Землистого цвета лицо было спокойно. Иногда он открывал глаза и устремлял зрачки прямо в небо перед собой. Дышал он часто и глубоко, что-то булькало у него в горле. На плащ-палатке уже появилось кровавое пятно. У изголовья умирающего сидела медсестра (я узнал ее - это была та самая сестрица, которую оберегали солдаты от вражеских мин). Она вытирала ватой струйки крови, медленно стекавшие у него изо рта. Плечи сестры вздрагивали, она плакала, и крупные слезы падали ей на руки и на лицо умирающего.
Вокруг в тяжелом молчании стояли гвардейцы. Их осталось немного: человек тридцать.
- Где остальные? - спросил Головня, обращаясь к стоящему рядом пожилому солдату.
- Раненые в санбат отправлены, убитых еще не собирали.
Головня опустился на колени и тихо сказал:
- Товарищ капитан!.. Сергей Иваныч… Сережа!
Проблески сознания появились в глазах капитана.
- Это ты… Ну, вот и все… - Легкая улыбка на миг озарила его лицо, но тут же погасла. Взор его вдруг стал жестким и грозным, он рывком приподнялся на локтях и крикнул:
- Товарищи, не жалейте жизни… - но силы оставили его, голова упала, и он тихо, почти одним дыханием закончил: - за счастье… Родины…
Мы еще минуту стояли молча, ждали, когда он откроет глаза, но он их не открыл. Жизнь тихо и незаметно для нас оставила его тело. Сестра положила ему на голову руку и, подавляя рыдания, сказала:
- Умер…
Мы обнажили головы и в молчании стояли над телом героя.
В это время послышались шаги, и перед нами появился майор Абдурахманов.
Это был он, я узнал его, хотя никто никогда не описывал мне его внешности.
Две суровые складки разделяли широкий разлет черных бровей.
Он опустился на колени у изголовья умершего и, обняв его за плечи, сказал тихо:
- Брат! Ака!
Плечи его вздрагивали, но он сдерживал рыдания. Потом он вынул из кармана покойного партийный билет и положил в свою планшетку.
- Капитана похоронить здесь, на холме, вместе с его гвардейцами, - сказал он, вставая. - Сегодня батальон двинется вперед, на новые позиции. Вторая рота получает пополнение, командиром назначается старший лейтенант Головня.
Гвардейцы, увидев и услышав своего командира, приободрились. Абдурахманов понял их чувства.
- Выше голову, гвардейцы! Многих своих братьев мы похоронили… Каждый из них погибал ради жизни.
Так, наконец, я встретил майора Абдурахманова.
Долго я шел по следам одного героя и повстречал при этом множество других. Сколько геройских дел увидел я на этом пути!
Слава вам, гвардейцы!
Последние дни войны
Я решил не расставаться больше с Абдурахмановым, двигаться с ним на Запад, до победы.
Просматривая теперь мои фронтовые тетради, я нашел в них любопытные заметки, относящиеся к тем бурным дням, когда мы воевали в Померании, и к приезду в Берлин. Об этом последнем этапе войны и хочется рассказать.
Мы попали туда на шестой день после падения Берлина. Поверженная к ногам нашей армии-победительницы фашистская столица еще кое-где горела, и всюду пахло гарью и пороховым дымом. Пламя боев опалило своим дыханием дома, кварталы, целые улицы, оставив в одном месте глубокие шрамы пробоин, в другом - груды развалин.
По главным магистралям города, наспех расчищенным от завалов, непрерывным потоком двигались на запад войска, артиллерия, танки. Бесчисленные стрелки на столбах и стенах указывали направление частей. На шумных перекрестках подтянутые и строгие девушки-регулировщицы искусно управляли движением этой лавины. Над улицами плыл неумолкаемый шум разноплеменной речи. Шли французы, англичане, голландцы, американцы, бывшие военнопленные, мученики концентрационных лагерей. Они катили коляски, тележки, тачки, какие-то допотопные фургоны с незамысловатым скарбом, высоко подняв свои национальные флаги. Вслед за наступающей армией шли освобожденные ею рабы гитлеровского райха.
Каждую советскую военную автомашину они встречали восторженными овациями и криками.
Коренные жители столицы, вывесив белые флаги, робко жались к подворотням и подъездам домов.
Мы наблюдали подобные картины на всем своем пути до самых Бранденбургских ворот, к которым сейчас держали путь. За ними должен был быть знаменитый Тиргартен и еще более знаменитый рейхстаг.
Завалы и груды черепицы и битого кирпича на главных магистралях мешали нормальному движению, поэтому наша машина петляла по глухим переулкам до тех пор, пока мы не потеряли ориентировку. На помощь пришли два веселых солдата с красными патрульными повязками на рукавах.
Это были первые вестники порядка, которых советская комендатура направила в населенные кварталы города.
- До рейхстага совсем недалече, товарищ майор, - ответил один из солдат на вопрос Абдурахманова. - Прямо за воротами будет и рейхстаг. А ворота - сейчас направо.
- Только, товарищ майор, на воротах коней не ищите, их наша "катюша" распрягла и на все четыре стороны пустила, - заметил другой солдат.
Через минуту мы проезжали под Бранденбургскими воротами. Действительно, бронзовые кони, некогда венчавшие эти ворота, - символ славы чванливого прусского юнкерства со времен франко-прусской войны - были почти начисто сметены огнем артиллерии. Их же участь разделил и парк Тиргартен. Оголенные ветви воздеты к небу, как обожженные руки солдат, сдающихся в плен.
Справа, придавив землю грузной серой громадой, стояло неуклюжее здание рейхстага. Над его куполом ярким пламенем полоскалось по ветру то заветное красное знамя победы, о котором на протяжении всей войны думал каждый наш воин - от солдата до маршала.
Так вот это место, откуда, начав с мелкого поджога, гитлеровцы раздули пожар мировой войны!
Грязно-серые стены и колонны здания были исполосованы свежими выбоинами и царапинами от пуль и осколков. Вокруг валялся мусор войны - все то, что когда-то шумело, рокотало, гремело, угрожало разнокалиберными стволами орудий и пулеметов, а теперь замолкло навсегда, разбитое, изуродованное и искалеченное. Танки, броневики с развороченными бортами и разорванными гусеницами нашли здесь свою могилу. Белые кресты рейхсвера и фашистская свастика украшали этот металлический лом.
Стоял май, время первых по-настоящему теплых дней. В безоблачном небе сияло такое ласковое солнце, что даже на изуродованной земле Тиргартена сочными пятнами зеленела трава, источая сладкие запахи весны.
На ступенях мрачного здания рейхстага, покуривая махорку, сидели солдаты и вели беседу. Один читал письмо, другие - комментировали. Похоже, что это были земляки, у которых оказалось много общих интересов. Каждый из них вспоминал родные места, родные поля…
Внутри здания, над опрокинутыми и разбросанными столами и креслами плавала тонкая пелена дыма: где-то что-то горело. Под ногами, как осенние листья, шуршала бумага. На многих листках виднелся знакомый хищный профиль гитлеровского стервятника. Солдаты с большим удовольствием топтали этот хлам, оставшийся от парламента третьей империи.
Самым замечательным в этом мрачном логове были солдатские надписи. Они начинались внизу, у пола, поднимались вверх по стенам, вились по колоннам, перемахивали через балкон и виднелись даже на потолке. Написанные углем, мелом, процарапанные острым бывалым солдатским ножом, они как бы скрепляли символический акт падения вражеской столицы. Надписи были коротки и выразительны:
"Вот мы пришли! Москвичи Курбатов и Ванин".
"За родную Украину! О. Скачко, Т. Пилипенко, А. Недилько".
"Мы из Якутска. Солонкин и Королев".
Сыны всех народов Советского Союза оставили здесь свои имена. Рядом красовались фамилии русских, украинцев, грузин, азербайджанцев, чувашей, карелов, алтайцев и многих других.
Мы поднялись на балкон. Прямо перед нами, под капителью гранитной колонны было четко написано: "Мадраим-Кундак. 3 мая 1945 года".
- Мадраим! - вскрикнуло сразу несколько солдат, сопровождавших нас.
- Кундак!
И передо мною, как живой, возник образ этого солдата. Открытое черноглазое лицо со сверкающей улыбкой в минуты солдатского отдыха, с глубокой складкой у переносицы в боевой обстановке.
- Ишь ты, какая оказия-то получилась, - воскликнул бывший с нами уравновешенный и спокойный сапер Шкураков. - Ведь совсем недавно здесь был, могли бы и встретиться…
Мадраим-Кундак - гордость полка, любимец разведчиков, оказывается, жив, невредим и оставил весть о себе, да еще где, в Берлине! Его считали погибшим с тех пор, как после очередного похода в тыл врага вернулся только один участник разведки. Он принес тяжелую весть: все погибли, окруженные гитлеровцами в лесу на высотке, обозначенной на карте "168".
Старый боевой друг Мадраима - Василий Андронов, не принимавший участия в этом походе, рвал и метал.
- Ой, Мадраим! Ой, дружище, как же ты так сплоховал?
Андронов несколько раз просил, чтобы ему разрешили с товарищами обследовать место гибели разведчика, но неожиданно дивизия, в которой он находился, была переброшена на другой участок фронта, и Андронову не удалось сделать это. Память о друге глубоко запала в сердце гвардейца. При всяком случае он повторял, как бы про себя:
- Будь я с Мадраимом рядом - жив бы он остался. Ведь сколько раз ходили вместе…
А теперь Андронов стоял, не сводя глаз с надписи под капителью. На его светлые запорожские усы катились слезы, оставляя на щеке узкий влажный след.
Заметив, что все на него смотрят, Андронов быстрым движением вытер щеку рукавом выцветшей гимнастерки и, широко улыбаясь, протрубил своим знаменитым басом:
- Жив, гвардеец, жив!
Он обхватил по-медвежьи двух первых попавшихся ему солдат и закричал еще громче:
- Слышите, хлопцы? Жив Мадраим!
После осмотра рейхстага мы поехали в канцелярию Гитлера, до которой, как говорили уже освоившиеся в Берлине солдаты, рукой подать.
Легли уже сумерки, когда мы, до отказа наполненные впечатлениями этого необычного дня, сели в грузовик, чтобы ехать обратно в расположение своего полка.
Движение на улицах города не утихало. На перекрестках дорог появились новые указатели. Новая смена девушек-регулировщиц, одетых в шинели, заняла свои посты. Мелькали то белые, то красные сигнальные флажки. Над городом появились огни прожекторов.
Ехать, однако, нам пришлось недолго. Мотор нашей машины вдруг начал чихать и вскоре заглох. Сойдя с машины, мы огляделись. Кругом был лес, высокой стеной чернел он у самой дороги.
Шофер поднял капот над мотором машины и начал, как говорили на фронте, искать ту "искру, что в баллон ушла"… Мы разлеглись на шелковой весенней траве, прислушиваясь к ночным шорохам и приглядываясь к игре прожекторов в темном небе.
Иногда до нашего слуха долетал рокот невидимых самолетов и приглушенное рычанье танковых или автомобильных моторов.
Появились огоньки самокруток, предвозвестники задушевных бесед.
- Тишина-то какая, - послышался в темноте голос. Все молчали, прислушиваясь к тишине и как будто стараясь измерить ее глубину.
- Да, действительно тихо, - подтвердил другой голос.
- А у нас дома об эту пору не очень тихо бывало, - начал не спеша старшина Сметанин. - Сам-то я, как полагается, был по конской части в колхозе - старшим конюхом. Меня всем собранием на эту работу просили. Я сбрую делать мастер. Да, признаться, и коней люблю. - Он с аппетитом затянулся, выпустив дым, продолжал:
- Выйдешь ночью конюхов проверить, а кругом рокот такой стоит! Тракторы пашут, сеют… У нас перед войной старухи и те научились различать тракторы по звуку мотора. У соседки внук - тракторист на ЧТЗ работал. Так, бывало, она говорит: "Знать, мой Семка опять у Сивцова оврага работает?"
"Что ты, Максимовна, - скажешь ей, - разве не слышишь, прямо за околицей трактор ревет?"
"Э, - говорит, - то другой, то колесный. Это, - говорит, - не иначе, как Ксеня Макарова водит…" Вот, брат, какие дела-то! Шумела у нас жизнь, - закончил он. И вдруг закричал:
- Эй, водитель! Долго искру искать будешь?
Тот ответил спокойно и тихо:
- Долго.
Все рассмеялись.
Кто-то из солдат помогал шоферу, светя электрическим фонариком. Мы наблюдали, как желтый зайчик света скользил по внутренностям мотора.
- В самом деле, ночь-то какая, - снова удивился Андронов.
Прожекторы за лесом погасли, и яркие звезды без всяких помех с земли приветливо мигали нам из черной бездны.
Молчал и лес, очарованный неожиданно наступившей тишиной.
Усталость постепенно сковывала тело, закрывала глаза и, положив людей на мягкую траву, окутывала крепким сном.
Долго ли мы спали, я не знаю, но после короткого слова "поехали", люди быстро вскочили. Я успел взглянуть на часы, было около трех часов ночи.
- Однако много времени мы потеряли, - сказал Абдурахманов шоферу. - Надо спешить.
- Есть спешить, товарищ майор! - И, высунув голову из кабины, спросил - Все сели?
- Все! Поехали!
Вспыхнули фары.
В последнее время наши водители вели себя очень смело, пренебрегая правилами светомаскировки. Даже на регулировочных постах военно-автомобильных дорог смотрели на это сквозь пальцы.
Не успел грузовик миновать лес, как по кабине забарабанило сразу несколько рук.
- Смотрите, смотрите, что там делается! - кричали солдаты, показывая на запад.
В западной части неба творилось что-то страшное: оно так ярко светилось от бесчисленных разрывов зенитных снарядов, что поблекли даже самые крупные звезды. От плотного, глухого рокота канонады слегка дребезжало окно кабины.
- Гаси фары, вставай в кювет, - скомандовал кто-то в кузове автомашины. Шофер послушно выполнил приказ невидимого командира.
- Вот тебе и тишина!
- Покой!..
Солдаты хотя и шутили, но их голоса звучали тревожно.
Тучи красных горошин взвились в небо чуть подальше полыхавших разрывов. Теперь уже полнеба было охвачено зенитным обстрелом.
Теряясь в догадках, мы принялись обсуждать случившееся. Все сошлись на том, что такого обстрела никому еще не приходилось видеть.
Кто-то успокоительно сказал:
- Это не у нас, мы - подальше.
- От голова, - плюнул в сердцах Андронов, - так ты же пойми…