Но она жила. Она жила в тоннах мазута, который по нагревающим его магистралям пошёл из цистерны в цистерну. Она жила в гуле воздушных насосов, погнавших воздух в котельные отделения. Она вспыхнула в руках кочегаров, державших факелы, и, вспыхнув маленьким огнём, превращалась в огромное пламя котлов. Она оживала миллионами теплокалорий, эта короткая, негромкая команда. Передаваясь воде, она превращала её в пар, тугой, могучий, тяжело заворочавшийся в сжимавших его железных тисках.
Она жила в душе каждого, кто около орудий, приборов, на мостике ждал. Ждал голоса, который должен был родиться внизу. И с каждой минутой она росла в этом ожидании, и с каждой минутой ждать становилось трудней.
И вот оттуда, снизу:
- Пар к маневровому клапану подан! Машины к пуску готовы!
Боцманы ждали, что заворочается шпиль и цепь, тяжело позвякивая, поползёт вверх, вытягивая за собой якорь. Но с мостика: "Отдать жвака-галс!" И цепь, тяжёлая якорная цепь, лязгая и грохоча, стала вываливаться за борт и, мелькнув последним звеном своим, отсоединённым от тела корабля, упала в воду на дно. И телеграф под рукой командира корабля, простенький, скромный механизм, приказал: "Малый вперёд!"
Пожалуй, только сигнальщики отряда эскадры, стоявшего около этого причала, видели, как два эсминца, не выбирая, а бросив якоря и якорь-цепи, тихо двинулись от стенки, как затем, нарушая всякие правила передвижения по бухте, дали сильный ход, как потом за кормой их выросли буруны, и низкие, стремительные, голубовато-серые, под цвет моря, они исчезли, растворились в тумане занимавшегося рассвета.
4
Экономическим ходом, со скоростью около десяти узлов, вспомогательное судно "Ратник" шло в отдалённую военно-морскую базу, имея на борту груз: несколько стандартных домов.
Поход этот для экипажа, который привык к тяжёлым работам по прокладке кабелей, участвовал в гидрографических экспедициях, казался лёгким. Не смущало моряков и то, что путь к отдалённой базе лежал вдоль берегов чужого государства. Командира, правда, беспокоил немного прогноз, предсказывавший наступление штормовой погоды через несколько дней, но командир был уверен, что именно за эти несколько дней судно успеет проскочить открытое море. Ну, а если придётся штормовать, это не в новость. За долгие годы плаваний по морям капитан третьего ранга Курбатов видывал виды, бывал в передрягах. Как раз под стать кораблю, которым командовал. У него вообще с этим судном было очень много общего. Медлительность в движениях, некоторая кургузость фигуры, голос негромкий - и корабль всегда негромко и ворчливо пыхтел на походе. И годами они были, наверное, ровесники. На этом корабле Курбатов ходил так давно, что судно называли иногда просто курбатовским. "Я на "Курбатове" служил", - так иногда говорили в разговоре офицеры. "С "Курбатова"?" - спрашивал, бывало, дежурный по контрольному пункту, пропуская матроса на причал.
Покуривая самокрутку, начинённую табаком с очень тонкими приятными ароматическими примесями - неароматного табака Курбатов не признавал, - капитан третьего ранга похаживал по мостику, то останавливаясь у правого края козырька, прикрывавшего мостик спереди, то у левого, то на минуту заходил к штурману, хозяйство которого располагалось позади мостика.
- Сколько на румбе? - спросил он через переговорную трубу в ходовую рубку.
Старшина рулевых, сейчас сам стоявший вахту, ответил:
- На румбе сто семьдесят семь.
Корабль шёл почти на юг, шёл курсом, как принято говорить, заданным.
Тёплая, душноватая ночь опустилась над морем. Вода и небо слились. И казалось, что впереди, сразу перед форштевнем судна, разверзлась беспредельная, нескончаемая, без проблеска света, без тени пустота. И в этой пустоте висели лишь звезды, крупные, яркие.
Иван Ковалёв, старшина первой статьи, державший в руках рулевой штурвал, не видел всей звёздной россыпи. Неширокие прорези ходовой рубки, от которых приходилось стоять далеко, ограничивали поле видимости. В передней прорези - полубак, освещённый неяркой лампочкой, висевшей на фок-мачте. А справа и слева - стена темноты, непробиваемая и непроницаемая, как сами морские глубины. Лишь несколько звёздочек, висевших над линией горизонта, иногда привлекали его взгляд, но затем ему снова приходилось возвращаться глазами к картушке компаса.
На румбе - сто семьдесят семь. Но вот деление начинает отклоняться от стрелки. Медленно, плавно оно уходит в сторону. Глаза караулят самую малейшую дрожь компаса, передают рукам предостережение, и ладони рулевого, чуть нажав на штурвал, поворачивают его, деление поползло назад, под стрелку. Встало, но снова пытается уйти в сторону, и снова руки сами уже ведут штурвал, предупреждая малейшее отклонение от курса. Всю вахту ведёт рулевой незаметную для посторонних глаз борьбу с кораблём. Корабль, как лошадь, если ту пустить без дороги, всё время рвётся куда-нибудь с курса. И, как лошади, корабли есть послушные и непослушные. "Ратник" - особенно непослушное судно. Оно не рыскает как какое-нибудь из тех, что неглубоко сидят в воде, но у него всегда есть желание валиться на левый борт.
Иван знал нрав своего корабля, знал так же хорошо, как знает хозяин все повадки и причуды уже состарившегося у него на глазах доброго коня.
Работают руки, заняты глаза, но голова свободна. И нет, пожалуй, других минут, как минуты ночных вахт, когда бы так легко мечталось. Посматривая на картушку компаса или устремив взгляд в тёмные, как сама пустота, морские просторы, о чём только не передумаешь, чего только не вспомнишь!
"Вот и отслужил. Все ждал: когда? Дождался. А тут ещё поход, месяц-два пройдёт. К уборочной не успею. Плохо. Развернулся бы. Ох, и развернулся бы! Кое-кого за пояс бы заткнул. Они там, черти, разбогатели. У каждого, кто на комбайне, пишут, - мотоцикл. Тоже заведу. Какой лучше? Гоночный не надо. Гоночный - это по асфальтам. Я ижевский возьму, тяжёлый.
Нет, с мотоциклом пока придётся погодить. Домишко надо подправить. Крышу перекрыть обязательно. Шифером бы неплохо. Интересно, легко у нас достать шифер или… Ну, тогда тёсом. А если кровельное железо… На румбе - сто семьдесят семь.
Корову ещё заводить срочно надо. Зачем мама корову продала? Ну ей, конечно, управляться со всем трудно было. Но теперь Фрося… Хорошая у меня Фрося…
Дурак! - рассердился вдруг Иван, вспомнив брата. - И когда такой вырос? Ишь ты, интеллигент, белая косточка! Брякнул как: доярку свою прячешь. Доярку! А мать у тебя кто? Принцесса? Всю жизнь на свекольном поле… Вся жизнь со свёклой… А ты, олух, на её деньги выучился. Доярка!"
- Справа по корме ходовые огни! - услышал он голос сигнальщика, который обязан докладывать командиру обо всём, что замечают глаза на воде, на суше, в воздухе.
Жизнь моря отличается от жизни на суше большею постоянностью. Земля днём оживлённее, ночью она спит, и движение поездов, пароходов, самолётов, шум не прекращающих работу заводов и фабрик - даже все это кажется относительным спокойствием в сравнении с гомоном трудового дня. На море не то. Корабли идут своими дорогами, когда светит солнце, и когда оно садится, уступая место мраку ночи, корабли все равно идут.
На "Ратнике" никто не удивился, услышав возглас сигнальщика:
- Справа по корме огни!
Но сигнальщик сразу же выкрикнул:
- Ещё огни! Ещё!.. Справа по корме колонна судов! - Сразу поправился: - Справа по корме четыре корабля!..
Это был молодой сигнальщик, очень исполнительный и точный. Очень исполнительный и очень точный именно потому, что он ещё только начинал служить, и постоянное опасение ошибиться, сделать что-то не так, как надо, жило в душе молодого матроса и делало его особенно исполнительным, до крайности точным.
Над головой по мостику гулко прозвучали шаги; Иван понял, что командир корабля и с ним штурман прошли к правому борту, остановились.
- Нагоняют, - сказал штурман. - Кажется, военные.
С мостика в ходовую рубку вели переговорные трубы. И когда вверху они не были закрыты пробками, рулевой у штурвала ясно слышал, о чём там говорят. И особенно хорошо в тишине и безмолвии такой ночи, какой была сегодняшняя.
- Справа по борту силуэт! - докладывал сигнальщик. - Корабли типа фрегат!
- Молодцом, - с ворчливым удовольствием сказал капитан третьего ранга. - Молодые глаза - острые. А вы, штурман, силуэт уже различаете?
- Да, - ответил старший лейтенант. - Сигнальщик, по-моему, не ошибается. Это фрегаты.
Они замолчали, и в правую прорезь ходовой рубки Иван увидел зелёный огонь обгонявшего их судна.
- Наверное, в войну играют, - сказал Курбатов, и в руках его щёлкнул портсигар - закуривал. - Соседи…
- Да - В голосе штурмана слышалась усмешка. - Эти соседи теперь кому не соседи. Везде шныряют… А посмотрите! - сказал он голосом изменившимся. - Кажется…
Иван не услышал последних слов штурмана. Голубовато-прозрачная узкая полоса легла перед носом "Ратника". Она выхватила из темноты полосу желтоватой воды, но сразу метнулась на полубак, осветила его призрачным светом, сделала его похожим на неживую декорацию в театре и вдруг ярким ослепительным блеском ударила в глаза.
Зажмурившись, резко склонившись вперёд, укрываясь от режущего света, который проникал через сжатые веки, Иван почувствовал, что на какую-то долю секунды он потерял управление рулём. Он не выпустил его, нет. Более того, он сжал рукоятки штурвала так, что даже кожа на пальцах побелела; а всё-таки колесо штурвала ушло.
- На румбе? - встряхнул его резкий сердитый окрик. - Сколько на румбе?
- На румбе сто семьдесят семь! - ответил он и, рванув штурвал, вернул нос корабля на заданное деление компаса.
- Так и держать! - услышал он мягкий и почему-то ехидно звучавший голос Курбатова. - Так и держать! - Теперь в мягком голосе прозвучала нервная, но сдерживаемая злость. - Так и держать, чёрт возьми! Посмотрим, чьи бока крепче!
И Ковалёв понял, что капитан третьего ранга не ему подаёт команду, а повторяет эти слова.
Наперерез кораблю двигался ослепляющий сноп света. Двигался быстро, двигался в ту самую точку, которую "Ратнику" нельзя было обойти, не сменив курса, которую нельзя было проскочить, даже дав полный ход, чтобы… Чтобы корабль не ударился о корабль.
Чуть покачивая колесо штурвала то вправо, то влево, глядя прямо в ослепляющий сноп и не опуская глаз к картушке компаса, Иван знал, что на румбе сто семьдесят семь, что корабль идёт заданным курсом и с курса он не свернёт.
Сноп пошёл вправо, упал с полубака, опять вернулся, но снова сорвался, опять лёг на корабль и начал тускнеть.
- Сворачивают, сволочи, - сказал штурман голосом, в котором слышалась нервная дрожь. - За это сразу бы надо под суд. За нарушение правил совместного плавания. - Он засмеялся вдруг смехом неровным, вздрагивающим. - Это они вместо приветствия, товарищ капитан третьего ранга.
- Хулиганьё! - раздельно, делая ударение на каждом слоге, произнёс Курбатов, и по звуку шагов над головой Иван понял, что он пошёл к левому борту. - Обнаглели!
Сигнальщик доложил, что силуэты исчезли.
- Может быть, они нас за мишень приняли? - спросил штурман, но командир не ответил. Взяв телефон, он вызвал электрика.
- Потушите-ка свет на фок мачте, - сказал он недовольно. - И по кубрикам пройдитесь, по каютам. Все иллюминаторы как следует задраены?.. Что?.. - спросил он, и голос его совсем стал сердитым. - Что за странный вопрос! Почему это вдруг ходовые огни потушить!
Щёлкнули зажимы - командир поставил телефонную трубку на место.
- Справа по борту два кабельтовых - силуэт!
- Как силуэт? - Курбатов прошёл к сигнальщику.
- Силуэт! Военный корабль типа фрегат без огней.
- Ну-ка, прожектор! Отставить. Читайте.
По тёмным переборкам ходовой рубки забегали неясные, переливающиеся световые блики. - Иван понял, что откуда-то из темноты, с чужого корабля, сигналят прожектором.
- По международному своду сигналов. - Юный голос сигнальщика звучал чётко и сухо. - Запрашивают… Что за корабль?.. Куда следует?
Командир закашлялся.
- Вон как, - сказал он.
- Их запросить! - запальчиво сказал штурман. - Пусть сами!..
- Товарищ старший лейтенант. - Голос Курбатова прозвучал официально. - Отвечайте. - Это он приказывал сигнальщику. - Вспомогательное судно Советских Военно-Морских Сил…
Раздалось металлическое пощёлкивание прожекторного ключа. Полосы более яркие, по-прежнему трепещущие и неровные, забегали по переборкам ходовой рубки.
- Выполняем задание командования. - Голос Курбатова звучал однотонно, но некоторая приподнятость, почти торжественность слышалась в нём. - Следуем в базу… - Он назвал отдалённую базу, курс на которую держал подчинённый ему корабль. - Запросите, с кем имеем честь…
- Силуэт исчез…
- Хамы.
Курбатов опять прошёл к левому борту. Опять всё вокруг стало тихо. Лишь монотонное постукивание машин мягкой дрожью встряхивало корпус корабля.
Когда до смены вахты оставалось не больше получаса и старшина первой статьи Ковалёв уже почти обо всём передумал, обо всём перемечтал - в последние минуты вахты почему-то никогда уже ни мечтать, ни строить планы на будущее не хотелось, - сигнальщик, точный и исполнительный, на этот раз несколько растерянный, прокричал вдруг:
- Силуэты! Вижу силуэты. Справа по носу - один. Справа по борту - два. Справа по корме - один. Дистанция два кабельтовых, - добавил он торопливо. И, поняв, что провинился, не доложил точно, согласно уставу, сначала направление, потом расстояние, потом что за предмет, сказал совсем смущённо: - Дистанция до всех одна примерно. И опять фрегаты.
- Ну и чёрт с ними! - сказал Курбатов, не отходя от левого борта. - Это они тренировкой нервов занимаются. Пусть… А в общем… - Шаги его прозвучали куда-то в средине мостика. - Радиорубка! Алло, радиорубка! Как у вас связь с главной базой?
- Разрешите приём? - Это опять громко и бодро спрашивал сигнальщик.
Иван видел в переднюю прорезь, как почти прямо по курсу корабля, только чуть-чуть вправо, засемафорил прожектор.
- Принимайте.
Помигав минуту, прожектор угас. На мостике было тихо. На всём корабле было тихо, и только однотонный гул машин, мерно встряхивавших корпус корабля, катился оттуда, снизу.
- Разрешите, - сказал сигнальщик, и голос его сорвался. - Разрешите передать… не понял.
- Как то есть! - сказал грозно Курбатов. - Как то есть не поняли! Чему вас учили?
- Никак нет, - ответил сигнальщик. - Я прочитал. - Он запутался. - Я, может быть, даже правильно прочитал.
- Что вы прочитали? - Голос командира прозвучал глухо, словно он огромным усилием воли сдерживал гнев. - Что вы прочитали, спрашиваю? Сигнальщик!
- Они… Они предлагают застопорить ход. Они… они осматривать…
Снова на мостике стало тихо. На корабле было тихо. И над морем, большим и огромным, тоже лежала тишина.
- А вы их, - Курбатов говорил негромко и, видимо, в это время закуривал, - а вы их пошлите к чёрту, сигнальщик. Пошлите их к чёртовой матери! - крикнул он вдруг громко и яростно, словно хотел, чтобы на кораблях, подозрительно прятавшихся в темноте, был услышан его голос. - Так и передайте. К чёртовой матери.
- Есть! - громко и весело воскликнул сигнальщик. - Послать к чёртовой матери! Товарищ капитан третьего ранга, в международном своде сигналов нет такого словосочетания.
- Радиорубка! - говорил в это время Курбатов. - Радиорубка! Вызовите главную базу. Радиорубка! Широта… - Он сказал широту. - Долгота… - Сказал долготу. - Военными кораблями типа фрегат, числом четыре, под флагом военно-морских сил… Сигнальщик! Наведите прожектор на вымпел и флаг головного мерзавца!
Над морем, выхватив из темноты крутой борт чужого корабля, потом угловатые, квадратные надстройки на палубе, пушку на высокой тумбе, словно на длинной ноге, около которой сидели и стояли чужие матросы, повис луч прожектора. Скользнув вверх, к реям и топам мачт, он замер.
- Ну? - Курбатов ждал, чуть склонившись над переговорной трубой, соединявшей его с радиорубкой. - Ну? Сигнальщик!
- Над кораблём нет флага, - с мрачной торжественностью ответил матрос. - На корабле нет опознавательных…
По мостику раздались торопливые шаги командира.
Есть голос на корабле. Голос, который любого, спящего безмятежно и крепко, разбудит, встряхнёт, заставит вскочить с койки. Любого, кто размечтался, задумался, он вернёт из самых далёких пространств, заставит забыть все. Любого, кто захандрил, запечалился, сделает мгновенно бодрым и сильным. Голос, который мирит поссорившихся друзей и ставит их рядом. Есть голос на корабле, требовательный, суровый, возникающий сразу по всем каютам, кубрикам, погребам и отсекам. Это голос колоколов громкого боя, голос электрозвонков, объявляющих боевую тревогу.
Голос этот услышали все на "Ратнике", услышал и старшина рулевых в ту самую секунду, когда сигнальщик доложил, что неизвестный корабль идёт без опознавательных знаков.
Звонки ещё не умолкли, они гремели ещё по опустевшим матросским кубрикам, по опустевшим каютам офицеров, а пулемётчики уже подняли пулемёты, привалились плечами к их тяжёлым, дугообразным упорам, комендоры расчехлили свои полуавтоматические пушки.
- Подать боезапас! - приказал Курбатов. - Радиорубка! Это не для вас. Вам додиктую… Потушите прожектор. На румбе?
- На румбе сто семьдесят семь.
- Так держать.
- Разрешите приём?
- Да, да, сигнальщик. Принимайте.
В темноте опять вздрагивал и пульсировал семафор прожектора.
- Радиорубка. В главную базу. Корабли без опознавательных знаков пытаются задержать, угрожают открытием огня… Сигнальщик? Об этом они семафорят?
- Так точно, товарищ капитан третьего ранга. Они требуют, предупреждая открыть…
- Радиорубка! Передали? Радист, в случае чего держите связь с главной базой сами… Помощник! Вперёд самый полный.
- Товарищ капитан третьего ранга, они повторяют.
- Ответьте, сигнальщик. Советский корабль идёт своим курсом и просит с дороги убраться. Комендоры, взять на прицел!..
Четыре прожектора, вспыхнув сразу, осветили "Ратник" весь - от носовых якорных клюзов до кормового среза, от самого низа до топов мачт. Синеватый мертвенный свет залил палубу, слепил глаза. И в этом освещении, ярком, но именно неживом, весь корабль стал похож на театральную декорацию. И пулемётчики, застывшие на полубаке около пулемётов, Ивану казались тоже похожими на артистов на маленьком, наиболее ярко освещённом пятачке сцены. Они стояли неподвижно, словно срослись плечами с пулемётами, чуть поднявшими кверху свои рыльца.