- Так дело не пойдет!.. Отбой!.. Сейчас же звони в дивизию!.. Если стрелки из ШМАСа будут решать вопросы прикрытия, все в Волгу булькнем!.. Все!.. Дал согласие – давай отбой!.. Пока по трем аэродромам пройдешь, собирая прикрытие, всех своих ведомых растеряешь! Звони, звони, - подгонял он Кулева, - и не слезай с них, пока не добьешься, чтобы отменили круг для сбора над колхозом Кирова!.. Категорически!.. Мы там кружим, ожидая, пока "ЯКи" поднимутся, а "мессера" являются по-зрячему, у "мессеров" засада рядом. Они нас видят и являются, а наши "ЯКи", как мыши…
Наказав лейтенанту срочно вычертить схему боевых порядков, принятых для "Группы № 5", Егошин куда-то отбыл и вернулся минут через сорок.
- Красиво, - говорил он, разглядывая исполненный и надписанный Кулевым чертежик. - Старшенькая моя тоже так-то вот, буковку к буковке, кладет, жена писала: учителя не нахвалятся… Рисовать можешь, это у тебя получается… Да. Теперь, лейтенант, я тебе свою картинку покажу, - он покрыл чертежик картой-пятикилометровкой, разгладил ее тяжелой ладонью. - Момент таков: о подбитых немецких танках не все доложим – судить не станут. А в собственных потерях не отчитаемся – вздрючат. Правильно, каждый самолет дорог, после Тингуты вообще неизвестно что останется. Поэтому так: вот карта, тут обозначено, где примерно садились наши побитые. Их надо подсобрать, безногих. Какие вернем в строй, какие оформим актом. Дело рисковое, на рожон не лезь, все по-быстрому, день-два – и домой. Возьмешь помощником Шебельниченко, с ним двух бойцов, Шебельниченко – и механик тебе, и шофер первого класса, а кашевар – пальчики оближешь… а прижмет – как на Северном Донце… Слыхал про Северный Донец? Ну… Немцы днем наскочили на стоянку наших ночников. Летный состав где-то за три версты, на хуторе, отсыпается после ночи… Шебельниченко дает технарям команду: "По самолетам! Запускай моторы!.." - и – на взлет, за Северный Донец, кто как… Одни улепетнули, другие расшиблись, боевую технику врагу не дали…
"Одно слово невпопад, - думал Кулев, - и все пошло прахом…"
- Вот здесь, - майор надавил на карту ногтем, - самолет капитана Авдыша… Согласно его рапорту. Будто бы поврежден в бою мотор, произвел посадку на колеса. Такую подал версию. Не знаю… При случае опроси жителей, составь протокол. Авдыша знаешь?
- Фамилия встречалась… Баянист?
- Играет… И скрипочку с собой возит…
- У нас в полку на финском фронте был летчик Авдыш, баянист…
- Тот еще музыкант!.. Как на задание идти, так фортель. Теперь разнес в дымину исправный "ИЛ". Полковник Раздаев при тебе сформулировал? Будет отвечать согласно приказу двести двадцать семь… Все с Авдышем! Все! Он из себя обиженного строит, так ты данные о нем подсобери… чтобы была картина… В этом районе. - Он постучал по карте ногтем, задумчиво в нее глядя.
"Одно слово", - сокрушался Кулев.
- Не вешай носа, лейтенант!.. "Держись за ношу, какую тянешь", - говаривал Василий Михайлович. - Печальная улыбка прошла по лицу Егошина. - И я тебе, товарищ лейтенант, скажу на дорогу: держись за ношу, какую тянешь…
Старшина Шебельниченко, узнав о предстоящей поездке в степь, заартачился:
- Только ноги оттуда унесли – и обратно немцу в пасть…
- Разговорчики, старшина! Вы назначены моим помощником.
- Кто назначил?
- Командир полка!
Педантичность майора техсоставу известна, - не сядет в самолет, прежде чем не пройдется по кабине белой тряпочкой, проверяя, хорошо ли снята пыль… Не раз страдая от майора, Шебельниченко в спорах о нем держал сторону командира и повиновался ему безропотно.
- Нижне-Чирскую увидим? - спросил старшина.
- Нет.
- А Котлубань?
- Котлубань не исключена.
На пути к Волге табор егошинского полка свертывал и разбивал свои шатры семь раз, трижды – под бомбежкой. Казенные грузы растрясались, заплечные мешки тощали, Шебельниченко, случалось, исчезал, растворялся в степной пыли, чтобы в каком-нибудь хуторе возникнуть облаченным в неотразимый реглан квартирмейстером или назваться полковым врачом и приступить к медицинскому осмотру молоденьких казачек, пожелавших работать официантками… Спасало старшину умение появляться как из-под земли по первому требованию начальника штаба Василия Михайловича, - с ключиками дефицитных размеров, с набором прокладочек, дюритов, ниппелей… Личное оружие, пистолет "ТТ" в руках механика авиационного, каковым по должности и призванию был старшина, также превращалось в слесарный инструмент: мушкой пистолета механик открывал самолетные замочки типа "дзус", а нарезным каналом ствола – тамбур железнодорожного вагона, если представлялся авиаторам случай ехать железкой… Бензозаправщиков в степи не было. Самолеты заправляли горючим вручную, ведрами и подойниками, и контакт с местным населением, по части которого денно и нощно трудился старшина, был важен.
Шебельниченко имел основания не спешить на встречу с Котлубанью и, напротив, горячо желать свидания с Нижне-Чирской.
- Гранат надо взять, - сказал старшина, поразмыслив: сопряженный с опасностью рейд сулил определенные промысловые выгоды. - Запас патронов к карабинам…
Загрузили "ЗИС".
Шебельниченко сел за руль рядом с Кулевым, помедлил, чего-то выжидая, припал к баранке, гикнул – рванул машину с места в карьер.
3
Приволжская степь, безлюдная и тревожная, лежала под звездами. В кромешной тьме то здесь, то там взлетали ракеты – беззвучные, яркие, призывные прочерки по черному своду. "Как бесы под покровом тьмы", - думал Кулев; зная умение немцев оглушать внезапностью, он ждал подвоха от каждого куста, от каждой балки. На развилках ночной дороги лейтенант оставлял кабину, уходил с картой вперед. Вдыхал, не замечая остроты и свежести, полевые ароматы, вслушивался, не дыша, в ночь, ехал дальше по степи, частично оставленной нашими войсками, но врагом еще не занятой.
Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.
- Ложись! - прогремело над ним. - Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.
В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.
- Отставить! - взревел голос рядом с Кулевым. - Убьет же… Свои!
Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.
- Стоять! - гремел голос. - Скаты пробью!.. Стрельбу отставить, свои!
- Бьешь своих да еще грозишься? - надвигался на голос ничего не видящий Кулев.
- Огня не открывали!
- Да вас… как диверсантов!
- Огня не открывали! - твердил создатель инцидента. - Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять? - Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова. - Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с потрохами кушали, капитана Жерелина, ведь в расход пустит!..
Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли… Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.
"Не зацепился", - думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.
Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: "Эрудированный товарищ!" Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, "на котором присутствовали", Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о "ножичках и вилочках, в которых запутаешься", случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану… Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда – под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. "В сапог загнали!" "Под трибунал!.. Всех под трибунал!.."
"На каждого бывает свой Жерелин", - скорбно думал Кулев.
В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. "Воинский подвиг не может быть анонимным!" - заявлял Кулев, любитель независимых суждений, "Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!" - отвечали ему. "Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!" - Кулев от собственной смелости бледнел. "А если диктует обстановка?" - "Достойного наградить, всенародно не объявлять!.."
На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.
Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята – не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений… Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась… Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной – опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт… Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку… (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты… Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков – в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль "За отвагу" вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: "мужество"… "рискуя жизнью"… "гордимся"… "Начальству виднее, - думал Степан. - Все зависит от начальства…" Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией "За отвагу", он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке "смирно", слушая: "Степан Кулев – отважный воин…" Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, - тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана – все за тот же вылет – произвели в младшие лейтенанты. О том, что "анонимный подвиг невозможен", Степан уже не заикался. На курсы штурманов, куда его послали после финской (в штурманах всегда нехватка, вечный дефицит), на курсах штурманов он с пеной у рта, как собственное мнение, отстаивал взгляды, не раздражавшие слуха: "Наш истребитель "И-16", "ишак" (на котором Степан не только не летал, которого близко не видел), превосходит немецкого "мессера". Степана увлекала не истина, а открытость, широковещательность окрашенной патриотическим чувством позиции…
Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой – расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: "Фамилия?" - "Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!" - "Приказываю, радист, связаться с Москвой!" - "С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та…" - "Передавай в эфир: "Еременко"… услышат". - "Москва не возьмет… Ближайший аэродром – попробую…" - "Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, - голос генерала дрогнул. - Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок… Нужен самолет…"
Вызов удался.
Раненого генерала самолетом доставили в Москву…
Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, - только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки… Или делал вид…
"На каждого бывает свой Жерелин, - думал Кулев. - Или Егошин… Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога…"
Безлюдные хутора на пути грузовика – как вымершие.
"Юнкерсы" волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно… Жесткокрылые "мессеры", сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.
"ИЛ", высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. "Быстренько, быстренько!" - поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый "ИЛ"… только они к нему опоздали: "ИЛ" уже был облюбован "мессером". Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а "ИЛ" - учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. "Мессер" прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей "ИЛа". Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в "горбатого"… Долго приходила в себя команда Кулева.
- Накормил нас фриц землицей…
- Еще накормит… из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль – скок: "Вперед, на запад!.." В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: "Вперед, на запад!" Командир остановится – и солдат упрется.
- Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.
- Башмаки пришлют, тем все и кончится.
- Башмаки бы сейчас – хорошо…
- Страх гонит нашего брата… Свой своего не убьет, верно? А немец убьет…
- А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет… Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки – и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу… Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст…
- Последний анекдот хотите? - спросил Кулев. - "Говорят, Черчилль в Москву приезжает". "Ну и Хелл! с ним…".
Как ни потрошил "мессер" авдышевский самолет, как над ним ни измывался, "ИЛ" уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, - дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет – что изменится?
Опустили, приторочили продырявленный хвост – вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, - заградотряд. Впереди – моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой "Тихоокеанский флот" надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса – палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.
- Документы, - выдвинулся вперед капитан. Ремешок фуражки опущен под острый, в темной щетине, подбородок, взгляд недоверчивый и усталый.
- Документы, документы, - эхом подстегнул Кулева моряк. При гвардейской стати он и голос имел выразительный, сочный баритон.
- Подбираем брошенную технику, - начал Кулев, пытаясь потянуть время. Давно ли сам Степан гонял немилосердно, взыскивал с других? Требовал ответа, внушал почтение и страх?.. Да, жизнь на фронте такова: все меняется в мгновение ока. Опять Кулев внизу, опять над ним другие…
Моряк раскусил его.
- Четверо! - сказал он капитану, двигая на Кулева кобылу. - Документы!
Увертываясь от жаркой лошадиной морды, Кулев схватил рукой уздечку.
- Не тронь… шкура… мать-перемать! - вздыбил коня моряк. - Вчетвером автомобиль угнали, теперь самолет ладите?
- Кто ладит? - встал перед моряком Шебельниченко. - Короб этот, дура?.. Решето?.. Верхами на нем поскачем, как вас тут носит!
- В Эльтоне "юнкерсы" эшелон накрыли, две тысячи моряков с ТОФа… Где истребители были?! - кричал моряк.
- Мы не истребители!
- Авиация все едино!
Мрачный капитан ждал документов.