Чертыханов проговорил, успокаивая его:
- Не волнуйтесь, товарищ комиссар, положитесь на меня, я знаю, куда их отправить. Очень надежное место: машины, как и танки, отлично горят… Браслетов, круто повернувшись, так грозно взглянул на Чертыханова, что тот невольно приложил ладонь к пилотке. - Виноват, товарищ комиссар.
С огорода по скользкой тропе от погребицы медленно двигалась пожилая женщина. За ней тащились, передвигая ноги в тяжелых высоких калошах, двое ребятишек. Женщина отворила калитку, обошла, крестясь и шевеля губами, убитого, валявшегося у забора, и еще издали взмолилась стонущим и протяжным голосом:
- Сыночки, родимые… - Голова ее была замотана платком. Лицо казалось темным от невыплаканного горя. - Господи, беда-то какая!.. Не уходите от нас. Не бросайте. Грех вам будет, если покинете. - Она схватила рукав моей шинели. - Сыночки, родимые, не покидайте. Детишек не покидайте…
Я представил на ее месте мою мать, и по сердцу остро, как лезвием, резанула боль. Мать вот так же умоляла бы не покидать.
Чертыханов с усилием оторвал от меня женщину, обнял ее за плечи и, уговаривая, отвел к крылечку.
Здесь меня нашел Петя Куделин. Еще не добежав до нас, он крикнул срывающимся тоненьким голосом:
- Товарищ капитан! Скорее в штаб. Вас вызывают к телефону.
Я взглянул на Браслетова.
- Наверно, Ардынов.
- Узнали наконец. Дошло.
- Скажу наперед, что он мне заявит: "Держись, капитан, до последнего. Поможем".
Браслетов развел руками.
- А что ему еще остается?
Мы поспешили к сельсовету. Я был рад тому, что весть о захвате Волнового долетела до штаба армии: там наверняка предпримут все, чтобы мы смогли удержать село за собой. Чем ближе подступал противник к Серпухову, тем ценнее и жизненно важнее становился каждый населенный пункт.
Мы шагали вдоль улицы по мокрой траве. Еще курились, затухая, сожженные и подорванные грузовики, издавая острый и едкий запах.
Из избы, мимо которой мы проходили, выметнулся здоровенного роста красноармеец в окровавленных бинтах. Махнул с крыльца через все ступеньки на дорожку. Его пытались удержать дядя Никифор и санитарка. Отбиваясь, он нес их на плечах.
- Что с тобой? - спросил я.
На меня глядели бешеные от ярости глаза.
- Не хочу лежать с фашистами! - крикнул раненый боец. - Их надо зубами грызть, а их кладут рядом со мной. Лечат гадов! Не хочу дышать фашистским духом!
Дядя Никифор обхватил раненого за талию.
- Чего раскричался?.. Идем. Смотри, что наделал, дурак. Все повязки сорвал.
Красноармеец, прикрыв глаза, вдруг повалился набок. По щеке из-под бинта поползла режущая глаз своей яркостью полоска крови.
- Всех раненых вывезти, - сказал я санитару. - Немедленно. И своих и чужих.
- Сначала своих, - поправил Браслетов.
Дядя Никифор горестно взглянул на меня.
- На чем? На себе не перетаскаешь. Есть тяжелые…
- Заберите всех захваченных немецких лошадей, - сказал я. - Не хватит возьмите колхозных. Через два часа чтобы здесь ни одного раненого не осталось.
Еще издали я увидел Тропинина. Он бежал к нам. Без шинели, без пилотки. Поскользнувшись, чуть не упал. Что-то кричал и взмахивал рукой. Я поспешил к нему навстречу, спросил не без тревоги:
- Что случилось?
Лейтенант едва переводил дух.
- Что вы стоите? Вас ждет у телефона Сталин.
- Сталин? - Я с испугом посмотрел на Тропинина: в себе ли он?
- Да! Приказали немедленно разыскать. Скорее же!
Пробегая мимо окон сельсовета, я услышал голос связиста, размеренный, со сдержанным волнением: "Я тюльпан, я тюльпан. Я вас хорошо слышу. Я тюльпан…" Увидев меня в двери, он проговорил, срываясь от радости на крик:
- Пришел! Передаю…
Я выхватил у него трубку.
- Слушаю!
Возле моего уха что-то тоненько потрескивало, попискивало, скреблось острыми коготками. "Это называется: хорошо слышу", - подумал я, оглядываясь на связиста, который готов был совершить все, чтобы только разговор состоялся. Шум в трубке будто дышал, усиливаясь и затихая, в него вплетались какие-то выкрики, посторонние голоса. Потом издалека, пробивая глубину, донесся глухой невнятный вопрос:
- Кто у телефона?
- Капитан Ракитин, - ответил я.
- Сейчас будете говорить. - Наступила пауза с теми же тоненькими и трескучими разрядами, словно вдоль всей телефонной линии сидели сверчки и неустанно пилили тишину. Затем сверчки замерли, стало тихо, и я услышал гулкие и всполошенные удары своего сердца.
- С вами говорит Сталин, - донесся до меня знакомый и спокойный голос. - Поздравляю вас с победой, товарищ капитан.
Я стоял. Стояли и все, кто находился в этот момент в помещении.
- Служу Советскому Союзу! - проговорил я как можно тверже.
- Вы правильно поступили, что атаковали превосходящего вас противника и выбили его из села. Так надо поступать всегда. Надо создавать врагу невыносимые условия на нашей земле! Сколько вам лет, капитан?
- Двадцать четыре.
- Я так и думал. - Помедлив, он спросил глуховатым голосом: - Сколько ты еще можешь продержаться, сынок?
- До вечера, товарищ Сталин. Дольше не смогу.
- Продержись до вечера. Тебе помогут. Желаю успеха.
Голос умолк, и сейчас же по всей линии заскрипели сверчки. Некоторое время мы стояли, как бы внезапно оглушенные, не зная, как вести себя дальше.
Я сел на лавку, снял фуражку и вытер платком вдруг вспотевший лоб.
- Товарищи, - сказал я, оглядываясь вокруг, словно только что увидел находившихся в помещении командиров. - Товарищи, со мной разговаривал Сталин. Вы слышали? Я обещал ему продержаться до вечера… - Трубка в моей руке подрагивала, и телефонист нетерпеливо напомнил:
- Слушайте, товарищ капитан. С вами говорят.
Я приложил трубку к уху. Сквозь сверчковый скрип пробился голос генерала Ардынова:
- В чем нуждаешься, капитан?
- Людей мало! - крикнул я. - Нет боеприпасов! Помогите, товарищ генерал!
В разговор ворвался громкий и властный голос:
- Почему докладываете открытым текстом?!
Ардынов помолчал, и мне в эту минуту подумалось, что он досадливо поморщился, серые воробьи бровей сердито нахохлились: сколько он ведет коротких, отрывочных телефонных разговоров, и ему со всех концов летят слова мольбы: "Нет людей, нет оружия, нет боеприпасов… Помогите!.."
- Поможем! - крикнул Ардынов в ответ. - А вы держитесь! Стойте до последнего!
- Есть держаться до последнего! - крикнул я, веселея. Передав трубку связисту, я переглянулся с комиссаром.
- Что я говорил?! "Держись!" Что ж, будем стоять до последнего, сказал я.
"Стоять до последнего!" Вот она, великая и трагическая формула, продиктованная отчаянными сражениями с превосходящими силами врага. Она родилась в горестные дни отхода и утвердилась как самая надежная защита жизни - другого пока ничего не дано. Теперь она уже вступила в свои права, стала всесильным законом. И этому закону были подчинены все - от красноармейца до командующего. Все выйдут из строя, останется один, последний, и этот последний обязан биться, пока он жив.
- Объявить всему батальону, - сказал я Браслетову, - что нам звонил товарищ Сталин и приказал стоять насмерть! - А мне в эту минуту показалось, что я могу совершить невозможное.
Лейтенант Тропинин, встав из-за стола, взглядом пригласил меня к карте, где была нанесена оборона села. Я склонился над нею.
Прихватив автомат, комиссар сказал на ходу:
- Пойду в роты. - На пороге задержался. - Хорошо бы ребятам дать по чарке. Продрогли, наверно…
- Уже дали, - ответил Тропинин. - Я распорядился. По бутылке вина на каждого. У немцев захватили целую машину - где-нибудь склад растащили.
На дворе прояснилось, облака посветлели. Студеный ветер с тонким свистом залетал в неплотно заткнутое окошко, выдувал тепло.
Мимо окон сельсовета Нина вела раненого. Боец, бледный, обессиленный, тяжело опирался на ее плечи. Я выбежал ей навстречу. Нина приостановилась, увидев меня.
- Со мной говорил Сталин, - сказал я; голос мой дрожал от сдерживаемого волнения. Раненый боец распрямился, стал тверже на ногах.
- К нам в батальон звонил? - спросил он.
- Да. Только что.
Нина с грустью улыбнулась мне, смежив ресницы, поправила пилотку на волосах.
- Стоять? - спросила она.
- Да.
В это время раздался грохот разрывов, близких и дальних. Они как будто ударялись мне в спину между лопаток и встряхивали.
18
Огневой налет длился полчаса. Он рушил и поджигал избы, калечил машины, снаряды с корнем вырывали деревца в садах. На улицу из окошек плескались ледяные брызги разбитых стекол.
Затем немцы двинулись в атаку, шли к селу длинной извилистой цепью, нещадно паля из автоматов и неохотно крича; крик походил на протяжное улюлюканье. Потом они побежали по полю, приближаясь к огородам. Встреченные огнем, залегли. По ним редко, сберегая мины, хлестали из минометов, не давали встать.
В сумрачном поле показались танки, четыре ползущих и стреляющих коробки. Немецкая цепь поднялась и снова рванулась к нашим окопам. Но опять залегла. Звонко рассыпались выстрелы, разрывные пули щелкали с веселым и погибельным треском.
Танки наползали, стреляя.
- Неужели пройдут, товарищ капитан? - проговорил Чертыханов, из-за угла следя за ними глубоко запавшими глазами. - Бутылок мало, ночью все истратили. Прорвутся в село и начнут разгуливать, как по нотам…
Танки не прорвались. Один был подбит бронебойщиком Иваном Лемеховым, второй - артиллеристами Скниги. Два других развернулись и, вздымая пласты земли, ушли назад. Стрельба поутихла. Немцы зарывались в раскисшую землю, выжидали.
В селе, понизу, подобно туману, стлался горький дым от подожженных изб. Метались женщины, вынося из огня скарб: они стонуще-тоскливо, пронзительно причитали, оплакивая беду.
Чертыханов сдавил мне плечо.
- Самолеты! Глядите.
Взявшись невесть откуда, самолеты с угрожающим ревом пронеслись низко над селом. Они как бы присматривались к тому, что должны "обработать". Высмотрели. Зашли снова.
- Сейчас начнут молотить, - сказал Чертыханов, запрокинув голову, следя за спускающимся самолетом. - Скатимся в погреб, товарищ капитан. Подальше от греха…
Первая бомба, черная, свистящая, шла к земле медленно, не торопясь, в жуткой тишине. Мир как бы замер с застывшим в ужасе лицом, обнажив голову: она несла смерть. Бомба угодила в избу, в небольшую избу с тремя окошками на улицу, с крылечком, с калиточкой в огород. Она пробила крышу возле трубы, из которой тянулся утренний негустой дымок, и там, внутри человеческого гнезда, разорвалась. Точно щепочки, взлетели бревна стен, кирпичи, доски. Когда клубы пыли, дыма и копоти рассеялись, на месте избы зияла черная яма. Я зажмурился…
- Уйдемте отсюда! - крикнул Чертыханов и с силой потащил меня за двор, к погребу. Ефрейтор прикладом сбил замок, приподнял крышку, и мы по лестнице спустились вниз, в темноту и сырость.
- Сейчас зажгу свечу. - Прокофий чиркнул спичкой, вынул из сумки противогаза свечу и зажег. Люк оставили открытым.
В погреб скатились один за другим связные, последним медленно сполз телефонист. Установив аппарат на кадку с капустой, он покрутил ручку, и в погребе зазвучали позывные.
- Я тюльпан… Как меня слышите? - спокойно звал телефонист. Повернулся ко мне: - Связь есть. Спрашивают, кого бомбят. - И крикнул в трубку: Нас!.. Сколько самолетов?
- Девять, - подсказал Чертыханов. - Пусть знают, как нам весело.
Бомбы рвали землю на куски. Сотрясающие удары сыпались один за другим, и в погребе колебалось пламя свечки.
- Вызови командира дивизии, - сказал я связисту.
Боец долго объяснял, откуда вызывают, наконец передал мне трубку.
- Начальник штаба на проводе, товарищ капитан…
В это время протяжный, с треском, мощный гул лавой опрокинулся на погреб. Ветхое сооруженьице над погребом смахнуло, как перышко, крышку люка отшвырнуло, свечка погасла. Бомба разорвалась рядом. Телефон умер, как ни призывал его к жизни "тюльпан".
- Обрыв, товарищ капитан, - сказал связист. - Пойду взгляну, недалеко, наверно. - И, взяв автомат, поежился, точно предстояло нырнуть в ледяную воду.
Бойцы, придавленные к земле взрывом, зашевелились, отряхиваясь от пыли. В узкую горловину над головой виднелось небо с расчесанными на длинные пряди облаками. Под ними густился дым.
Я вылез из погреба и, оглянувшись, ужаснулся. Село было разбито, растерзано. Вместо длинных и ровных порядков домов лежали обломки бревен, на уцелевших избах кровли сорваны, окна вышиблены, изгороди повалены. Пыль, прах вихрились вдоль улиц. Диким галопом пронеслись два обезумевших стригуна и скрылись в дальнем конце улицы, в дыму.
Немцы, воспользовавшись налетом авиации, пошли в атаку. Они захватили окопы за огородом, устремились дальше и вытеснили наших бойцов с западной стороны улицы. Теперь нас разделяла дорога, проходившая посреди села. Я послал связных к Рогову и Кащанову с приказом прочно закрепиться на этой стороне улицы, отразить атаку противника, а затем, нанеся удар, вышибить из села…
Связные, пригибаясь, огородами побежали один в одну сторону, другой - в другую.
Я сказал подошедшему Астапову и командирам взводов, указывая через улицу на порушенные дома, где возвышался уцелевший над колодцем журавль:
- Удар нанесем в этом направлении. Здесь, по моим наблюдениям, нет пулеметов. Приготовить гранаты. Ворвемся в проулки, расходиться сразу вправо и влево по огородам.
- Понятно, - тихо отозвался Астапов и ушел, обходя избу, во взвод.
Привел своих артиллеристов старший лейтенант Скнига. Пушку пришлось столкнуть в пруд: кончились снаряды.
Я огляделся. В проулке находилось человек двадцать бойцов взвода лейтенанта Прозоровского. Прижимаясь к стенам, хоронясь за углами избы от пуль, они ждали. Ждали команды, с верой и беспокойством глядя на меня…
Тропинин поставил в строй всех, даже раненых, даже санитаров. Сзади себя я заметил Нину. Я взглянул ей в глаза и отвернулся, увидел: она решилась.
Бывают моменты наивысшего подъема духа, когда, поняв это, нужно или бросаться вперед, или, тихо остывая, отступить. Я почувствовал, что именно такая минута настала. И упустить ее - значит упустить успех…
Я не торопясь расстегнул ремень и сбросил с плеч шинель, прямо на землю, под ноги. Все, кто находился рядом, сделали то же самое. И Нина скинула шинель, наскоро захлестнула гимнастерку ремнем. Затем я вынул из кобуры пистолет, мельком встретился взглядом с Прозоровским; мне показалось, что он перешагнул через черту страха и бледный, с дико распахнутыми глазами, ждал сигнала.
- Приготовиться. За Родину! За Сталина! - Я произнес это негромко, твердо, как заклинание, которое должно спасти от смерти и которое должно принести победу. На затылке у меня шевельнулись волосы, в грудь хлынула какая-то темная нечеловеческая сила, захлестнула сознание. Я вдруг закричал, не помня себя, истошно, дико, изо всей мочи:
- За мно-о-ой! Ура!
- Ура! - подхватил Чертыханов и бросился на улицу, строча из автомата. Красноармейцы, подстегнутые собственным криком, высыпали на дорогу, обгоняли друг друга - скорей, скорей. Опаляя слух мгновенным злым свистом, летели навстречу пули - ледышки, скользящие вдоль спины. Кто-то ткнулся лицом в мокрую траву, под ноги мне, я перепрыгнул и побежал дальше. Я заметил, как споткнулась Нина. Упала, но тут же вскочила и побежала вперед.
Слева пересекал улицу старший лейтенант Астапов. А еще дальше валила через улицу рота лейтенанта Кащанова. Среди бежавших мелькнула высокая, чуть подавшаяся вперед фигура Тропинина с винтовкой наперевес: он не бежал, он шел, даже не пригибаясь.
А справа вел в бой красноармейцев комиссар Браслетов.
Я остановился у колодца с журавлем перевести дух. В груди, освобожденной от накипи ярости, вдруг зазвенела, пронизывая все тело радостью, струна: жив! живой! В душе горячо и мятежно клокотала сила жизни! И Нина жива. И Чертыханов и Мартынов…
Немцы были выбиты из села. Вон они убегают по огородам, и бойцы, преследуя, стреляют им вслед… Вот Чертыханов, привстав на колено, прицелился и выстрелил, и солдат, перелезая через изгородь, повис на жердях, потом тяжело сполз на землю.
Я послал связных в роты с приказом: занять траншеи за селом. Я гордился своим батальоном, гордился своей победой. Удача, как хмель, кружила голову. Возбуждение постепенно улеглось, опьяненное боем сознание прояснилось…
Из-за стремительности удара потери были незначительны. Убитые лежали посреди улицы, раненые ползли к домам. Мы заняли вырытые нами траншеи. Немцы, не торопясь, отступали, и на некоторое время перепало затишье. Женщины и подростки, крадучись, понесли бойцам только что сваренную картошку, молоко в крынках.
Я вернулся в штаб. Там уже находились комиссар Браслетов, Тропинин, Скнига и Чигинцев. Затем подошли командиры рот. Все они, взволнованные боем, говорили громко, перебивая и не слушая друг друга, точно пытались заглушить в себе ощущение того еще не испытанного, страшного и гибельного, что неотвратимо должно было наступить. Это ощущение как бы носилось в воздухе и воспринималось каким-то неподвластным сознанию чувством.
Передышку мы использовали для того, чтобы вывезти из села раненых и захоронить убитых. Подсчитали оставшихся в батальоне людей, оборону организовали с учетом наиболее опасных мест. Командиры разошлись по ротам с приказом держаться до последнего.
Проводив товарищей, я вышел на крылечко. Прямо передо мной лежала площадь, угольно-черная, прокаленная пламенем, на ней - закопченные коробки танков и остовы автоцистерн с развороченными боками. За площадью - пруд, окруженный редкими ветлами: из воды торчал ствол противотанковой пушки да плавали деревянные обломки и щепки, заброшенные сюда взрывами от бомбежки. А дальше - темная гряда леса, за грядой протекала Ока. Я невольно глядел на эту гряду, мысленно определяя расстояние до нее.
А слева от нас глухо грохотали орудийные раскаты - немцы шли к Серпухову.
Чертыханов со скрежетом расковыривал ножом банки с консервами, угощал мясом связных, телефонистов, разведчиков, расположившихся на полу у порога. Бойцы, побывавшие в контратаке, переживали страх, как это часто бывает, задним числом.
- Если бы немец повел автоматом чуть левее, он скосил бы меня, проговорил Петя Куделин, изумляясь и радуясь счастливой случайности.
- Это что! - отозвался Иван Лемехов. - На меня здоровенный верзила винтовкой замахнулся. Не увернись я - разбил бы голову… Но я всадил в него очередь…
- А ты, Чертыхан, не раз, видать, бывал в таких заварушках: как ты рявкнул, как кинулся!.. Зверь! И гранаты бросаешь на сто метров. Не меньше.