4
Яблок в Георгиевском Степка увидел много. Сквозь листья - на закате они какого угодно цвета, только не зеленого - проглядывали крупные, величиной с хороший кулак, белые и розовые плоды. Ветки, отягощенные и неподвижные, пригнулись к земле, встречавшей их высокой, раскидистой травой.
Сразу же за поворотом, когда горы вдруг осунулись назад, уступив место широкой долине, воздух стал свежим, как на рассвете. Высохшее русло речки, словно дорога, мощенная булыжником, делила деревню надвое. В небольшой запруде, сложенной из камня, купались ребятишки. Вспугнутые утки недовольно галдели на берегу, трясли перьями, роняя капли.
Солнце еще подсматривало из-за горы. И мокрые простыни, перекинутые через проволоку, и стекла в домах, мелькающих в глубине садов, и вода в ведрах, которые несла на коромысле женщина, - все имело багровый, тревожный оттенок.
Они приехали к Софье Петровне, которая работала в столовой вместе с Ниной Андреевной, но была родом из Георгиевского. У нее там жила дочь, муж, мать, несколько снох, свояков. Она рассказывала, что Георгиевское не бомбят, что там тишь и благодать. Много яблок. И уговаривала Нину Андреевну укрыться от бомбежек в деревне.
Однако еще в пути Мартынюки слышали далекие, раскатистые взрывы. И это насторожило. И тоска по брошенному дому сделалась острее.
Вышедшая навстречу Софья Петровна, горестно качнув седеющей головой, сказала:
- Кривенковскую бомбили. Там эшелон на путях… Теперь взрывается…
Софья Петровна - высокого роста, широкая в кости, что было особенно заметно благодаря цветастому открытому сарафану, - подхватила узел с постелью и чемодан, несколько раз проговорила: "Я рада вам, рада". Однако не могла скрыть глухой тревоги и озабоченности.
Георгиевское теперь больше походило на военный лагерь, чем на маленький, затерявшийся в горах поселок. В садах под фруктовыми деревьями ходили солдаты, стояли орудия, санитарные машины, дымились походные кухни. Кое-кто из красноармейцев, намаявшись за день, спал прямо на траве, не выпуская из рук оружия. У одних под головами лежали скатки, у других - зеленые каски.
- Мои родичи имеют испуганный и даже какой-то пришибленный вид, - говорила Софья Петровна, ведя их к дому по узкой, пролегающей через сад тропинке. - Боятся бомбежек. А нам не привыкать, не такого в Туапсе насмотрелись…
Любаша не без ехидства заметила:
- Я не любопытная. Я могла бы и в Туапсе остаться. Мне все равно, как будут Георгиевское колошматить…
- Прикуси язык, - сказала мать, - может, никакой бомбежки и не будет. Может, немец вообще не знает, что Георгиевское существует на белом свете. Люди в Туапсе годами живут, а про Георгиевское слыхом не слыхали. А с Германии его и подавно не видать…
- А карта на что? - возразила Любаша.
- Откуда у него наши карты? - вмешалась Софья Петровна. - Взрослая девушка, а глупости говоришь! Они про нас ничего не знают… А Туапсе бомбят, раз он на глобусе имеется. Я бы всякие там глобусы запретила делать! - Софья Петровна боялась, что Любаша окажет дурное влияние на ее дочь Нюру.
- А как же в школе учиться? - спросила Любаша.
- Мы не учились, - возразила Софья Петровна. - В наше время так: дважды два - четыре; а, б, в, г, д… Три класса, два коридора… А родителей почитали! Мать, бывало, цельный день, словно дождь, бубнит. А ты глаза поднять не смей… Вот так мы и росли, Люба.
- Трава тоже растет… Да и бомбы вам на голову не сыпались. - Любаша была настроена непримиримо.
Они подошли к дому и остановились, потому что на порог вышла старуха. "Мать Софьи Петровны", - решил Степка. Из-за спины старухи поглядывала девчонка Любашиных лет.
Нина Андреевна сказала:
- Здравствуйте.
Любаша промычала что-то нечленораздельное, а Степка вовсе не открыл рта.
- Как же, как же, - сказала старуха. - Заходьте, постойте… У нас тута спокойно.
Ни приветливости, ни участия в глазах старухи не появилось. Глаза были неподвижны, точно слепые. Старуха стояла не шевелясь, сложив ладошки на животе. И гости тоже стояли, не решаясь переступить порог дома.
Всем стало неловко. Но тут девчонка выскользнула из-за спины старухи, деловито сказала:
- Проходьте! Вы без внимания… То бабушка с богом советуется. Когда на нее найдеть, она замреть, як полено. И молоко сбежать может, и поросятина обуглиться. Стара вона, ничего не слышит…
Девчонка была вся в мать, в Софью Петровну: широкое лицо, широкий разрез глаз, широкий рот. Она крепко загорела за лето. И губы у нее были темные, словно она только что ела черную шелковицу.
Софья Петровна полушепотом сказала:
- Нина, веришь? Не могу привыкнуть. Старуха набожной стала…
- Чему удивляться? - вздохнула Нина Андреевна. - Сама молитвы ношу. И детям в белье зашила. А что делать?
Вошли в дом.
Первая комната оказалась большой, с длинным столом в центре. В углу, против двери, висели иконы. Тускло чадили лампадки. Дверь в другую комнату была раскрыта наполовину. Степка увидел темный комод с фотокарточками в затейливых рамках. Там стояли две кровати.
- Меня зовут Нюрой, - сказала Степке девчонка. - Мы, - это относилось к Степке и Любаше, - будем спать в пристройке.
Пристройка была узкая, как спичечный коробок. Впритык к окну, у стены, возвышалась желтая кровать с погнутыми латунными шишечками. Ближе к двери темнел диван, покрытый вышитой дорожкой. На диване жило пестрое семейство подушек мал мала меньше.
Дорожную пыль оставили в речке. Мылись с мылом - не так, как в море. Было много детворы. К изумлению Степана, не только малыши, но и мальчишки и девчонки его лет купались без ничего. Мальчишки брызгались, девчонки пищали…
Вдоль берега брело стадо коров. Большие, с раздутым выменем коровы двигались медленно, вертели головами. Позвякивали колокольчиками из желтых артиллерийских гильз.
Степка продрог: вода в речке оказалась холодней, чем и море.
Домой возвратились к ужину.
На стол подали борщ в полосатых глубоких тарелках и отварное мясо с чесноком и толченым горьким перцем.
В комнату вошел дядя Володя. Степка не видел его больше года и теперь едва узнал. Раньше дядя Володя жил в Туапсе, работал на базаре фотографом-минутчиком. До войны возле рынка было много таких "мастеров" с аппаратами на треногах и зелеными ящиками, из которых, словно усы, свисали два черных матерчатых рукава. Фотографы носили шляпы из соломы, полотняные костюмы и сандалии на босу ногу. Основным принципом работы было не качество, а скорость, ибо главную их клиентуру составляли строгие горцы из аулов в башлыках и черкесках да кубанские колхозники, приезжавшие "мотриссой", или, как еще называли, "пятьсот веселым поездом", имевшим занудливую привычку, словно бобик, останавливаться возле каждого телеграфного столба.
И те и другие клиенты - поклонники простейшей формы взаимоотношений: заплатил - получи, - вначале расправляли на ладони скомканные, потные рубли, затем на пять-шесть секунд каменели под дулом объектива. И уже через час прятали влажные, завернутые в обрывок газеты снимки на дно корзины.
Осенью тридцать девятого дядей Володей заинтересовался ОБХСС, когда он решил повысить себе зарплату, воспользовавшись для этой цели липовыми квитанциями. Фотограф-минутчик получил "пятерку", что, как сострил сосед Красинин, похвально лишь в школе. Через год дядя Володя вернулся больным. У него был туберкулез.
Когда его выпустили, он пришел к Мартынюкам. Софья Петровна уехала на воскресенье к Нюрке в Георгиевское. У них вообще была странная семья. Дочка безвыездно жила с бабкой. И они ездили к ним через воскресенье. А дядя Володя - чаще по понедельникам, поскольку в воскресные дни базар был особенно оживленным и желающих пополнить семейные альбомы драгоценными реликвиями не приходилось хватать за полы пиджака и объяснять им принцип действия гипосульфита на бромистое серебро.
Дядя Володя пришел после полудня. Он был небрит и кашлял в баночку. Он очень стеснялся и уверял Нину Андреевну, что его болезнь в такой стадии, когда палочки не выделяются. А значит, для окружающих он не опасен. Тогда он был бледноват, но худым Степка бы его не назвал.
Сейчас же в комнату вошел необыкновенно худой человек, сутулый, с нездоровым, лихорадочным блеском в глазах. Он ступал медленно и тихо, точно боялся, что не удержится на ногах. Новый коверкотовый пиджак, который он справил накануне ареста, висел на нем, как на спинке стула.
Дядя Володя улыбнулся гостям, и лицо от улыбки посвежело, словно зелень, сбрызнутая водой.
- Степка вырос под бомбежкой, как гриб под дождем, - пошутил он.
- Туапсе здорово бомбят, - сказал Степан, чтобы не молчать, чтобы не спрашивать о здоровье и о других вежливых глупостях.
- А нас не бомбят. Сам удивляюсь почему. - Дядя Володя опустился на стул неслышно, словно был сделан из бумаги.
Застучали ложки, и некоторое время за столом все молчали. Нюрка смачно растирала чеснок о хлебную горбушку и даже подмигнула Степану: "Попробуй…"
В комнате от сумерек синели стены. Две желтые лампадки, робко мерцавшие под иконами, тепло освещали углы и часть потолка. Свет не включали: без маскировки нельзя. Если же занавесить окна, станет душно.
- Что такое война? - ни к кому не обращаясь, спросил дядя Володя.
- Продолжение политики насильственным путем, - не задумываясь, оттараторила Любаша.
Нюрка со вниманием посмотрела ей в лицо. Дядя Володя кивнул с едва уловимой иронией.
- Правильно… А Нюрка-телка этого не знает.
- Зазря вы, батя… Сейчас куры и те, что такое война, знают. Как самолеты загудят, куры под дом ховаются…
- Про детей сказать хочу, - подняла голову старуха. - Прошлого дня до лавки иду. Зыркаю, Пашки механиковой дочка руками за ветку вцепилась, ногами дрыгает. Гигикает и кричит: "Ой, бабушка, меня Гитлер повесил!.." Ишь ирод какой, дьяволом посланный! Детей им, как лешим, пугают.
- Ирод, леший, домовой… Это слова. Всего лишь слова. Все дело в масштабе, - сказал дядя Володя, отодвигая тарелку. - Несоразмеримость между рядовым немецким солдатом и Гитлером такая, как между Нюркой и вон той мухой, что кружится над тарелкой.
Старуха испуганно посмотрела на зятя и, быстро перекрестясь, сказала:
- Типун тебе на язык!..
Дядя Володя легонько кашлянул в кулак.
- Мы, не задумываясь, убиваем муху. А ведь это тоже жизнь…
- "Не убий" - сказано в священном писании… Там про все сказано… - оживилась старуха. - И про птиц с железными крыльями, и про стрелы огненные… Вон рассказывают, в городе Козлове женщина с сынишкой жила. Она на работу, значит, уходит, он в школу опосля ее. И что за чудо? Коды малец на учебу отправляется, стулья к столу подвигает. А из школы приходит, стулья порознь от стола стоят. Раз такое дело получилось, на другой день… На третий… Тоды решил малый проверить: в чем причина? Ничего матери не сказал. В школу, значит, не пошел, а под кровать забрался. И стал ждать… Часа два ждал…
- А тоды уснул… - подсказала Любаша в тон старухе.
Нина Андреевна стукнула ребром ладони по столу:
- Замолчи…
Старуха и бровью не повела:
- Но вдруг откуда ни возьмись появляются в комнате двое мужиков и одна баба. Отодвигают стулья, садятся. На стол перед собой портфели ложат, как на заседании, значит… Мужик спрашивает бабу: "Сколь у тебя?" - "Сто тысяч убитых. И мильон раненых…" Мужик тоды говорит: "Мало еще… На сто смножить надо. Пусть нехристи бога почитают…" Рассудили они так, посидели. А коды уходить собрались, к малому и обращаются: "Выбирайся из-под кровати". Вылез малый-то. А они ему: "Чтобы любопытным не был, да отнимется у тебя язык, да очи, да уши…"
Старуха победно оглядела слушателей.
- Кто же это были? - спросила Любаша.
- Святые.
- С крыльями?
- Сказывают, нет. Как мы с вами одеты.
- Кто же это сказывает? - поинтересовался дядя Володя. - Они же пацана хуже гитлеровцев разделали. Бандюги, мамаша, твои святые… Эсэсовцы.
Старуха зашипела:
- В могилу смотришь, а богохульствуешь.
- Верно, что хочу, то и говорю. В гробу намолчаться успею.
Подали компот из яблок. Кисленький. Без сахара.
Дядя Володя спросил Любашу:
- Бутылки собираем?
Любаша кивнула:
- Мы со Степкой по дворам ходили. Три мешка на пункт снесли.
Дядя Володя покачал головой и вздохнул:
- Кто бы мог подумать…
Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука - дверь была открыта.
- Ты здесь что-то забыл, Жора? - спросила Любаша.
- Тебя, - ответил он.
- Нюра, покажи военному, где выход, - сказала Любаша.
- Выход - за спиной…
- Ты помолчи, - сказал шофер Нюрке. - С тобой не разговаривают.
- Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, - взъерепенилась Нюра.
- Кроме шуток, - сказал шофер Любаше, - выйди на минутку.
- На минутку. Не больше…
Вышли.
Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.
Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.
- Помечтаем у речки, - сказал он. - Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.
- Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…
- Хочешь, на руках понесу?
- Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…
- Железный ты человек!
- Каменный.
- От чистого сердца я!.. Кроме шуток…
- Устала. Хочу спать.
- В машине можно…
- В доме тоже.
- Тогда завтра?
- До завтра дожить надо.
- Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?
- Картошки накопай, - сказала Любаша.
- Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, - обрадовался Жора.
- Слепой сказал: "Посмотрим", - усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
5
Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель. Нюра спросила:
- Как ты думаешь, война скоро кончится?
- Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
- А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, - горячо возразила Нюра.
- Нюра, ты училась в школе?
- Пять лет.
- Почему бросила?
- А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
- Чем же ты занимаешься?
- Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза - кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощание сказал мне: "Жди. Вернусь - сосватаю… Женой мне станешь".
- Ты с ним целовалась?
- На кой? Я еще ни с кем не целовалась, - гордо сказала Нюра.
- И ни один парень к тебе не приставал? - От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
- Почему не приставал? - возразила Нюра. - Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: "А по какому это признаку?" Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
- Вот ты какая! - сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
- А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
- Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
- Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
- Что за Лизка?
- Девчонка… Не путем пошла.
- Почему так говоришь?
- А как сказать, если она и направо и налево…
- Красивая?
- Для парней…
- Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…
- Нет. Она со всеми, - убежденно сказала Нюра. - У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: "Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара - и все как рукой снимет".
- Глупости все это, - сказала Любаша.
- Может быть, - охотно согласилась Нюра. - Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…
- Почему? - возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: - Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.
- Ой ты-ы-ы!.. - тихо протянула Нюра. - Кто она?
- Соседка наша, Ванда.
- Имя какое чудное.
- Она из Польши.
- Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.
- Нет, - возразила Любаша. - Это ты путаешь.
Нюра согласилась:
- Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…
Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху "пани", а деда Кочана "пан".
Степка даже голос ее услышал: "Пани Кочаниха… Добже утро!" И усмехнулся: "Ничего себе "добже", если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется".
"Добжый вечер, пан Кочан…"
Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.
"Спасибо, пан Кочан…"
Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.
Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.
- Бери, Степа.
- Мальчишки увидят… И тогда все узнают.
Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.
Она глянула ему прямо в глаза.
У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.
Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:
- Пойдем!
Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит: