- Извините… - Ему налили в другой бокал. - Что вы примолкли? Выпьем за молодых!
Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол - сверкнули звонкие брызги.
- Веселиться хочу! - крикнула она. - Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!
Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.
- Голубушка моя, Нина! - Притопнув ногой, она скомандовала: - Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!
Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.
После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп… Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью… Нам не хотелось об этом думать.
- Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? - кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. - Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..
- Тонул, да не утонул! - крикнул я в ответ. - Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..
- Саня, иди играй! - потребовала Тоня. - Плясовую!
Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.
В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: "Воздушная тревога!" Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:
- Презираем! Тоня, выключи радио!
- Презираем! Презираем! - откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.
Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.
Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.
- Это мне, - сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест - руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. - Тебя, Саня.
- Сейчас буду, - сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: - Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать… - Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:
- Подожди минуту. - Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне… Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.
Никита фыркнул:
- Какую ты несешь чушь!
Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:
- Вот уж действительно нашел о чем просить…
Я настаивал:
- Вы должны ответить мне.
- О чем ты просишь? - Саня возмущенно развел руками. - Противно слушать!
Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:
- Ладно, рожайте сына, позаботимся…
Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:
- Не смейте говорить так! - Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. - Я не хочу слышать об этом. - Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. - Молчи!
Кочевой обнял меня.
- Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь…
Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.
- А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день… - Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. - Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу… Просил одну особу осчастливить…
- Перестань, Никита, - попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. - Пойдем домой. Пора…
- Через минуту нас здесь не будет, - ответил Никита, вставая с дивана.
21
- Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? - спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.
- Позвонят, или придет Чертыханов, - сказал я.
- Хорошо бы не позвонили.
- Не думай об этом.
- Ладно, не буду. - Нина встрепенулась весело. - Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным…
Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:
- Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту…
- Выпьем, - сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.
- Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?
- Я их отпустил.
- Просто отпустил, и все?
- Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.
Нина молча и вопросительно взглянула на меня.
- Как она туда попала?
- С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..
- Это все Сердобинский, - сказала Нина. - Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее… Ну и что же дальше? - Нина чуть ближе придвинулась ко мне. - Налей мне еще, - попросила она.
- По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.
- Нет.
Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.
- Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо…
Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.
Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание… Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца…
На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:
- Дима, ты где?
- Я здесь.
- Почему так темно? Я долго спала?
- Не очень.
- И ты скучал в одиночестве? Иди сюда…
Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.
- Стреляли? - равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.
- Зенитки били несколько раз, - ответил я.
В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.
Фонарь за окном медленно погас…
Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, - она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца - пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье… Война всегда против счастья.
Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности… Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.
- Тебе что-то приснилось? - спросил я.
- Да. - Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.
Я приподнялся, опираясь на локоть.
- Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?
- Австриец, - поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. - Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего… Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая… Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной… Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: "Скорьей!" И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь… Остановилась, прислушалась… Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах… Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела… В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют… Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала…
Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.
- Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы… вместе встать перед фашистами… Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом… мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи… - Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.
- Что же ты плачешь? - спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.
- Да, - сказала Нина; всхлипнув. - Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой… Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу… Ем брюкву и плачу… - Нина внезапно и коротко рассмеялась. - Вот чудачка!
- Что было дальше?
- Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. "Не бойся, не бойся, девонька", - услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу… И я пробралась.
Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный - то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск…
Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.
Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.
Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.
- Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.
- Что-нибудь случилось? - спросил я, готовый ко всему неожиданному.
Чертыханов помотал головой.
- Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.
- Спасибо.
- Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить…
- Заходи.
Чертыханов неуверенно топтался на месте.
- Больно строго вы смотрите, боязно заходить.
- Разве ты в чем-нибудь виноват?
- Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. - Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. - Разрешите раздеться?
- Раздевайся и проходи. - Я приложил палец к губам, призывая к тишине.
Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, - уверен был, что сейчас и ему перепадет…
- Где достал все это, сознавайся? - шепотом спросил я. - Разве это твое, что ты так распоряжаешься?
- Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться. Ведь свадьба, товарищ капитан. Неужели не понравилось? А я старался… Чертыханов хитро косил на меня насмешливым глазом.
Я рассмеялся:
- Жулик ты, Прокофий. Хотя Никита Добров и сказал, что ты молодец.
Чертыханов приосанился и отметил с важностью:
- Никита - парень с головой, он понимает толк в жизни. Он попрактичнее вас будет, товарищ капитан…
- Ладно, садись, выпьем…
- С большой охотой, товарищ капитан, а то в горле хрипы какие-то появились, промочить надо…
- Наливай.
Чертыханов наполнил рюмки, привстал и отчеканил:
- С законным браком вас!
Я погрозил ему, показывая на дверь в спальню, и он, поперхнувшись, пригнулся и прошептал:
- За долгую совместную жизнь… - Выпил одним глотком, покрутил головой, чуть морщась. - Эх, хорошо!.. Нет, товарищ капитан, Чертыханов и в самом деле молодец! Мы за эту влагу рисковали головой.
- Ешь, после хвалиться будешь, - сказал я. - Что в батальоне?
- В батальоне, товарищ капитан, тихо и мирно. Ни звонков, ни приказов. Забыли про нас. Мы свое дело завершили, теперь начальство все свои заботы по другим рельсам направило, другие дыры образовались - их надо затыкать. - Он причмокивал, закусывая. Щеки его сразу сделались тугими и порозовели. - А я, товарищ капитан, вашего приказания насчет сна не выполнил. Ходил с ребятами в ночной обход. Вернулись ни с чем. Не задержали никого, не постреляли даже, не то что в прошлые ночи. Бойцы наши сейчас отсыпаются, а я вздремнул немного и сюда… Разрешите еще одну? - Он выпил и опять, морщась, покачал головой. Я отнял у него бутылку, и Прокофий недоуменно и с мольбой уставился на меня, точно я совершил что-то непозволительное. - Товарищ капитан, разве вы не знаете, что бог любил троицу? - Я налил ему третью рюмку. - Спасибо за гуманность. Эту рюмку я приберегу до вашей жены. Выйдет к нам, и тогда…
- Дима! - послышался голос Нины.
Я быстро прошел в спальню. Нина сидела на кровати. Восхищение мое медленно сменилось тоской, мне стало страшно: скоро, очень скоро наступит момент, который разъединит нас надолго, быть может, навсегда. Я ощутил, как кровь медленно отлила от лица, и Нина спросила, испуганно расширив глаза:
- Ты побледнел оттого, что подумал о нашей разлуке?
- Да.
- Зачем? Ведь мы вместе. Мы всегда будем вместе… пока… пока живем на земле…
Я никогда не верил в слияние душ, не понимал, как можно быть вместе, находясь на расстоянии, и еще крепче прижал ее к себе.
- Кто там пришел? - спросила Нина, осторожно освобождаясь.
- Прокофий.
- За тобой? - испугалась она.
- Пришел поздравить…
- Я сейчас выйду к вам.
Чертыханов недвижно сидел, облокотясь о стол и положив на ладонь тяжеловатый свой подбородок; его глаза, утратившие обычную хитроватую ухмылку, смотрели в одну точку, не мигая.
- Ты, кажется, загрустил?
- Думаю, товарищ капитан. - Вопреки своему обыкновению он не встал. Из такого-то дома, теплого, чистого, просторного, от жены - да в осеннюю стужу, в дождь, в огонь, под пули… Ох, неохота, товарищ капитан! Выть впору, как неохота. А надо. Вот как надо. - Он провел ребром ладони по горлу. - Позарез надо.
- Надо, Прокофий, - сказал я, садясь напротив него.
Прокофий гулко вздохнул.
- Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
- Позвольте вас поздравить с законным браком.
- Спасибо, Прокофий. - Нина поцеловала его.