- Нет.
- Газет не читаешь, - вздохнул Иван.
- Сроду их не читала, - призналась Нюра и, помедлив, спросила: - А это какой орден будет?
- Ленина.
- Я так и подумала.
А Иван думал о другом. И очень крепко. И никак не мог решить: положить ли ей руку на плечо или нет. Ведь такой случай проморгаешь, рассказать ребятам неудобно будет. Девчонка - сама наивность. И, видать, ладненькая.
- Скажите, а трудно…
- Что трудно?
- Подвиг выполнить.
- Ну как… Нет. Что же трудного? Поставили задачу - и выполняй. Когда сам себе задачу ставишь, труднее получается.
Он протянул руку к ее плечу. Она вопросительно вскинула голову. И он увидел, какой у нее красивый, гладкий подбородок. И шею увидел тоже.
- Земля за спину сыплется, - пояснил он.
- А… Ничего, - сказала она, - кофта старая, и платье тоже.
- Все равно жалко, - сказал он. - Эх, встретил бы я вас до войны! Что там платье, жакетка… Чернобурку не пожалел бы.
Девушка с интересом посмотрела на него. И сказала:
- До войны я была маленькая.
Через час выяснилось, что эти самые слова Ваня Иноземцев ждал двадцать семь лет своей жизни. Или, во всяком случае, тот ее период, который падал на сознательные годы.
Паровозные гудки прокричали отбой…
Иноземцев и Нюра вылезли из бомбоубежища. И теперь могли лучше рассмотреть друг друга. Ей очень понравилось, что одет он аккуратно, даже немного форсисто. Она любила, когда ребята умели носить одежду и особенно делать сапоги вот так, гармошкой. И гимнастерка на нем была шерстяная и не длинная, как юбка, а совсем короткая. И ремешок на ней сидел справный, кожаный. Лицом он не так чтобы сразил Нюру. Но ей понравились покорность в его лице, и добродушие во взгляде, и какое-то постоянство, исходившее от него, которое она угадывала открывшейся в ней женской интуицией. И она радовалась этому. Он улавливал ее настроение и чувствовал, что незримая связь уже существует между ними. И что они не могут разойтись просто так, повернувшись, как случайные знакомые. Нужны были слова. Только не о погоде, солнце, листьях. Они должны быть верные и надежные, точно прицельный выстрел.
И она, кажется, ждала этих слов. Потому что стояла возле входа в бомбоубежище, держа в руке сверток. Смотрела на Ивана. Очень смело смотрела. А лицо у нее было свежее, и губы некрашеные. И светлый редкий пушок лежал над верхней губой. И очень нужно было смотреть, чтобы различить этот пушок. Но Иван различал. И радостно защемило в груди. И он нашелся. Вспомнил: "Не надо торописа, не надо волноваса". И начал издалека. Он сказал, что родился в бедной семье, что детство его было голодным. Что окончил он всего семь классов. Обрел призвание по торговой части. И вырос до директора смешанной продовольственно-промтоварной базы. Он увлекся и стал посвящать Нюру в тайны своего ремесла, намекая на то, какой он ловкий и не простой…
Девушка слушала терпеливо. А Иван все говорил и говорил… И незаметно для себя она перестала улавливать смысл его слов. И думала о нем, как о человеке, который заблудился в лесу и забыл, что ему нужно выбираться на дорогу.
Когда Иван кончил рассказ, в груди больше не щемило. Взгляд у девушки был потухший и скучающий. Без обиды, но с не очень искренней улыбкой она протянула Иноземцеву руку:
- Желаю вам счастья, чтобы ни пуля, ни осколок не тронули вас… Чтобы живым и невредимым вернулись на свою базу… к своей семье. Прощайте!
Нюра повернулась и, чуть пригнув голову, быстро пошла по скверу.
- Так нет у меня семьи. - Иван вдруг вспомнил, ради чего начал он весь этот разговор. - Мать была - и та перед войной скончалась…
Но девушка, кажется, не услышала его слов - может, и услышала, но прибавила шагу, почти побежала, перепрыгивая через кирпичины и куски проволоки.
Да. Вот тебе - "не надо торописа, не надо волноваса"!
Дрянь дело! И в груди опять беспокойство одно.
Мимо шла старая женщина - армянка или адыгейка.
- Мамаша, - сказал Иноземцев, - как бы в этом городе часового мастера найти?
Старая женщина посмотрела на Ивана, на его орден. И с акцентом и немного торжественно ответила:
- Ты храбрый, сынок. Ты сильный, спасибо тебе материнское.
Иноземцев покраснел и растрогался. И полез в карман за платком.
- Скажи, сынок, немец в Туапсе не придет?
- Вот ему, - ответил "сынок" и сложил объемистую дулю. Потом добавил: - Задушим.
Старая женщина понимающе кивнула головой:
- Ненависть к врагу - броня души воина.
Старуха, видимо, любила говорить витиевато.
- Это точно, мамаша, - ответил Иноземцев. - Это ты правильно определила… А насчет часовщика помощи не окажешь?
- Мастерских таких в городе не ищи… А вот одного умельца по часам я знаю. Правды ради скажу, что примусы он способнее ремонтирует. Но ходики и будильники тоже…
- У меня немецкие часы, - сказал Иноземцев и звякнул цепочкой. - Осилит ли умелец, мамаша?
- Не знаю. Показать ему нужно. Это не очень далеко. На улице Красных командиров. Фамилия - Красинин…
Красинин чистил козлятник, когда, повизгивая, залаяла собака. Бросилась на кого-то. И мужской голос прозвучал беззлобно: "Отвяжись, зануда!" Прислонив грабли к стене, старик вышел на мощенный неодинаковым - малым и большим - камнем двор. Там он увидел Иноземцева. Иван приценивающе осматривал хозяина, словно гадал, можно ли ему доверить карманные часы. Взгляд Иноземцева обеспокоил Красинина. И он угодливо спросил:
- Чем могу служить?
- Отец, - сказал Иноземцев, - часы немецкой работы починить способен?
Красинин полез в карман синей сатиновой косоворотки за очками.
- Покажите.
Взвесив часы в руке, Красинин ножом отковырнул первую крышку, попытался разобрать надпись на второй крышке, затем отковырнул и ее. Кивком указал Иноземцеву на скамейку возле козлятника.
- Обождите тут. Сам скрылся в доме.
С того места, где сидел Иноземцев, хорошо был виден соседний двор и дом без крыши, и кровати, синяя и желтая, не покрытые матрацами, под деревьями. Возле синей кровати спиной к Иноземцеву стояла Нюра. Он безошибочно узнал ее.
Забор между дворами тянулся низкий и трухлявый, а там, где он примыкал к разбитому дому, виднелась дыра. Иноземцев поднялся и направился было к дыре. Но из дому вышел Красинин. Держа за цепочку, он протянул часы Ивану. Часы тикали четко и чисто.
- Сколько? - спросил Иноземцев.
Старик Красинин снял очки, сложил дужки. Вопросительно посмотрел на вещевой мешок Ивана. Иван развязал мешок. Достал банку свиной тушенки. Красинин взял банку. Сказал:
- В расчете.
- Спасибо, отец! - Иноземцев спешил к дыре в заборе.
- Калитка налево, - подсказал Красинин.
Но Иван не слышал: он торопился к девчонке, которая стояла в саду.
Очки Красинину надевать не потребовалось. Он страдал дальнозоркостью.
Иван недостаточно пригнулся и зацепил плечом верхнюю планку. Забор качнулся, заскрипел - сухо, протяжно. Нюра обернулась. Она увидела Иноземцева. Его внезапное появление привело девушку в замешательство. Она не двигалась, не говорила и только с напряжением смотрела на идущего к ней Ивана, будто боялась, что не расслышит, не поймет слов его, которые непременно окажутся большой важности.
Лицо Нюры заслонило для Ивана весь мир. И ничего, кроме этого чистого, широковатого в скулах лица, не видел он - ни земли, ни неба, ни желтых последних листьев. Только часы продолжали тикать, словно выговаривая: "судь-ба, судь-ба, судь-ба…"
- Я забыл тогда спросить самое главное: пойдешь за меня замуж, Нюра?
Волнение сдавливало голос. Точно не он, Иван, а кто-то невидимый, прячущийся на деревьях, произнес эти слова.
Девушка протянула руку к спинке кровати. Может, боялась упасть. И еще она, конечно, покраснела, но только чуть-чуть. Будто на щеки ей посадили две алые клюквы, а подбородок, и лоб, и уши остались прежнего, нормального цвета, загорелые и малость обветренные.
- А кто нас распишет? - Румянец на ее щеках угасал, как спичка.
Значит, согласна! Со-глас-на! От такого счастья Ивану сделалось немножко дурно, и, вместо того чтобы ответить на вопрос невесты, означающий, по крайней мере, практичность ее мышления, он тихо попросил:
- Водицы бы…
Ведро, накрытое фанерой, хранилось в щели. На фанере вверх дном стояла зеленая эмалированная кружка. Нюра побежала к щели. Побежала, как час назад в городе. Она что - вообще не может ходить обыкновенным шагом? А ноги у нее хорошие, не длинные и не короткие, бедра и талия…
Иван Иноземцев присел на сетку кровати. Так-то оно лучше…
Осушив кружку, он сказал:
- Распишут нас в горисполкоме… Я знаю, где он. Я там с машины слез. Паспорт при себе имеешь?
- Вот он. - Нюра развязала узелок.
В паспорте лежали ярко-красные тридцать рублей, свернутые пополам. И фотография женщины.
- Мать? - спросил Иван и тут же пожалел. Нюра кивнула в ответ, но вдруг спохватилась:
- Ой! Как же я без разрешения? Ой, проклянет меня мамаша! Не путем это… Нет…
- Ерунду говоришь, - возразил Иван. - Сейчас война. Она на каждого ответственность налагает. Ты совершеннолетняя. - Заглядывая в паспорт: - Тебе восемнадцать лет и пять месяцев, а в войну год за три считается. При чем здесь мать?.. Когда распишемся, тогда и скажем…
4
Председатель Туапсинского горисполкома Дмитрий Акимович Шпак вышел из дома и невесело взглянул на небо. Оно лежало над горами, ясное, пожалуй, слишком ясное для раннего утра, без облаков, без легкой, похожей на туман дымки, и голубизна его была не мягкая, а яркая, бросающаяся в глаза, типичная голубизна осеннего неба.
Дорожка, тянувшаяся к калитке, была погружена в зелень сада, как в воду. За калиткой горбилась ухабами немощеная улица Шаумяна, обыкновенная улица с деревянными домами, прячущимися с одной стороны в садах, в то время как с другой стороны дома лепились на склоне горы кособоко и лестницы к многим из них вели узкие и крутые.
"Что здесь будет, - подумал Дмитрий Акимович, - если враг все-таки прорвется в город и начнутся уличные бои".
В связи с этой мыслью вспомнился вчерашний разговор с командующим Черноморской группой войск генерал-лейтенантом Петровым. Председателя горисполкома пригласили в штаб, оборудованный под кустистой горой в бомбоубежище на территории дома отдыха "Гизель-Дере". После беседы со специалистами-саперами, во время которой был рассмотрен план города, намечены места для оборонительных сооружений, уточнено количество людей, необходимых для строительства объектов. Наконец, после обсуждения непростого, а скорее сложного вопроса о стройматериалах, Дмитрия Акимовича провели к генералу Петрову.
У стола рядом с генералом стоял адмирал, доброжелательно и пристально смотрел на Шпака.
Петров представил адмирала:
- Иван Степанович Исаков.
Пожимая Дмитрию Акимовичу руку, Исаков сказал:
- Контр-адмирал Москаленко говорил мне о вас. Вы его помните?
- Мы служили вместе на Волжской военной флотилии. Всю гражданскую войну.
- Самара, Астрахань, - почему-то вздохнул Исаков.
- Царицын, - добавил Шпак.
- О туапсинцах у нас мнение твердое. Молодцы! - сказал генерал Петров. - Туапсинцы много сделали для фронта при обороне Севастополя. Теперь вместе будем оборонять Туапсе. - Он положил ладонь на карту, где к Туапсе вели две длинные, бросающиеся в глаза стрелы черного цвета. Одна - через Хотыпс, Шаумян, другая - через Ходыженскую, Гойтхский перевал, Чилипси. Продолжил: - Военный совет фронта решил защищать Туапсе до последнего солдата и матроса. На днях мы получили такой же приказ Ставки Верховного Главнокомандования. Будем драться за каждую улицу, за каждый дом.
- Сдача немцам Туапсе равносильна сдаче Кавказа, - пояснил Исаков.
…Из "Гизель-Дере" Дмитрий Акимович уехал поздно вечером. Старенький горисполкомовский пикап, натужно гудя мотором, катил по Сочинскому шоссе. Шоссе было узкое, извилистое. Машины сигналили на поворотах. А внизу слева угадывалось море. И рядом с ним город. Темный город. Без огонька. Лишь на мысе Кадош вспыхнул прожектор. Луч его вздрогнул над водой, застыл. Вода под ним шевелилась зеленая, чистая. Неторопливо, словно поглаживая волны, луч поплыл дальше, коснулся бетона мола, длинного, серого. Замер у входа в порт.
Порт отсюда, сверху, выглядел безмолвным, безлюдным. Но впечатление такое было обманчивым. Еще в августе 1941 года городской комитет обороны принял решение перевести работников порта на казарменное положение. С тех пор портовики работали по двенадцать часов в сутки, а порою и больше. Все зависело от прибытия транспортов в порт.
Военно-морской комендант, а через него городской комитет обороны получали сведения о подходе судов к Туапсе, и в сведениях этих непременно указывалось наличие мест по классам. Количество мест первого класса означало число тяжелораненых, второго класса - легкораненых, под третьим классом подразумевалось эвакуированное население. Такая информация, полученная заранее, давала возможность комитету обороны, военному коменданту станции подготовить и подать к причалу необходимое количество санитарных поездов, обеспечить кровом и питанием прибывших.
Нет, не окровавленные раненые, не разрушенные дома, не бомбардировки, не тонущие корабли были самым тягостным зрелищем войны. Всего печальнее, всего больнее было видеть детские глаза в толпе беженцев. Глаза, в которых был не страх, не ужас, а величайшее, совсем-совсем не детское удивление.
Тогда еще шел только третий месяц войны. Туапсе не бомбили. И однажды в конце августа у поросшего зелеными водорослями причала ошвартовался теплоход "Украина". Он привез из Одессы тысячу раненых матросов, красноармейцев. И немногим меньше эвакуированных жителей.
Люди и носилки с ранеными двигались по трапам судна, по нагретому за день асфальту пристани к железнодорожным путям, где у обочин росли выгоревшая, чахлая полынь, репейник, кусты ежевики.
- Здравствуйте!
Дмитрий Акимович увидел перед собой заплаканную женщину и четырех маленьких девочек рядом с ней.
- Если мне сказали правду, - продолжала женщина, - то вы не кто иной, как председатель Туапсинского горисполкома Шпак.
- Здравствуйте, - ответил Дмитрий Акимович. - Вам сказали правду.
- Помогите, - взмолилась женщина. И слово это вырвалось у нее как стон.
Девочки заплакали, женщина заплакала тоже. Беженцы шли широким пестрым потоком. Санитары несли раненых, одного за другим, образуя цепочку из парусиновых носилок.
- Успокойтесь, - сказал Дмитрий Акимович.
- Товарищ Шпак, - женщина, конечно, не могла успокоиться, - вы посмотрите. Эти четыре девочки - мои дочери, а пятая, Соня, осталась в Одессе. Вы знаете, сколько Соне лет? Всего двенадцать. Что с нею будет? Вы можете утешить мое сердце?
- Как это случилось? - спросил Дмитрий Акимович.
- Очень просто. Мы спешили и забыли дома три детских пальто. Вы представляете, что это такое. Ну где я возьму им в эвакуации три детских пальто?
Вопрос был резонный. Дмитрий Акимович хорошо знал это.
То, что пальто забыты, выяснилось только на теплоходе. Решили послать за ними Соню. Пока девочка добиралась на Торговую улицу, где был их дом, начался налет. Теплоход отошел от пристани раньше назначенного времени. Соня осталась в городе, где теперь у нее не было ни родных, ни близких.
Дмитрий Акимович выслушал мать, записал одесский адрес. Договорился с комендантом, чтобы семье предоставили место на морском вокзале, накормили…
Поздно вечером председателю горисполкома удалось побывать на эскадренном миноносце, который набирал в бункер воду, чтобы той же ночью отправиться в Одессу. В тесной каюте командира Дмитрий Акимович рассказал морякам о случае с девочкой Соней. Командир миноносца пообещал отыскать девочку в Одессе…
Прошли долгие двое суток. В город по-прежнему прибывали транспорты с ранеными и беженцами, уходили санитарные поезда и эшелоны на Сочи. МПВО возглавлял неутомимый Алексей Иванович Власенко, который, словно в предчувствии грозовой осени 1942 года, готовил своих бойцов и командиров оказывать помощь раненым, тушить пожары, откапывать людей, заваленных обломками, спасать имущество из разрушенных домов и учреждений, отрывать и обезвреживать неразорвавшиеся бомбы, расчищать улицы от завалов…
А дома в городе стояли целые-целые. И осколки еще не секли ветви акаций и тополей…
Первый налет на Туапсе будет только 23 декабря 1941 года. Это будет еще не налет, а пробный шар. Три тяжелых бомбардировщика попытаются уничтожить железнодорожный мост через реку Туапсинку. Загорится нефтепровод вблизи моста. Тяжелая, до тонны, бомба прошьет насквозь нефтебак, зароется в землю на глубину 6-7 метров и там взорвется. Но произойдет чудо: керосин не вспыхнет. Пламя, блеснувшее при взрыве бомбы, будет в ту же секунду залито огромной массой керосина.
Во время первой бомбежки погибнет только два человека. Потом цифра станет больше…
Да… Прошли долгие двое суток, прежде чем морской комендант сообщил в горисполком, что командир эсминца сдержал слово. Моряки разыскали девочку Соню в Одессе. И этой ночью она прибудет на корабле в Туапсе.
На другой день Дмитрий Акимович вновь увидел женщину из Одессы, снова заплаканную, но теперь уже от счастья. Пять дочерей стояли рядом с ней. И самая старшая - двенадцатилетняя Соня.
Дмитрий Акимович пересек улицу Шаумяна и дворами пошел вверх к горисполкому, который находился невдалеке от Пятой школы, на улице Энгельса. В отделах уже были люди, потому что многие сотрудники ночевали прямо в горисполкоме, так как жилища их были разбиты бомбами.
Едва Шпак открыл дверь кабинета на столе задребезжал телефон. Звонил Власенко - начальник штаба противовоздушной обороны:
- Дмитрий Акимович, к городу с юга на большой высоте приближаются вражеские бомбардировщики. Сейчас будет подан сигнал воздушной тревоги.
- Много самолетов? - спросил Шпак.
- Пока три.
Слушать сирену - неприятно всегда. Это такой звук, к которому не привыкнешь, наверное, и до самой смерти. Сквозь окно было видно, как торопились в укрытие сотрудники горисполкома.
Дмитрий Акимович сел за стол. Хотел было позвонить железнодорожному коменданту. Но потом вспомнил про горисполкомовский пикап. И поспешил на улицу, чтобы приказать шоферу перегнать машину с улицы во двор.
Шофера в машине не оказалось. Скорее всего он тоже сидел в укрытии. Можно было сходить за ним, и Дмитрий Акимович скорее всего так и поступил бы, если бы именно в этот момент не послышался тяжелый, монотонный гул самолетов и не стали бы торопливо стрелять зенитки. Шпак поднял голову и увидел, что три самолета пикируют по прямой, выходящей точно на здание горисполкома. Первые бомбы уже стройным рядком рвались возле Управления отделения железной дороги по улице Софьи Перовской.