Если же Волк смог выжить и еще самостоятельно найти дорогу домой, думал я, то война, наверно, не такая страшная, как её рисуют. По крайней мере не такая, как описывала пани Шебець. Рассматривая некоторые картинки в учебнике истории, я даже думал, что для молодых людей война должна была быть очень интересной и захватывающей. Иначе они бы не вступали добровольцами в армию.
Мне особенно запала в память одна фотокарточка добровольцев, которые записались на фронт в конце Первой мировой. Эти юноши выглядели лишь на несколько лет старше меня. Они шли под руку с прекрасными девушками, лица их сияли радостью. Всем своим видом он, казалось, говорили, какая это весёлая забава ― война. На фотографии была надпись: "Война превращает мальчиков в настоящих мужчин". Рассматривая это фото я представлял себя среди этих юношей, хотя был слишком мал, чтобы воевать.
В другой раз я смотрел новости недели в кинотеатре "Атлантик", который посещал с Богданом, своим одноклассником и шахматным партнёром. В том выпуске показывали военный парад в Берлине. Колоны солдат в три ряда проходили по парадной площади. Их показывали с разных ракурсов. Спереди было видно их лица ― молодые, счастливые юноши салютовали своему вождю, благодарные, что он сделал из них солдат. Со стороны, колонны казались тысяченогими телами, которые двигались с точностью швейцарских часов. В ракурсе сверху они сливались в полноводную реку, сплетались в разрушительную потугу, готовую смести всё на своём пути. Это были "молодые немецкие львы", как было написано в субтитрах. Когда я смотрел на них, мои ноги невольно двигались в такт с музыкой военного оркестра. Информационный выпуск закончился, начался фильм "Тарзан, выкормыш больших обезьян", но те молодые львы до сих пор шагали перед глазами, их лица под стальными касками сияли радостью, а за плечами сверкали дула винтовок. "Вот бы нам такую армию!" ― сказал Богдан, когда мы выходили из кинотеатра.
После этого выпуска меня удивило, что наш учитель рисует картину Первой мировой войны такими мрачными, угнетающими красками. Он называет её "безумной войной, войной без победителей, войной миллионов смертей и безостановочных общественных волнений". Он говорит про войну так, как будто она только что закончилась, но для меня она была тихим эхом далёкой бывальщины, более древней чем переход Ганнибала через Альпы два тысячелетия назад.
Возможно, я серьёзно не воспринимал его взглядов из-за таинственных изменений в своём организме. В моём теле как будто проснулась неудержимая сила и теперь отчаянно пробовала вырваться из него наружу. Она не давала мне сосредоточится на важных вопросах, которые пан Коваль хочет, чтобы я обдумывал. Думаю, что вот эту силу священник называет "нечистой силой", которая постоянно искушает нас к греху.
С весны меня больше всего начали интересовать девушки. История с её знаменитыми войнами и завоеваниями в списке моих интересов занимала чрезвычайно скромное место. Моими мыслями завладела Соня ― мечтательноглазая одноклассница с хвостиком. Нередко я мечтаю и про Ванду, которая живет недалеко за углом. Ванда выше чем Соня, кареглазая, каштановые волосы с ровным пробором посредине, заплетённые в две косички. Однако в отношении неё у меня нет шансов, потому что она старше и к тому же имеет парня. Зовут его Ежи. Она называет его "Тарзаном". Как на свой возраст, он слишком высокий, крепкий, а летом носит спортивную рубашку без рукавов, выставляя напоказ свои мускулы. Его отец ― полковник польской армии, и Ежи имеет намерения пойти по его стопам. Он называет себя циником, хотя, я уверен, не понимает значения этого слова, и имеет непонятную привычку приговаривать: "Наслаждайся жизнью, пока живой".
Я на каких-то два-три года младше Ежи, но в присутствии Ванды он обращается со мной, как с малышом. Ему нравится унижать меня перед ней, называя "малый" или "gówniarz". На удивление, он часто просит меня поиграть с ним в шахматы, наверно потому, что всегда у меня выигрывает. Но один раз находясь возле Ванды, когда я предложил ему сыграть партию, он заявил, что "унизится" до этого только потому, чтобы "намылить мне задницу". Ежи полюблял употреблять паскудные слова. Но на меня оказало сильное впечатление то, что он употребляет их в присутствии Ванды, и я решил, что он не достоин её.
"С немцами мы рискуем потерять свободу. С россиянами мы утратим свои души"
Йозеф Бек, министр иностранных дел Польши, июль 1939
СТРАНСТВУЮЩИЙ БАБНИК
― Наконец-то, сдвинулось, ― сказал пан Коваль, оторвав взгляд от газеты. Его глаза под оборкой густых бровей вспыхнули тем особым огоньком, который появлялся, когда он видел привлекательную женщину или читал про какие-то ошеломляющие международные события. Я не знал, что он имеет ввиду и, глубоко окунувшись в собственные мысли, не имел желания расспрашивать.
Это впервые со времени моего прибытия во Львов, пять лет назад, я не ехал на каникулы к родителям. Уже был конец августа. Я знал, что родители скучают за мной. Для них лето всегда было полно забот. Моя мать сдаёт внаём жилье приезжающим на отдых панам из Львова. В основном это друзья пана Коваля, или друзья его друзей. Они приезжают вдвоем, втроем и остаются, обычно, на две недели. Явора привлекает их горным воздухом, лесными прогулками и блюдами моей матери. Пан Коваль самый давний и самый любимый гость моих родителей. Он остается у нас на целый месяц. Он любит горы и часто берёт меня с собой в однодневные путешествия.
Чтобы заботится о своих гостях, родители нанимают временных помощников: мама ― девушку, обычно из убогого горного села для помощи на кухне, а отец ― юношу для работы в хлеву и на полях. Моя обязанность на летних каникулах ― рано утром после дойки загонять коров на пастбище. Соседские дети делали то же самое. На моей ответственности было пять-семь коров, каждая, как и у других хозяев, со звоночком на шее. Поскольку грунтовая дорога до пастбища вилась аж до конца леса на горе Венец, коровы шли медленной процессией, а звоночки звенели в такт их неторопливых шагов. Так создавалась торжественная, иногда какофоническая симфония. Наоборот, назад они быстро сбегали с беспорядочным звоном.
Заметив, что я углубился в размышления, пан Коваль всунул мне газету: "На вот сынок, прочитай. От решений в Берлине и Москве зависит и твоя жизнь". Обычно он называет меня "Михасём", а иногда, как сегодня, обращается "сынок", хотя это звучало для меня удивительно.
Я не имел настроения читать, но всё таки тщательно проштудировал ту газету, зная, что он может спросить меня про наимельчайшую подробность. Газета подтвердила то, что пан Коваль услышал вчера по своему коротковолновому приемнику. Гитлер и Сталин, до этого заядлые враги, 23 августа подписали Пакт о ненападении. Этот пакт, по мнению пана Коваля, не предвещал ничего хорошего для Польши, географически расположенной между Россией и Германией. Тогда я не очень задумывался над словами моего опекуна, которые стали пророческими: ведь, как мы потом узнали, Пакт о ненападении имел секретный пункт, по которому Германия и Россия делили Польшу между собой.
Сегодня пан Коваль выезжал в запоздавший отпуск. Впервые он проведёт его не у моих родителей в Яворе. Он говорит, что едет на месяц к сестре, которая живет далеко на запад от Львова. Два года назад она проведывала пана Коваля. Поскольку она должна была остаться на целую неделю, пан Коваль попросил меня пожить у моего одноклассника Богдана, что я и сделал.
Вот это были денёчки! Мы играли в шахматы, гоняли парками, окунались в комиксы, соревновались в игру "Интеллигенция", говорили об одноклассницах, сходясь на том, что Соня все-таки самая лучшая. У меня закралось подозрение, что, как и я, Богдан был тайно влюблён в нее. Мы также пересмотрели два выпуска недельных новостей в пассаже Миколяша. Там, на экране, мы видели Гитлера, который бешено размахивал руками, обращаясь к толпе. Казалось, что единственной недвигающейся частью его лица были те смешные усы. Он говорил про предназначение Германии руководить миром, требовал большего Lebensraum для немецкого народа. Богдан толковал это так, что Гитлер имеет намерение завоевать себе несколько европейских стран и сделать из них колонии.
В другом выпуске новостей мы видели Сталина. Его лицо казалось вылитым из стали. Понятная, если не презрительная, улыбка на его лице как бы свидетельствовала, что он знает какую-то тайну. Как и Гитлер, Сталин имел усы, но они у него напоминали густую наёжившуюся щетку.
После кино Богдан спросил: "А ты знаешь, кем были и чем занимались Гитлер и Сталин до того, как стали теми, кем они есть сейчас?"
Этот вопрос озадачил меня. Из уст Богдана он звучал как мат, в наших шахматных соревнованиях. Чувствуя мое невежество, Богдан продолжал образовывать меня, не ожидая признания, что я никогда и не думал об этом.
― Ну что, Михаил, ― сказал он сухо и важно, как директор нашей школы, ― ты должен знать что Гитлер австриец. Во время Первой мировой войны был капралом, а после войны зарабатывал себе на хлеб маляром, пока не стал фюрером Третьего Рейха. А Сталин, ты будешь смеяться, был всего лишь сыном грузинского сапожника. Он изучал богословие, хотел стать священником, но стал атеистом и еще и коммунистом.
Осведомлённость Богдана ― а он любил ей похвастаться ― всегда впечатляла меня, хотя я иногда имел предчувствие, что всё это он выдумывает. Один раз он спросил меня, знаю ли я, что Иисус был педерастом, на что я отрубил, что ему, наверно, клёпки в голове не хватает и чтобы такой дурости я больше не слыхал. Мой ответ его нисколько не смутил. Сказал только: "Даже если это неправда, над этим стоит помозговать".
― Значит, вы нас покидаете! ― с жалостью вскрикнула пани Шебець, когда пан Коваль появился на веранде. Он был в коричневом твидовом пиджаке и серых штанах, а в руках держал свою обыкновенную кожаную сумку. Рубашка с накрахмаленным белым воротничком, темно-синий галстук и золотистая тесёмка придавали ему вид настоящего джентльмена.
― Что-то мне не очень верится, что вы просто едете проведать сестру, ― сказала пани Шебець, укоризненно поглядывая на пана Коваля. ― Очередное любовное свидание?
Пан Коваль проигнорировал ее вопрос, но она не успокаивалась.
― Знаете, Иван, все эти ваши поездки в этом году кажутся мне очень удивительными. ― Она глубоко вздохнула и с ноткой ревности в голосе продолжила. ― Чем вы на самом деле занимаетесь? Почему так часто слушаете Берлин по тому своему приёмнику? Скажите-ка, Иван, вы случайно не немец, не шпион? Да?
Как разбалованный ребёнок, которому не дали пирожного, но который упрямо пытается его выдурить, она ждала ответа пана Коваля. Я и не думал, что у неё такое буйное воображение. Она прекрасно знала, что пан Коваль увлекался изучением иностранных языков. Однако, как он говорил, наиболее ему нравился язык Гёте и Шиллера. Поэтому он так часто настраивал радиоприемник на берлинские волны.
Наверно, привыкший к упрёкам пани Шебець, пан Коваль спокойно пропустил мимо ушей ее подозрения. "Не беспокойтесь обо мне, ― сказал он. ― Позаботьтесь о Михасе, смотрите, чтобы он не был голодным". Он повернулся ко мне: "А ты, Михась, не забудь, что первого сентября начало учёбы".
― Счастливой дороги, пан Коваль, ― ответил я, пожимая ему руку.
Мы с пани Шебець следили, как он идет вниз ступеньками в сад, открывает чугунную калитку и поворачивает направо. Он не оглянулся, не помахал рукой пани Шебець, как она того хотела. "Вот, ушёл… странствующий бабник, ― вслух сказала она то, про что говорила, наверно, только мысленно. ― Интересно, сколько у него сестёр? Наверно по одной в каждом городе".
"Не спрашивай что будет завтра".
Гораций
ПИСЬМО ОТ МАТЕРИ
После отъезда пана Коваля наш дом опустел, хотя пани Шебець и её сестра до сих пор были тут. Пани Щебець не любила покидать свой дом. После смерти мужа семь лет тому назад, жизнь в одиночестве в своём доме была для нее настоящим праздником. Она выходила в близлежащие магазины только за хлебом и бакалеей. Молоко, масло и сыр; летом ― салат и овощи; осенью ― яблоки, всё это ей привозили несколько крестьян из предместья.
Она выходила в город дважды в год за летней или зимней одеждой.
Она любила красиво одеваться, и чтобы оказать впечатление на пана Коваля, который ценил элегантно одетых женщин, сама шила себе платья. Она имела новую швейную машинку "Singer", к которой никому, даже сестре, нельзя было прикасаться.
Её сестра была по крайней мере на десять-пятнадцать лет моложе. В её комнате было только одно окно, выходящее на улицу, кровать, небольшой секретер, стояк с умывальником и кружкой для воды. Эта комната напоминала монастырскую келью, но она её удовлетворяла. На стенах не было и одной картины. Туалет она имела общий со всеми.
Туалет сделали, наверно, намного позднее, чем построили дом. Вход в него был и из сада и из веранды. Там стоял изысканный фарфоровый унитаз с белым полированным сидением, а над ним был прикреплён ящичек, с которого свисала металлическая цепочка. Когда я впервые потянул за эту цепочку и каскады воды полетели в унитаз, я так испугался, что аж подпрыгнул. Для меня это было удивительно. В селе у нас был только "выходок"― во дворе около ямы с навозом. А старые газеты появлялись там только летом, когда приезжали гости.
Ульяна обучалась во Львовском университете, но, кажется, не могла его окончить. Однажды я слышал, как она говорила пану Ковалю, что ее докторскую диссертацию отбросили, потому что члены докторского совета ― "политически тупые реакционеры, дураки, неспособные понять прогрессивные взгляды". Эти удивительные слова запали в мою память, т. к. потрясли меня.
Это один, первый и последний раз я видел, что Ульяна и пан Коваль разговаривали. Пан Коваль терпеливо слушал, но, казалось, серьёзно не воспринимал её жалоб. Не знаю почему, но я был уверен, что эти двое никогда не найдут общего языка.
Завтра первое сентября. Чтобы подготовиться к школе, я пошёл в город, приобрел тетрадь, карандаши и новую ручку "Пеликан", на покупку которой пан Коваль дал мне шесть злотых ― награда за моё чистописание. Потом я погладил свою школьную форму темно-синего цвета. Без неё нас не пускали в школу. Каждая гимназия имела собственный номер в нашивке на левом рукаве. Наш почему то был № 571.
Когда я уже вешал форму, то услышал голос пани Шебець: "Михась, почтальон принес тебе письмо".
Это было письмо от мамы, датированное 30 июня 1939 года. Оно шло ко мне свыше полтора месяца, ― наверно, из-за начальника почты в Яворе, который считает, что имеет право решать, когда какие письма отсылать и отсылать ли их вообще.
Почерк моей мамы всегда впечатлял меня. Каждая буква была аккуратно начерчена, словно египетские иероглифы, и стояли отдельно, словно поставлены типографом.
"Добрый вечер, любимый сын Михаил!
После полевых работ твой отец и батрак быстро пошли спать, чтобы на рассвете снова приступить к работе. Я тоже целый Божий день была в поле, немного устала, но посмотрела на полную Луну и думаю, что там сейчас мой ребёнок делает? В такую ночь хорошо, по крайней мере, мысленно быть с тем, за кем скучаешь.
Любимый сын, вечера в нашей Яворе прекрасны― мирные, тихие, звёзды в небе блестят как ангелы. Такими вечерами сердце наполняется безмолвной благодарностью за Божье благословение, за то, что на свете есть достойные люди, как пан Коваль.
Я так говорю не потому, что он взял тебя под свою опеку, кормит, даёт крышу над головой, оплачивает учебу. Уже только за это― земной ему поклон, потому что не знаю, делал бы кто ещё такое. Надеюсь, что ты это ценишь. Знаю, в твои годы про это не думают, принимают всё как должное, но я бы утешилась, если скажешь ему как благодарен за его доброту к тебе.
Господь Бог свёл пана Коваля с моими родителями и с другими из нашей челяди, с тобой. Помнишь рассказ про Волка, нашего пса. Наверно вспоминаешь. О нем вся родня гудела, а когда тебе было три-четыре годика, то должна была каждый вечер рассказывать его тебе на ночь. Не припоминаю, что бы ты хоть раз заснул, пока я не закончила. Но я никогда тебе не говорила, как появился пан Коваль в Яворе.
Мои родители встретили пана Коваля через несколько дней, как потерялся Волк. Ты наверно помнишь, как отец бежал от наступления австрийских войск, боясь, что гусары повесят его за русофильство. Как-то неподалёку от Киева австрияки неожиданно прорвались через российскую линию фронта, вынудив россиян к беспорядочному отступлению. Внезапно мои родители с пятью сыновьями и четырьмя дочками, среди которых и я ― наименьшая, ― оказались на австрийской территории. Главное, мы тогда имели только одну телегу. Вторую, с которой мы начали путешествие, вместе с конем у нас забрали российские дезертиры. Даже, если бы австрияки нас не поймали, мы всё равно не могли идти дальше, потому что наш конь был убит шальной пулей.
Я смотрела, как братья снимают с убитого коня упряжь, когда услышала крик отца: "Гусары! Гусары!". Из леса к нам направлялся гусарский отряд. Напуганные, мы повыпрыгивали с телеги под мамину защиту. Отец начал молиться, думая про себя: "Тут мне и конец".
Я слышала, как остановились кони, но раскрыла глаза, когда услыхала: "Кто вы? Что тут делаете?" Я увидела небольшой отряд солдат в австрийской форме во главе с мужчиной, который это спрашивал. Он целился в нас пистолетом.
На вид имел лет тридцать, может больше, а серо-голубые глаза аж сияли на загоревшем лице. Его "императорские" усы, такие как у Франца-Иосифа, придавали ему солидности. Он медленно окинул взглядом каждого из нас. Когда его глаза встретились с моими, он спросил, как меня зовут. "Марыся", ― ответила я, покрасневши как свекла.
― Марыся? ― переспросил он. ― Судя по твоему имени, ты откуда-то из Карпатского края, только там так называют девчат.
Мы удивились, что это ему известно, но еще больше впечатлило, что он это сказал на нашем языке. Выяснилось, что он украинец, львовянин, а теперь "его величества лейтенант", старший над отрядом кавалеристов. Звали его Иван Коваль. Наш отец, оглушенный таким поворотом событий, слова не проронил, пока мать рассказывала пану Ковалю про нашу передрягу. Пан Коваль внимательно выслушал, а потом позвал солдата, который отвечал за запасных коней и подарил нам одного.
― Вы Богом данный нам спаситель, ― сказала мать пану Ковалю, когда мы собирались трогаться домой. ― В любое время приезжайте к нам в гости в Явору.
― Счастливого пути, ― ответил он. ― Кто знает, какая на это будет Божья воля, может я и приеду. Пан Коваль был из вражеской армии, но повел себя как благородный человек. Через несколько лет, за год до твоего рождения, он таки приехал в Явору и с тех пор, как тебе известно, каждый год ездил к нам в отпуск.