Шнейдер взял лошадь под уздцы, Сарка больно хлестнула его кнутом по руке, но он не выпустил поводья. Оглянувшись, он, к изумлению своему, увидел, что Шмиц действительно побежал со всех ног. Шнейдер раньше не мог даже представить его себе бегущим. Сарка снова замахнулась кнутом, но на этот раз не ударила Шнейдера, а положила кнут рядом с собой на ящик и вдруг улыбнулась ему своей обычной ласковой, но холодноватой улыбкой; изумленный, он подошел совсем близко к тележке, обхватил девушку за талию, осторожно приподнял и поставил на землю рядом с собой. Сарка что-то негромко крикнула своей лошади. Когда Шнейдер прижал девушку к себе, она не вырывалась, но как и прежде, робко и беспокойно глядела по сторонам. Под аркой ворот было полутемно – Шнейдер нежно поцеловал девушку в смуглые щеки, в нос, потом, слегка пригнув ей голову, приподнял завесу черных, прямых волос и поцеловал еще раз в шею у затылка. Тут он вздрогнул, заслышав позади себя шум шагов: Шмиц подошел к тележке и бросил в нее принесенные сигареты. Девушка быстро подняла голову и, заглянув в тележку, увидела лежавшие там красные пачки. Шмиц, не посмотрев в сторону Шнейдера, повернулся и пошел прочь. Сарка покраснела и как-то странно взглянула на Шнейдера: п лицо, но мимо его взгляда, куда-то в висок, потом резко и коротко крикнула что-то своей лошадке и, высвободившись из объятий Шнейдера, снова взобралась на телегу и взяла вожжи. Шнейдер не стал ее больше удерживать. И только когда она отъехала шагов на пятьдесят, он громко окликнул ее. Сарка вздрогнула, но не обернулась и лишь прощальным жестом подняла над головой кнут. Шнейдер медленно направился к дому.
Семь человек – "группа прикрытия" – сидели за с голом в опустевшей госпитальной кухне. Перед каждым дымился котелок с супом и лежало по толстому ломтю хлеба с вареным мясом. Подойдя к ним, Шнейдер насторожился – из глубины дома доносились тяжелые глухие удары.
– Это дворник квартиру директорскую заколачивает пояснил Файнхальс и, помолчав, добавил: – Зря старается, Сломают дверь потом только и всего!
Шмиц в сопровождении четырех санитаров пошел по госпиталю – собирать все оставшееся имущество па тот случай, если за ними приедет грузовик. Шнейдер остался на кухне с Оттеном и Файнхальсом.
– Хорошенькую мне работенку дали, – сказал Оттен.
Файнхальс хлебнул абрикосовой водки из фляжки, потом вытащил из кармана несколько пачек сигарет и протянул их Шнейдеру. Тот благодарно кивнул.
– Мне приказали, – упрямо продолжал Оттен, – утопить в навозной яме наш пулемет, автоматы и прочий хлам, который у нас имеется. В яме, знаете, там, где лежит этот чертов снаряд. Пойдемте, Файнхальс, поможете мне.
– Сейчас! – отозвался Файнхальс, не вставая с места, и, обмакнув черенок ложки в коричневую лужицу супа, расползавшуюся по столу, стал вычерчивать на столе замысловатые узоры.
– Да пойдемте же! – сказал Оттен.
Мгновение спустя Шнейдер крепко заснул, уронив голову на крышку котелка. Перед ним на краю стола дымилась недокуренная сигарета, пепел из нее выползал, словно из тюбика, огонь въедался в бумагу, оставляя на столе узкий черный след. Минут через пять сигарета догорела до основания и от нее остался лишь серый столбик пепла. Этот столбик долго еще лежал, прилипший к столу, пока, почти час спустя, Шнейдер не проснулся и не смахнул его рукавом, сам того не заметив. Его разбудил шум въехавшего во двор грузовика. Почти одновременно все они услышали и далекий гул танковых моторов. Шнейдер вскочил как ужаленный, все кругом засмеялись, но смех застрял у них в горле – слишком уж красноречив был этот дальний рокот.
– Скажи, пожалуйста, – удивился Шмиц, – прислали ведь машину! Файнхальс, полезайте на крышу – посмотрите, не видно ли там чего!
Файнхальс направился к южному крылу здания. Дворник, высунувшись из окна директорской спальни, не сводил глаз с солдат. В квартире позвякивала посуда – должно быть, дворничиха пересчитывала хозяйский хрусталь.
– Давайте, ребята, погрузим всю. рухлядь, что осталась.
Водитель грузовика, усталый, небритый солдат, сердито отмахнулся.
– Бросьте вы все это дерьмо, и полезайте скорей сами. – Он взял пачку сигарет, лежавшую на столе, надорвал ее и жадно закурил.
– Грузите, – повторил Шмиц, – все равно надо подождать, пока Файнхальс вернется.
Водитель пожал плечами, уселся за стол, плеснул себе из кастрюли супу в котелок Шнейдера и стал хлебать. Остальные принялись грузить в машину все, что еще оставалось в доме: несколько матрасов, забытый багаж какого-то офицера – большой ящик с нестершейся еще черной надписью: "Обер-лейтенант Грэк", переносную печурку, несколько солдатских ранцев, вещевых мешков и винтовок. Под конец в кузов швырнули кипу больничного белья: бязевых рубах, кальсон, носков и меховых безрукавок.
Файнхальс закричал сверху, высунув голову из чердачного оконца:
– Ничего отсюда не видно. Тополя весь обзор загораживают. Зато слышно хорошо. Вы их слышите?
– Слышим, слышим, – откликнулся Шмиц. – Слезайте скорей!
– Иду!
Голова Файнхальса исчезла из круглого оконца.
– Надо кому-нибудь к путям сбегать. На насыпь, – сказал Шмиц, – оттуда наверняка все видно.
– Ну к чему это? – вмешался водитель. – И оттуда еще не видно.
– А вы-то откуда знаете?
– Слышу! По звуку слышу, что их еще не видать. К тому же они идут с двух сторон – в клещи берут!
Он махнул рукой на юго-восток, и все действительно услышали, что рокот доносится и оттуда, – казалось, водитель, словно чародей, вызвал его из тишины.
– Черт возьми, что же нам делать? – произнес Шмиц.
– Сматываться, – буркнул водитель.
Он отошел в сторонку и, выразительно покачивая головой, смотрел, как солдаты в довершение всего втаскивают в кузов кухонный стол и скамью, на которой он только что сидел. Из дверей здания во двор выбежал Файнхальс.
– Там в палате больной один кричит, – сказал он.
– Поезжайте, – сказал Шмиц, – я останусь с больным.
Стоявшие у грузовика помялись, но потом все, кроме водителя, двинулись следом за врачом. Шмиц, повернувшись к Ним, спокойно повторил:
– Поезжайте. Я все равно не могу бросить раненых.
Люди остановились в нерешительности, но минуту спустя снова потянулись за Шмицем.
– Да поезжайте же, черт вас возьми, – взорвался врач. – Поживей. Иначе не уйдете! В этой чертовой степи танки ходят на полной скорости!
На этот раз они остановились и больше уже не пошли за ним.
Один лишь Шнейдер, подождав, пока Шмиц скроется в дверях, медленно зашагал за ним следом.
Остальные поплелись назад, к машине. Но Файнхальс, поколебавшись немного, направился к дому. В дверях он нагнал Шнейдера.
– Что вам оставить? – спросил он. – Мы ведь все уже погрузили.
– Хлеба, несколько банок консервов и сигарет, разумеется!
Дверь в палату распахнулась. Файнхальс заглянул туда и удивленно вскрикнул:
– Бог ты мой, это же наш капитан!
– Вы его знаете? – спросил Шмиц.
– Да, – сказал Файнхальс, – я полдня воевал в его батальоне!
– А где это было, не помните?
– Не знаю, как называлась эта деревня.
– Ну ладно! А теперь не валяйте дурака и катитесь, – повысил голос Шмиц.
– До скорой встречи, – сказал Файнхальс и вышел.
– А вы чего остались? – спросил Шмиц у фельдфебеля.
Шнейдер промолчал, но врач, видимо, и не ждал ответа. Оба они прислушивались: со двора донесся шум отъезжающего грузовика. Вот он стал глуше – машина въехала под арку ворот. Потом по слабеющему стуку мотора они поняли, что грузовик уже подъехал к вокзалу. Они слышали его еще некоторое время, пока наконец он не замер где-то вдали. Не слышно было больше и гула танковых моторов. Зато теперь до них долетел грохот орудийных выстрелов.
– Тяжелые зенитки бьют, – определил Шмиц, – надо бы пройти к насыпи, посмотреть, что творится.
– Я сейчас схожу, – отозвался Шнейдер. "Белогорша", – раздался в палате голос капитана.
На этот раз он произнес свое слово почти механически, и в то же время им показалось, что голос его радостно дрогнул. Шнейдер взглянул на раненого – подбородок его зарос густой черной щетиной, головы почти не было видно под бинтами. Фельдфебель перевел глаза на врача. Тот пожал плечами: "Безнадежное дело! Даже если выкарабкается, выздоровеет, то и тогда…"
"Белогорша", – снова сказал капитан и вдруг беззвучно заплакал. Выражение его лица не изменилось; только слезы текли из широко открытых, невидящих глаз. Но и сквозь слезы он продолжал все так же монотонно повторять: "Белогорша".
– Его дело передано в военно-полевой суд – членовредительство, – сказал Шмиц. – Он был капитаном, ехал на передовую, был без киски, потом его выбросило на полном ходу из коляски мотоцикла.
– Пойду-ка я к насыпи, – сказал Шнейдер. – Может быть, хоть оттуда что-нибудь увижу. Доктор, если паши еще будут проходить мимо, я уйду с ними. Так что… – Шмиц молча кивнул.
"Белогорша", – произнес капитан.
Выйдя во двор, Шнейдер увидел, что дворник вывесил в окне директорской спальни красный флаг, до смешного маленький клочок красной материи, на котором были нашиты неуклюже– вырезанные желтый серп и белый молот. Он услышал гул, снова доносившийся с юго-востока. Стрельба утихла. Шнейдер прошел мимо опытных делянок и остановился, лишь подойдя к Навозной яме, – взгляд его упал па лежавший у ямы снаряд. Этот неразорвавшийся снаряд валялся здесь уже давно. Несколько месяцев тому назад эсэсовские части, наступавшие со стороны вокзала, вели здесь бой с венгерской группой Сопротивления, которая засела в здании училища. Бой, как видно, был недолгим – на фасаде здания почти не осталось следов обстрела. И только неразорвавшийся снаряд – длинный проржавевший стальной карандаш – напоминал о происшедшем. На первый взгляд, он смахивал па полусгнивший кусок дерева и был почти не виден в высокой траве. Но жена директора все же углядела его; она осыпала госпитальное начальство жалобами. По этим жалобам писали докладные наверх, испрашивали указаний, но снаряд так и остался лежать у навозной ямы.
Подойдя к снаряду, Шнейдер замедлил шаги. Он увидел в траве следы сапог: Оттен и Файнхальс совсем еще недавно приволокли сюда пулемет и швырнули его в яму. Но навоз в яме успел уже вновь подернуться гладкой ядовито-зеленой пленкой. Шнейдер миновал грядки, молодые деревья питомника и, пройдя через лужайку, вскарабкался на железнодорожную насыпь. Насыпь была не выше полутора метров, но Шнейдеру показалось в этот миг, что он взобрался па высокую вершину. Налево от путей, где простиралась бескрайняя степь, он ничего не увидел. Зато гул доносился сюда более явственно. Он ждал, что вот-вот прозвучат где-нибудь поблизости выстрелы. Но стрельбы не было слышно. Нарастающий гул шел оттуда, где исчезали за горизонтом железнодорожные пути. Шнейдер сел на насыпь и стал ждать. По правую руку от него лежала притихшая, словно вымершая деревня – крохотные домики, утопающие в зелени, четырехугольная колокольня церквушки. Деревня казалось очень маленькой, ибо по ту сторону железнодорожного полотна не было ни единого строения. Шнейдер сел на землю и закурил…
А в палате доктор Шмиц все еще сидел, склонившись над капитаном, который по-прежнему повторял: "Белогорша". Снова и снова. Раненый не плакал больше. Его темные глаза были устремлены в одну точку, и он без устали твердил "Белогорша", будто тянул какую-то монотонную грустную мелодию, которая казалась Шмицу чарующей. Слово это врач готов был слушать без конца. Другой больной еще не просыпался после наркоза.
Фамилия человека, повторявшего "Белогорша", была Бауэр. Капитан Бауэр до войны был коммивояжером трикотажной фирмы, еще раньше – студентом, а в юности он почти четыре года прослужил лейтенантом. Позже, когда он стал коммивояжером, ему тоже пришлось не сладко. Он рыскал в поисках людей с лишними деньгами, но лишних денег, как на грех, почти ни у кого не было. Во всяком случае, у его возможных клиентов, которым он рассчитывал всучить свои второсортные свитера, деньги вообще не водились. Не повезло ему с этими свитерами: на дорогие пуловеры всегда найдется покупатель, дешевые – тоже нетрудно сбыть. Но вот поди-ка продай второсортные свитера. Их брали очень редко… Получить комиссию на дорогие или на совсем дешевые пуловеры ему никак не удавалось: такое счастье всегда выпадало людям, которые вовсе в этом не нуждались. Пятнадцать лет подряд Бауэр сбывал эти проклятые второсортные свитера. Первые двенадцать лет его коммерческой деятельности были годами непрерывной унизительной и беспощадной борьбы за существование. Он обивал пороги бесчисленных магазинов и квартир. Жизнь изрядно помотала его. Недаром так быстро состарилась его жена. Когда они познакомились, ей было двадцать три года, ему – двадцать шесть. Тогда он еще учился в университете и не упускал случая выпить, а жена – стройная хрупкая блондинка – совсем не могла пить и хмелела от первой рюмки. Но она была женщина тихая, кроткая, никогда не возражала ему, даже тогда, когда он бросил университет и стал коммивояжером. Он не раз удивлялся, до чего же он живуч: подумать только, двенадцать лет сбывать эти никому не нужные свитера. И не в меньшей степени удивляло его долготерпение жены. Потом три года кряду дела его медленно, но верно шли в гору, на пятнадцатом году наконец привалило счастье. Он получил комиссию и на дорогие, и на самые дешевые свитера, второсортные пуловеры тоже оставили за ним. Теперь он преуспевал – за него бегали другие, а он сидел дома, заключал сделки, звонил по телефону. В подчинении у него был уже целый штат – управляющий складом, бухгалтер, машинистка. Завелись и деньги, но вот жена – она всегда была хрупкая, а за эти годы у нее случилось пять выкидышей, – заболела раком матки. Врачи не ошиблись в диагнозе. Да к тому же вся эта благодать с пуловерами длилась всего четыре месяца. Потом началась война…
"Белогорша", – сказал капитан.
Шмиц смотрел на него, не отрывая взгляда. Ему очень хотелось узнать, что происходит сейчас в мозгу капитана. Чего бы он только не дал, чтобы понять до конца, чем. жил и о чем думал этот человек, с полным и в то же время заострившимся лицом, по которому под черной щетиной разлилась уже смертная белизна. Невидящие глаза больного, казалось, тихо шептали "Белогорша" – губы его уже почти не шевелились. И тут он снова заплакал, и слезы беззвучно покатились по его небритым щекам.
Нет, капитан Бауэр не годился в герои. Но он был исправный офицер и очень расстроился, когда подполковник накричал па него по телефону и ядовито спросил, кто, собственно говоря, будет командовать "навозником" – так был закодирован батальон Бауэра. На его участке творилось что-то неладное, и капитану самому пришлось выехать на передовую да еще нахлобучить на голову каску, в которой он выглядел совершенно уморительно. Нет, Бауэр не был героем, никогда не претендовал па это, да и сам отлично знал, что в герои он не годится.
Но, подъезжая па мотоцикле к передовой, он снял каску – он не хотел выглядеть комично; в каске он просто не смог бы орать на своих людей – а ведь без этого не обойдешься. Держа каску на коленях, он сидел в коляске мотоцикла и думал: "Придется расхлебывать эту кашу. Ничего не поделаешь". Все ближе был грохот боя, все ближе эта чертова кутерьма на передовой, – но капитан больше не испытывал страха.
"Черт бы их всех побрал, – думал он, – знают же они, что никто тут не поможет, – ни я, ни другой. Танков не хватает и артиллерии. К чему же горло драть, спрашивается? Все офицеры s полку знают, что на сей раз сняли с передовой непомерно много танков и артиллерии для прикрытия штабов. Эх, дерьмо!" Так думал капитан, даже не подозревая, что он и есть по-настоящему храбрый человек. Но тут мотоцикл перевернулся, капитану раскроило череп, и вот теперь вся жизнь, еще теплившаяся в нем, умещалась в одном-единственном слове: "Белогорша". Но этого было достаточно, чтобы сохранить ему дар речи до последней секунды. В этом слове заключался для него целый мир, никому не ведомый и недосягаемый уже ни для кого.
Капитан, разумеется, не знал, что дело по обвинению его в "умышленном членовредительстве" передано в военно-полевой суд. Ему ставили в вину, что он в боевой обстановке да еще сидя в коляске мотоцикла, шедшего на полной скорости, снял с головы каску. Но узнать все это было ему уже не суждено. Зря завели в суде дело на капитана Бауэра – дело с номером и различными показаниями и заключениями. Не узнает он об этом деле. Ему уже теперь никто не судья. Он лежит без сознания и повторяет через каждые пятьдесят секунд: "Белогорша".
Шмиц не сводил с него глаз. Он и сам согласился бы впасть в безумие, только бы узнать, что творится сейчас в мозгу больного. И в то же время он завидовал ему.
Он испуганно вздрогнул, когда в дверях появился Шнейдер.
– Ну как? – спросил Шмиц.
– Подходят. Они уже здесь. Ни одна наша часть так и не прошла через деревню.
До тех пор Шмиц ничего не слышал, но после слов фельдфебеля до него сразу донесся грозный гул. Сомнений не было. Слева входили в деревню русские танки. Только сейчас Шмиц понял слова, недавно сказанные шофером: "По звуку знаю, что их еще не видно". Вот теперь, напротив, по звуку чувствовалось, что их уже можно различить простым глазом, что они – рядом!
– Позабыли мы с вами белый флаг с красным крестом вывесить. Попытка – не пытка, – сказал Шмиц.
– Это и сейчас не поздно, – заметил Шнейдер.
– Вот возьмите. – Шмиц порылся в своем чемоданчике, стоявшем на столе, вытащил оттуда флаг и протянул его Шнейдеру.
– Пойдемте вместе, – сказал тот.
Оба вышли из палаты. В коридоре Шнейдер высунул было голову в окно, но тотчас отпрянул к стене. Лицо его побелело.
– Вон они стоят! У насыпи! – сказал он.
– Я пойду к ним, – сказал врач.