…К поселку МТФ, к своему домику, Гранищев шел, опираясь на палку, страдая от пыли и пота, от своей ненужности, заброшенности.
Седенький с берданкой охранник бахчи, приглядевшись к нему в тени навеса, предложил: "Арбузиху бери, арбузиха слаще, воронье нынче сыто, на бахчу не зарится… Угощайся, женщины и арбуз хороши на вкус, а семечки в горстку собери да мне отдай, делянка сортная, на посев пойдут…" - "Когда сеять-то собираешься, дед?" - "Весной, когда же… К весне-то немца погоните?"
Камышинский арбуз от прикосновения ножа змеисто треснул. Разбитая губа мешала Павлу поглубже ухватить сахаристый, влажный ломоть, он забирал его и всасывал уголком непослушного рта, и вдруг – мотор, нежный рокот…
Родимый "М-11", еще вчера напевавший курсантам аэроклуба про тайны пятого океана и прочую дребедень, стеснил ему душу: самолет, как понял Гранищев, осторожно крался… Обычно летчики-связники выходили в сталинградскую степь затемно, на исходе ночи, когда горизонт затянут и мглист и плывут по земле туманы, помогая маленьким машинам скрываться в пестроте ландшафта. В дневную пору связисты не летали; приказ Хрюкина требовал доставлять донесения о ходе боевой работы "без ссылки на объективные причины, всеми доступными средствами", и оперативные сводки из строевых полков пересылались в штаб армии на боевых "ЯКах", "ИЛах", даже на "ПЕ-2"…
"Кукурузник", шелестевший над бахчой, имел, как видно, безотложное предписание: держась от белесой травы не выше, чем на метр, он рассекал ее и укладывал за хвостом темным пружинистым клином. Быстро мелькнувший профиль летчика чем-то напомнил ему Фолимона после госпиталя: бугристый шрам, оставленный сгоревшим на шее целлулоидным подворотничком, стянул кожу, изменил посадку головы, и он держал ее, наклоняя вперед, голос его сипел; говоря и глядя исподлобья, Фолимон помогал себе вращением крупных глаз… Его бы списали, если бы не упорство, с которым отстаивал Юрка свое право на кабину пилота; в конце концов он добился назначения в "королевскую авиацию", или, что то же самое, в "придворную эскадру", как называли летчики-связники небольшой отряд "ПО-2" при штабе армии.
Приспущенный, упрямый, беззащитный нос "кукурузника", пересекавшего бахчу, выражал надежду летчика пройти, несмотря на высокое солнце, рискованный маршрут. "Давай, милый, давай, - приговаривал Павел с арбузным ломтем в руках, не зная, Фолимон ли это. - Давай!" - вздохнул он глубоко, с хрипом, сдерживая подступившую к сердцу боль – сдают нервишки, - сострадая летчику, который, крадучись, дерзает засветло выполнить приказ, всем друзьям-истребителям, разбросанным войной, неукротимым, как сиплый, с пригнутой головой Фолимон… Он приналег на ломоть, сглатывая сочную сладость вместе с солоноватой горечью, спускавшейся по горлу… Хвостовой костыль "кукурузника" чертил землю, как зуб бороны, винт, замедляя обороты, делался зримым… самолет сел! "Сдурел парень, - подумал Павел. - Жить надоело…" Вместо того чтобы уматывать отсюда, пока цел, летчик, прогромыхивая крыльями, катил к арбузным грядкам.
Стражник, всполошившись, кинулся к нему, Гранищев, на ходу утираясь, направился следом.
- Летчикам гостинец, летчикам! - торопливо объяснил деду пассажир-лейтенант, открывая под арбузы пристежную крышку грузового гаргрота.
- Ты что?! - кричал Павел, узнавая шедшего ему навстречу Фолимона, как кричал на него однажды в стартовом наряде, когда курсант Фолин снес при рулежке ограничительный флажок; вдруг нашедшее воспоминание курсантских дней почему-то показалось Павлу веселым.
- Здравствуй, Солдат, - говорил Фолимон. - Разукрасили? Помяли? - У него был тон человека, которому дано судить несчастья других, что он и делал, поглядывая одновременно за своим пассажиром-лейтенантом, не терявшим на делянке времени даром.
- Зачем сел, балда? - скорее задорно, чем с укором отозвался Павел на выходку товарища.
- У него спроси (пассажир-лейтенант на полусогнутых сновал между бахчой и самолетом). Говорит: у бабы день рождения, женщине нужен подарок.
- Послал бы ты его вместе с подарком.
- Баба симпатичная…
- А "мессер" прищучит?
- С арбузами, без арбузов, какая разница. - Юрка незнакомо улыбнулся, засипел, должно быть, засмеялся. "В одну воронку снаряд два раза не попадает", - было в его словах.
- Юра, я не спросил, тебя "мессер" снял? Или зенитка?
- Два "мессера". От одного ушел, другому подставился. Глупо подставился… Тебя?
- "Мессер"… Пес-рыцарь.
- Все они из псов…
- Наших кого-нибудь встретил?
- В Актюбинске, в госпитале… Меня из-под Москвы санпоездом аж в Актюбинск укатили… Кончай! - крикнул он лейтенанту.: – Перегрузишь, центровка нарушится!..
Лейтенант, стоя под моторной струёй, надувавшей его гимнастерку, как наволочку на воде, кивнул с готовностью, кинулся к грядке, взял в руки по арбузу, третий локтем закатил на подол гимнастерки, прихватил край гимнастерки зубами, понес…
- Три хороша зараз, - уважительно сказал Юрка. - Баба у него славная… - О женщинах он говорил тем же тоном человека, всему знающего цену. - Честная баба.
Щелкнув замками гаргрота, лейтенант проворно полез в кабину. Волосы на его нестриженом затылке топорщились вверх.
И снова Павел строил цепочку, доискиваясь первопричин, мысли его от ЗАПа перебрасывались в летное училище, в десятилетку… Выпускной вечер, как он знал теперь из письма, справляли в субботу, 21 июня, полеты в тот день были во вторую смену, он пилотировал в "зоне", когда в актовом зале выпускники, вставши кругом, положив друг другу руки на плечи, отплясывали "молдаванеску", в уральской школе любили "молдаванеску"… Десятилетка, мечта матери, не сбылась, летное училище пройдено галопом… но десятый класс – пусть без аттестата, без выпускного бала – был, а только он, десятый класс, - не восьмой, не девятый – дает доподлинное ощущение школьной жизни. Без десятого класса и школа не школа. Это – лучшее, что он получил, что у него есть.
Если он еще на ногах, улыбается, глядя вслед бесшабашному Фолимону, то благодаря ей, школе…
В полку его первым встретил приземистый механик-тяжеловес с баллоном, лежавшим на широком плече.
Сбросив увесистый баллон на землю и несколько выпятив тощий живот, он на штатский манер раскинул руки:
- Товарищ сержант!
- Здравия желаю, - не узнал Павел однополчанина.
- Сержант Гранищев! - громче прежнего восклицал тяжеловес, стискивая его руку своими задубевшими клешнями. - Сержант Гранищев, - повторял он на разные лады, рдея, как человек, не обманувшийся в своих ожиданиях. - Жив, Солдат!
Он и прозвище его знал…
- Кто еще пришел? - спрашивал летчик деловито, со сдержанностью, большей, чем была необходима, а про себя думал: "Память отшибло, что ли?" Сердечность механика его тронула.
- Все стоянки наши, - невпопад отвечал тяжеловес. - Истребителей не осталось, перебросили в колхоз Кирова… "Лимузин" один вкалывает, я на нем как раз, на "Лимузине", - "Лимузин" был такой же, как и "Черт полосатый", изношенной и живучей машиной.
- Никто не пришел? - повторил вопрос Гранищев.
- Я в лицо не всех знаю… Я в полк прибыл, когда вы улетели…
- Откуда же меня знаешь?
- Наслышан, - улыбнулся механик. - Рассказывали и описывали… Как вас увидел, сразу понял: сержант Гранищев!
К поселку МТФ Павел подходил затемно; плохо видя, он все узнавал и угадывал. Разрыхленная земля под ногами напоминала, как они здесь авралили, сжигая и зарывая в землю отравленные диверсантами продукты; обломок фанерного "зонта", "гриба", говорил об усилиях, предпринимавшихся, чтобы уберечь дежурных летчиков от солнцепека. "Загон", где в день прибытия на МТФ красовались пригнанные отовсюду "Р-зеты", "Р-5", "Чайки", пустовал: ни одного экземпляра допотопной техники не уцелело, все поглотила битва.
Высматривая окопчик, вытягивая в том направлении шею, Павел проходил мимо него, не останавливаясь, не сворачивая, торопливо пронося тайну, которую никто не знает, и горечь, в которой трудно было признаться даже себе… "Как он меня перед нею выставил!" - вдруг подумал он о Егошине, вспомнив свои ужасные посадки на глазах у Лены. И остановился. Не захотел идти дальше, встречаться с майором, давать ему объяснения… В отношениях Лены к нему, понял Павел, тоже присутствует Егошин. Сам о том не ведая, присутствует…
Расторопный лейтенант, адъютант эскадрильи, служивший летчикам-сержантом и за дядьку и за няньку, облобызал Павла, как родного, снял с себя двухлитровый немецкий термос (с водой по-прежнему было скверно): "Пей и мойся!" - "Я арбуза наелся…" - "Мойся!" Сам сливал ему из колпачка, выспрашивая подробности Обливской ("Ты первый пришел, данных в полку никаких… Будь другая цель, дивизия бы так, конечно, не трясла, а тут аэродром, сам понимаешь, каждая подробность на учете…"), перебивал себя новостями. Павел коротко рассказал о вылете, о бое с "мессером".
- Отоспишься – представишь рапорт, - наказал ему адъютант. - Все подробно.
- Витька Агеев живой?
- Дежурит!.. Мне помогает. Летать не дают: две недели плена…
- Меня теперь тоже зажмут?
- Но ты на нашем берегу упал? На левом?
- На левом…
- На оккупированной территории не был, другое дело.
- Агеев две недели по хуторам прятался, - возразил Гранищев. - Днем отсыпался, ночью шел.
- Ты с ним был? Видел? Вот в полку Клещева погиб сын Микояна… Вернее, сбили. Сбили, а падения летчика никто не видел. Никто ничего сказать не может… Может, и не сбили… может, он в плену сидит… Так что две недели Виктора Агеева без проверки оставлять нельзя!
Помолчали.
- Кто продукты-то травил, узнали?
- Ищут. Он тогда еще летал.
- Да я не к тому… Я бы Виктора сейчас пустил. Пусть воюет.
- Не хотел бы я быть на его месте.
- Живой, значит, везучий. Свое возьмет. Когда проняла заволжские аэродромы лихорадка: "Немцы взяли Рынóк!" - рассказывал лейтенант, задания на вылет то ставились, то отменялись, в полк примчался Раздаев, и под конец дня на КП лейтенант услышал радио, какого за всю войну ему слыхивать не приходилось: открытым текстом ставилась боевая задача дивизии. Командиру бомбардировочной дивизии предписывалось всеми силами ударить по Ерзовке – не по Рынкý, по Ерзовке и по дороге от нее на юг, к Сталинграду, куда прорвались немецкие танки. "Всею наличностью, всею наличностью!" - взывал незнакомый, срывающийся голос, а командир бомбардировочной дивизии отвечал: "У меня в строю четыре, у меня в строю четыре…" Тут же раздался звонок от Хрюкина: "Поднять все на Ерзовку и по дороге от Ерзовки на юг, к Сталинграду, по танкам…" Хрюкин, хозяин воздушной армии, знал, куда кинуться, если нет бомберов. Знал, кто выручит, - Раздаев выручит, Егошин – штурмовики, своевременно здесь же, под Сталинградом, получившие ночную подготовку. Случайность, а может, и предвидел генерал такой вариант. Факт тот, что поднялись в сумерках, после отбоя, экипажи для ночных условий не готовые, чехлили моторы… Да, прорыв со стороны Рынкá был смертелен для города, но и контрудара штурмовиков немецкие танкисты тоже не ждали. Вышли "ИЛ-вторые" в бой на ночь глядя, сработал полк Егошина против лавины, катившей на завод, внезапность сокрушал внезапностью. Лег костями "дед", школьный инструктор, два его собрата по училищу, сержанты, обученные "дедом",
- Дал я, между нами, Виктору Агееву совет… Знаешь какой? Выступи, говорю, на митинге, как лейтенант Кулев. Заверь командование: так, мол, и так, желаю бить ненавистных оккупантов… Кулев выступил, его тут же послали…
- Какой Кулев?
- Без тебя прибыл, штурман, лейтенант Кулев. По ошибке или как, не знаю: штурман, а попал в наш полк. Кантовался в штабе… Выступи, говорю, как Кулев, тебя сразу в боевой расчет поставят, пошлют на задание… Неловко, говорит Агеев. В грудь себя стукать не умею. Получается вроде как выставляюсь… Совесть моя чистая.
- Правильно считает.
- Ты говорливый стал, Паша… Донесение напишешь подробно, - повторил адъютант. - Мы тебе звездочку нарисуем. Как истребителю…
Звездочек тогда еще не рисовали.
Летчик-истребитель Амет-хан Султан извещал наземные службы об одержанной им победе, бабахая из пистолета в воздух. Летчик-истребитель Венька Лубок отметил первый сбитый им самолет, нарисовав на левом борту своего "ЯКа" алую розу, а на правом начертав женское имя "Света" (как звалась его подружка). Некоторые, припоминая красвоенлетов времен гражданской войны и встречая трофейные останки, брали на вооружение туза пик, черных кошек или драконов. Склонность к мистике пресекалась членом Военного совета в корне, да и сама бортовая геральдика в авиации решительно отвергалась – к чему она? Это восточный деспот Чингисхан красил своей кобыле хвост, чтобы все ее замечали, а пятнать краской боевую технику – только ее демаскировать. В сорок первом году в Белой Церкви так раскрасили, закамуфлировали один "СБ", ходивший на разведку, что свои же зенитчики его и сняли… "Чуждо…" "Принижает бойца Красной Армии…" - все так, а живописцы в авиационных полках не унимались.
Столь устойчивое тяготение к рисованному знаку – не сродни ли оно мужицкому желанию вплести на праздник в гриву своего Серка-кормильца нарядную тесемку? И разве не переносит летчик на боевую машину, на самолет, чувства, которые дед его и прадед, не вылезавшие из борозды, связывали с конем? "Мой брат Иван нынче на "Фордзоне" пашет, а я на "ишаке", - говорил курсант Сталинградского летного училища Венька Лубок.
…Под Валуйками, когда немец ломил на восток и дня не проходило без потери, старший лейтенант Баранов, сняв в бою "юнкерса", вывел на борту своего истребителя красную звездочку. "Возможно, не все из нас уцелеют, - объяснил Баранов, - звездочка скажет, как мы дрались…"
Звездочка как знак победы в воздушном бою утвердилась.
Узнав ее историю от адъютанта, Гранищев сказал:
- Если как истребителю…
Такое отличие было ему по душе.
9
Кризис Сталинграда, назревая, в армейских штабах отзывался не так, как в районе Рынка, и на заволжских аэродромах иначе, чем на переправах, работавших под огнем. Сказывался он и на личных отношениях.
После 23 августа, когда штаб 8-й воздушной армии, за день до катастрофы переброшенный удачливым начальником штаба в левобережный совхоз, чудом уцелел, и после прорыва к Волге немецких танков, остановленных, но не разбитых летчиками Егошина, - после этих штыковых ударов, полученных городом в ближнем бою, в отношениях командарма Хрюкина и командующего ВВС Новикова произошла перемена. Взаимные симпатии, отличавшие бывшего сельского учителя и бывшего усердного ученика-переростка, уступали место сухости, жесткости, затяжным угрюмым паузам. Не потому, что командарм Хрюкин и командующий ВВС Новиков стали хуже думать друг о друге: война выстуживала тепло человеческого общения. Она в нем не нуждалась. И вдали от фронта, в столичных штабах и управлениях, чутких к затрудненному дыханию Сталинграда, боязнь за личную судьбу вытесняла сострадание к ближнему, участливость. "Революция не позволяет нам быть сентиментальными!" - говаривал начальник ГлавПУРа. Провалив Керчь, где только убитыми было потеряно свыше ста тысяч, он по возвращении в Москву первым делом потребовал от командующего ВВС Новикова "убрать Сосина", одного из лучших летчиков отряда, обслуживающего высшее крмандование РККА. "Больно разборчив Сосин… "Есть минимум, нет минимума", - брюзжал генерал. - А меня Ставка затребовала, я из-за хваленого Сосина в Ставку опоздал!" Унижением такого мастера, как майор Сосин, им же дважды представленного к награде, начальник ПУРа подчеркивал прочность собственного положения. Еще категоричней был он в общей оценке ВВС. "Главное, Александр Александрович, - напутствовал он Новикова перед Сталинградом, - обеспечить преломление первомайского приказа товарища Сталина в сознании летного состава, особенно истребительной авиации". Не любя недомолвок и не теряя лица, он за день до того, как был с треском снят и разжалован, дал молодому командующему ВВС, отбывавшему выправлять положение юго-западного фронта, рекомендацию: формировать в действующей армии штрафные эскадрильи… В штабе Новикова эта проблема не обсуждалась.
В левобережном совхозе Новиков поселился в избе, на задах которой взвод охраны отрыл на случай бомбежки окопчик. "Как у вас в Ленинграде, на Дворцовой площади", - заметил Хрюкин, знакомя гостя с расположением штабных служб. "Вашу заявку постарались выполнить, - отвечал ему Новиков. - Привезли двух шифровальщиков, две пишущие машинки, комплекты полетных карт…" Тронув носком сапога отвал чернозема, Новиков повторял слова начальника ГлавПУРа: воздушной армии необходимы штрафные эскадрильи…
- Моей армии?.. Восьмой воздушной?.. Летчик, сталинский сокол – и штрафные эскадрильи?! Но бойцовские качества летного состава, подавляющего большинства… трезво-то говоря, объективно… Смелости нашим летчикам не занимать. Зачем же для них средства устрашения?.. Какой от них прок?..
- Есть такое мнение, - печатал Новиков на землице след – один, второй, третий…
С рассветом Хрюкин выехал в район Рынка, на рацию наведения, выдвинутую по его приказу против танкоопасного участка. Дежурный вручил ему кодовую шпаргалку на картоне, написанную от руки, двумя карандашами: красным и синим. Вчерашний позывной истребителей "Ротор" заменялся "Сиренью". Другая новость: ночью немцы на том берегу купались. "Жарко им стало", - осадил дежурного Хрюкин, противясь неслужебным разговорам о фрицах… "Мазута на воде в два пальца, а они ухают, визжат, как бабы, бултыхаются…" - "Жахнули бы для веселья, минометная батарея рядом!.." - вспомнил Хрюкин Баранова: на донском еще берегу, под Вертячим, в том примерно месте, откуда немецкие танки рванули на Сталинград, Баранов и его ведомый застукали роту автоматчиков, начавшую купание, "и дали жизни из четырех стволов". "Ты, Гордеич, начал, ты и докладывай", - настаивал Баранов возле КП, не замечая, что Хрюкин, подымавшийся из землянки, их слышит. "Не могу, товарищ командир, меня смех разбирает… Кто в кусты, кто в воду с головой, как утица, только мокрые ж..ы сверкают…" - докладывал Баранов, пунцовый от азарта и смущения. Встречу с купальщиками Баранов опустил. Напарник слушал его, кривя рот, лицо летчика светилось злобой, понятной Хрюкину и близкой…
В 9.17 командир эскадрильи капитан Д., возглавлявший шестерку "ЯКов", обозначил себя в эфире позывным "Сирень-два" и запнулся… смолк. "Этот?" - переспросил Хрюкин дежурного, всматриваясь в плотный строй истребителей, выходивших на Рынок. "Он, - подтвердил дежурный. - Он самый, "Сирень-два", тянет выводок навстречу "юнкерсам". Неравная схватка требовала от капитана какой-то предприимчивости, инициативы… не вести же бойцов на заклание! Прикрыться солнцем (солнца не было), использовать облачность (небо было мглистым), набрать высоту… Действовать внезапно, дерзко, с напором… Но капитан, как видно, сомлел в душе. Не пересекая Волги, стал отваливать в сторону, в сторону… вверх по течению. Уклонялся от встречи в буквальном смысле. Страх овладел капитаном и повел его, а ведомые, как бараны – за ним. Уступая поле боя "юнкерсам", выходившим на худосочный наш заслон, истребители отдали "лаптежникам" на растерзание оборонительный рубеж, с таким трудом воздвигнутый. Он был раздавлен и проутюжен.