7
Поставив древко на утоптанный снег, обняв знамя, Браслетов стоял неподалеку от пожарной каланчи в окружении разведчиков и поджидал меня, радостно возбужденный и немного растерянный от значительности момента. Он, казалось, не слышал разгулявшегося в селе вражеского огня и все более частых взрывов… Я сказал, подойдя к нему:
- Надо пронести знамя по переднему краю обороны полка. - Слово "полка" прозвучало непривычно, оно было еще какое-то не обжитое, не свое. - Пусть бойцы увидят знамя, пусть тронут рукой…
- Обязательно. - Комиссар приподнял знамя. По бокам его тотчас встали Мартынов и Куделин с автоматами наготове, как на торжественном марше. Трое шли впереди, мы - Тропинин, Чертыханов и я - позади.
Мы пересекли дымную улицу и вышли на окраину села. На огородах наскоро сооружены были стрелковые ячейки и пулеметные гнезда, заваленные сверху досками, бревнами, закиданные кирпичом; сметливые использовали погреба, в банях и во дворах прорубили самодельные амбразуры, между домами танкисты замаскировали свои машины. И танкисты и стрелки-пехотинцы - все готовились к сражению.
На фоне блеклого зимнего неба и снега знамя проплывало чуть колеблемое, переливающееся и живое, как огонь. Оно задерживалось возле стрелкового отделения или у пулеметной точки, и комиссар, обращаясь к бойцам, кричал, краснея от напряжения:
- Поздравляю вас с высоким воинским званием гвардейцев! Главная заповедь гвардейца - стоять насмерть! Бить ненавистного врага! Не посрамим ленинского красного знамени, товарищи!..
Красноармейцы в полном вооружении, иные в повязках от легких ранений, приближались к бархатному полотнищу, преклоняли колено, касались края знамени губами и возвращались на свое место. А знамя плыло дальше…
У тесовой стены двора под навесом лежали трое раненых. Они ждали, когда за ними приедут санитары, чтобы забрать их и увезти. Увидев нас, они позвали.
- Поднесите к нам, - сказал один из них.
Браслетов подошел и свесил над ними полотнище. Раненые гладили холодную и мягкую ткань, разглядывали портрет Ленина, перебирали кисти. А молоденький красноармеец приложил бархатный уголок к щеке и подержал так. Потом проговорил:
- Не придется походить под этим знаменем… Вылечат - пошлют в другую часть. Не быть мне гвардейцем…
Чертыханов, присев на корточки, объяснил - он почти всех бойцов в батальоне знал по имени, и его все знали:
- Ты, Вася, не горюй, ты уже гвардеец. Встанешь на ноги - дай знать. Сам приеду за тобой. Специальную командировку возьму.
Бледные губы Васи раскрылись в улыбке.
- Правда, приедешь, Чертыхан? Утешаешь небось…
- На меня можешь рассчитывать, Вася. - Прокофий подмигнул ему и встал.
Гвардейское знамя зачехлили. Браслетов в сопровождении разведчиков унес его в штаб.
Лейтенант Тропинин взял меня под руку, проговорил доверительно, душевно размягченный и в то же время полный решимости и торжественного воодушевления:
- Знаете, Митя, - прежде он никогда не называл меня по имени, - никогда в моей жизни еще не было такого дня… Такого, знаете, значительного и красивого. - Всегда подтянутый, несколько замкнутый, малоречивый, Тропинин казался мне холодноватым и каким-то отчужденным. Сейчас же глаза его потеплели и увлажнились от нахлынувших чувств; они сделались голубыми и чистыми. - Невероятно! Столько сражается батальонов на всех фронтах!.. А отметили наш. Это хорошо, что мы показали бойцам знамя. У меня у самого оно до сих пор плещется перед глазами. Разве думали об этом, когда сидели в Пробирной палате в "аквариуме"? Гвардейский полк!.. Ну, я в штаб.
- Передай комиссару, пусть поспешит к Рогову. Противник на этот раз может переменить маневр и ударить именно с юга. Надо проверить, успел ли Рогов заминировать дорогу. Неплохо бы заглянуть к старшему лейтенанту Скниге…
- Это я сделаю сам. - Тропинин, опустив взгляд, пяткой валенка засверлил в снегу ямку; вскинув голову, он застенчиво улыбнулся и сказал: Попрощаемся, гвардии капитан?
- Попрощаемся. - Мы обнялись, похлопав друг друга по спинам, по задубенелым на морозе полушубкам.
- Знаете, о ком я все время думаю? - сказал Тропинин. - В самые, кажется, неподходящие моменты думаю о Тоне. Жив буду, вернусь к ней. Только к ней. Пусть решает.
- Она тебя ждет, - сказал я. - Она будет счастлива, Володя.
Тропинин огородами, перелезая через изгороди, направился в сторону штаба. Неподалеку от него хлопнула мина, выплеснув фонтан снега и земли. Лейтенант ткнулся лицом в снег. Чертыханов, наблюдая за ним, отметил упавшим голосом:
- Готов.
Но Тропинин встал, невредимый, обернувшись, помахал нам рукой и пошел дальше, мимо притаившихся в укрытиях красноармейцев.
Огонь противника усилился. Трескучие разрывы мин глушили все звуки. Обстрел выводил из строя людей. Но подавить батареи было нечем: наша артиллерия экономила снаряды. В два часа дня немцы предприняли вторую массированную танковую атаку на Саратово. В ней участвовало более восьмидесяти машин. Наиболее кучно шли они ближе к дороге, огибая машины, сани и танки, оставшиеся тут после бегства из села. От их уплотненного движения в глазах сделалось темно, танки как бы застилали свет.
Бойцы, приютившиеся в малонадежных стрелковых ячейках, за снежными брустверами, нервничали, наблюдая за приближением стального вала; в их взглядах копилось отчаяние. Минометный огонь оборвался. В наступившей тишине загудела земля от ревущих машин. За машинами густо, толпами валили немецкие солдаты. Длинные полы шинелей сметали со снега серый пороховой налет.
- Почему молчит наша артиллерия, товарищ капитан? - крикнул боец, подбежав ко мне. - Разве мы сдержим такую лавину? Сомнут!..
- Сдержим, - ответил я. - Вернись на место… - Мне самому становилось страшновато: неужели у дивизиона не осталось ни одного снаряда? Справятся ли наши танки с такой махиной? Да и пехоты наступало вдвое больше, чем в первый раз.
В это время в проулок, где я находился, примчался на лошади связной, сказал, что меня срочно вызывает командир бригады. Я на ходу впрыгнул в сани. Боец пустил лошадь в галоп. Развернувшись у пожарной каланчи, сани остановились.
Я взлетел по лестнице на площадку.
- В чем дело, товарищ подполковник? - крикнул я.
- Гвардии подполковник, - спокойно поправил меня Оленин, наблюдая в бинокль за вражескими танками.
- Ты хочешь, чтобы бойцы оставили оборону? Зачем играть на нервах! Они и так натянуты до предела… Ты не видишь, что на нас прет?! И вообще торчать тебе здесь нечего, ты не пожарный. Смахнут, как белку с ветки, и нет тебя!
Оленин отнял от глаз бинокль, повернул ко мне лицо, на первый взгляд безмятежное, с белозубой беспечной улыбкой. На самом деле каждый мускул на нем каменно затвердел от напряжения и неистового душевного волнения.
Танки противника, будто бы обескураженные нашим затаенным молчанием, замедлили ход на середине поля между перелеском, откуда они вышли, и Саратовом.
- Вот здесь мы и потревожим их, - сказал Оленин, и зубы его блеснули озлобленно, тонкая ниточка усов шевельнулась и ощетинилась. Он сделал знак телефонистам. Те, истомившись от ожидания, тотчас передали команду по проводам. И вскоре сзади нас заревели орудия, сплошной стеной накатился и качнул вышку гул от залпов катюш. Непроницаемый вал огня, земли, снега и дыма перепоясал поле, сметая, заволакивая все. Не успел рассеяться и осесть дым от первого залпа, как опрокинулся второй, потом третий… Шесть залпов сделали дивизионы реактивных минометов. Не переставая, били пушки, посылая снаряды в эту пучину огня и копоти… Никогда я не видел еще такой чудовищной силы огневой бури. Сердце мое билось оглушительными рывками. Сознание силы рождало желание действовать без промедления, сию же минуту. Я крикнул Оленину, который безотрывно смотрел на поле, где еще клокотал огонь и дым, поднявшись к небу, черной гривой сваливался влево, в рощицу за дорогу:
- Сидеть нам нечего. Надо идти вперед!
Оленин похлопал ладонью о ладонь, сдерживая радостную дрожь.
- Уразумел, капитан?
- Гвардии капитан, - поправил я.
- Сейчас пойдем в атаку. Погоним фашистов… Не даром же назвали нас гвардейцами!.. Готовь свою пехоту. Сажай ее на танки и вперед!..
Связные, скатившись с лестницы, повалились в сани и погнали лошадь, чтобы скорее сообщить командирам рот приказ о наступлении.
Командир бригады приказал: танкам, ожидающим в засадах и укрытиях, выйти на поле сражения и начать преследование оставшихся и повернувших назад вражеских машин…
Будто в отместку за поражение, у пожарной каланчи разорвалась немецкая мина. Она перебила один столб - будто распилила, - второй столб надломился, лестница, ведущая на вышку, затрещала, колокол под крышей звякнул, и площадка накренилась. Оленин скользнул по наклону, пробил ногами барьерчик и повис на руках, держась за шаткий столбик. Я схватил его за воротник полушубка и, лежа на животе, упираясь плечом в другой столбик, помогал ему держаться. Мы оба смеялись, и смех этот уменьшал силы, держать было тяжело.
- Брось меня, - крикнул Оленин. - Ни черта не случится!
- С ума сошел! Хочешь ногу сломать. - Руки мои схватило морозом до ломоты в пальцах. - Чертыханов, где ты? Когда надо, тебя нет!
- Здесь я, - отозвался Прокофий. Вокруг него собрались связные и телефонисты. Они вскинули руки вверх.
- Бросайте, товарищ гвардии капитан! - крикнул Прокофий. Я отпустил Оленина. Его подхватили сильные руки ребят, даже не дав коснуться земли. Запрокинув голову, он посоветовал мне:
- Прыгай и ты, поймаем!
Я ползком добрался до покосившейся лестницы и спустился вниз.
- Как это они не догадались согнать тебя оттуда раньше, - сказал я Оленину. Он с любовью оглядел пожарную каланчу, вздохнул с сожалением:
- Жаль старушку. Послужила нам честно…
На той же лошади вернулись связные. Первый гвардейский отдельный полк вместе с танкистами перешел в наступление.
8
На следующий день утром Третья гвардейская танковая бригада и Первый гвардейский полк получили неожиданный приказ генерала Ардынова: повернуть машины и пехоту с запада на восток и незамедлительно выйти на шоссе Москва Тула…
Второго декабря танковые дивизии генерала Гудериана, наступая с востока, перерезали железную дорогу, по которой шло снабжение Тулы и армии, обороняющей город. Оставался один путь, связывающий Тулу со столицей, шоссейная магистраль. По ней теперь шло безостановочное движение автотранспорта, который доставлял в осажденный, обложенный с трех сторон вражескими дивизиями город и войскам все необходимое - вооружение, продовольствие, боеприпасы, медикаменты и различное военное имущество. Над шоссе с утра до вечера висела авиация врага и бомбила, часто приостанавливая движение. Город задыхался от недостатка боеприпасов, горючего и продовольствия.
Третьего декабря танковые войска и моторизованная пехота противника, перейдя железную дорогу, продвинулись еще дальше на запад и в нескольких местах оседлали московское шоссе. Тула и ее армия оказались, таким образом, совершенно изолированными. Необходимо было во что бы то ни стало разорвать кольцо, прорубить на первый случай коридор, чтобы связать город с внешним миром.
Танковая бригада и отдельный стрелковый полк шли весь день, к вечеру достигли намеченного пункта, расположенного близ шоссе. Еще задолго до приближения к дороге я послал сержанта Мартынова вперед. Я был уверен, что немцы сплошного фронта создать не успели - танкисты еще не соединились с частями армейского корпуса, рвущегося с запада, и можно будет отыскать разрыв, чтобы пройти на соединение с нашими подразделениями, оборонявшими Тулу. Удар должен быть нанесен одновременно с юга и с севера.
Разведчики сержанта Мартынова, продвигаясь справа от магистрали перелесками, глухими местами, прошли беспрепятственно через "линию фронта". Они увиделись с командиром полка: полк этот должен был идти на прорыв, навстречу нам. Мартынов подбирался к самому шоссе. Оно было перехлестнуто в двух местах, отстоящих друг от друга километров на восемь, а промежуток между ними забит автомашинами, обозами, цистернами, кухнями. Несмотря на то, что дорога была перехвачена только вчера, немцы уже сумели укрепиться на случай обороны: сбоку зарыты были танки, установлены орудия и минометы. Немцы понимали, что дорогу мы просто не отдадим и что предстоит за нее жестокий бой…
Сержант Мартынов неторопливо и точно излагал все это, водя по карте пальцем. Мы внимательно слушали его, не прерывая. Когда сержант окончил доклад и легонько отодвинул от себя карту, Оленин порывисто встал и в одних носках, валенки сбросил - жарко, заходил по избе, единственной во всей деревне уцелевшей от пожара, которую мы заняли под штаб.
- Там, где вы шли, танки пройдут? - спросил он Мартынова.
Сержант, взглянув на Оленина, некоторое время подумал и ответил:
- Проведем, товарищ подполковник. Может быть, не тем путем, чуть дальше, но проведем.
- Послушай, капитан, - заговорил Оленин. - Немцы хитры! Они перехлестнули дорогу двумя линиями. Одна повернута лицом на юг, чтобы отражать атаки из-под Тулы, вторая нацелена против нас. А мы возьмем да и выйдем на дорогу в промежутке между этими двумя линиями. Вот здесь. Сумерки за окном сгущались, и в избе скапливалась темнота; Чертыханов засветил лампу, висевшую над столом. - Устроим там небольшой переполох. Я прошу взяться за это дело тебя самого, капитан.
- Согласен, - сказал я. - С большой охотой. Только ты отвлеки внимание, пошуми немного, чтобы нам как можно тише миновать наиболее опасные участки.
- Ладно, отвлеку, - пообещал Оленин. - Готовьтесь…
…И вот огромные машины с автоматчиками на броне, обходя заслоны противника, крадутся перелесками, полянками, опушками, кустарником, все ближе подбираясь к цели. Впереди колонны - разведчики сержанта Мартынова.
Подполковник Оленин время от времени открывал по дороге огонь из минометов. Немцы в ответ швыряли мины. Треск разрывов сливался с треском ломаемых танками деревцев, с рокотом моторов.
Наконец колонна остановилась. Бойцы поспрыгивали с танков. Они группировались во взводы, незаметные в маскировочных костюмах и халатах среди берез и снега. Ко мне подошел командир роты лейтенант Прозоровский, доложил, что рота к броску готова.
Танкист, командир этого своеобразного десанта, вместе с сержантом Мартыновым уходивший вперед для проверки подъезда к шоссе, вернулся.
- Командуйте, товарищ гвардии капитан. На дорогу вырвемся. А там определимся. За тем леском - небольшая охрана, но мы ее собьем.
- Приготовиться всем. При подходе к шоссе открыть огонь и погромче кричать "ура". Мы должны опрокинуться на врага, как гром среди ясного дня. Чем внезапней мы появимся, тем страшней для противника и веселей для нас. По местам, товарищи! Сигнал будет, согласно приказу командира бригады: красная и зеленая ракеты одновременно.
Я остался на крохотной полянке. Возле меня - Чертыханов, разведчики, связные, радист и отделение автоматчиков… Чертыханов снял с плеч вещевой мешок, с которым никогда не расставался, вынул из него завернутую в бумагу холодную котлету, кусок хлеба и протянул мне.
- Закусите, товарищ гвардии капитан. Скоро сутки, как не ели.
- Не до еды, Прокофий, - ответил я и опять взглянул на часы: большая стрелка двигалась к половине пятого - скоро начинать.
- Может быть, примете чарку?
- Нет, и чарки не надо. А ты выпей.
- Мне тоже не хочется.
Я взглянул на Чертыханова: он стоял на шаг от меня, молчаливый, с поднятым воротником полушубка, с опущенными наушниками шапки; поперек груди - автомат; рука шарила в сумке от противогаза, должно быть, он пересчитывал бутылки с горючей смесью и гранаты, как всегда перед боем.
- Что-то ты загрустил, Прокофий.
- Вдруг подумалось о доме, товарищ гвардии капитан. - Он глубоко и тяжко вздохнул. - Совсем рядом наше село. Чудится, что я слышу родной запах, честное благородное слово. Как поглядел, в каком виде оставляют фашисты наши деревни да села - пепелища, виселицы, - и сердце невольно защемило. Приду домой, а вместо порядков изб - одни трубы торчат. А ведь у меня мать осталась, сестренка… Домишко, хозяйство кое-какое… Куры, коза, пчел пять семеек… Для ребятишек держу, больно любят они сладкое. Со всей улицы сбегаются, как почуют запах меда… Баня у меня самая лучшая на селе… Все придется подымать.
- Подымем, Прокофий, - сказал я, утешая.
- Не скоро подымешь, товарищ гвардии капитан. Куда там! Одного лесу да кирпича уйдет сколько!.. Но если придется строить, начну с бани. Отмыться хочу от грязи, от крови, от злости. На душе накипь какая-то образовалась… Приедете в гости, непременно пойдем в баню. Уж попаримся, как по нотам!..
- Обязательно приеду, Прокофий.
- А ты, Гриша, приедешь? - спросил он у сержанта Мартынова.
Тот буркнул через плечо, не оборачиваясь:
- Ты мне уже сейчас надоел. А война сколько еще продлится! Так к тебе еще и после войны приезжай.
Чертыханов оживился: высказал то, что давило на сердце, и легче стало. Я почувствовал, что и мне как будто стало легче и веселее.
- Кого-кого, а тебя-то я знаю, Мартынов: из-за синя моря заявишься, как миленький. - Он попробовал обнять его, но сержант недовольно вздернул плечом.
- Отвяжись.
Прокофий опять, дразня Мартынова, обнял.
- Я же хочу тебя приласкать перед боем, дурачок. Фашисты не приласкают, надо полагать.
Темнота не редела. Золотой цыганской серьгой, чуть подрагивая, висел над перелеском молодой месяц. Стремительно неслись облака то настолько прозрачные, что сквозь них проглядывались звездочки, крохотные, будто сжавшиеся от стужи, то тяжелые и хмурые.
От их безостановочного мелькания все вокруг трепетало: заснеженный, пестрый от теней перелесок неожиданно колыхнулся, уплывая из-под ног, и я тихо прислонился плечом к заиндевелому стволу осины. Веки налились теплой и сладкой тяжестью и слегка надавили на глаза. Сомкнувшаяся над головой темень вдруг раздвинулась, и передо мной возникла Москва, улица Горького, освещенная утренним осенним солнцем. По мостовой, гонимые ветром, скользили, шурша, листья, пожелтевшие от первых заморозков. Мы стояли у подъезда нашего дома: моя мать, Нина, я и мой сын, маленький мальчик в аккуратной фуражке, прикрывавшей вихрастую голову, с продолговатыми материнскими глазами; в руках у него цветы, за плечами - ранец. Мы провожали его в школу. На первый урок. Запрокинув голову, он смотрел на нас и смеялся от неосознанного восторга перед жизнью. Он обнял и поцеловал мать, потом обнял меня, и я на мгновение ощутил в руках его уже упругие плечи, его холодноватые губы, прикоснувшиеся к моей щеке.
"Вы меня не провожайте, - сказал он. - Сам дойду".
"Одного не пущу", - сказала бабушка.
"Ладно, - согласился мальчик великодушно. - Только не иди рядом, а чуть поотстань…" - Он бодро зашагал от нас. Нина провожала его взглядом, полным слез.
"Что же ты плачешь?" - спросил я.
"Подумать только, сын в школу пошел… Кончилась молодость, Дима".
"Кончилась, Нина, - ответил я. - А у него с сегодняшнего дня началась трудовая жизнь… Надолго".
Нина всхлипнула.
"Как я хочу, чтобы он вырос умным, красивым, смелым!"