- А вот здесь, в хате, товарищ командующий, - сказал Кравченко. - Прошу. - И он широко отворил низенькую скрипучую дверь.
В хате никого, кроме ординарца, не было. Ватутин сел на лавку у окна и огляделся. На него сразу пахнуло чем-то далеким, отодвинутым в самую глубь памяти. Детством… Да, и у них в избе был такой же плотно убитый земляной пол, так же степенно тянулись вдоль стен лавки. У входной двери, в углу, так же стояли тяжелые трехведерные чугуны. Дома, помнится, их было три, а здесь всего один. Нет, и здесь было столько же. Вон на скамье отпечатались еще два круга. Должно быть, два чугуна хозяева увезли, а третий бросили.
Он встал, подошел к чугуну и заглянул в него. Ну да, понятное дело: чугунок с трещиной.
Ватутин прошелся по хате из угла в угол. Потрогал приземистую, выбеленную известкой теплую печь, каким-то особенным мягким, задумчивым взглядом поглядел на вырезные зубцы бумажной шторки, на пожелтевшие полосы кружевных каемок, приклеенных вдоль полок. Вот такими же бумажными кружевами мать любила украшать всякую полочку. Она была мастерица вырезать из бумаги мудреные узоры.
Он несколько минут, прищурив глаза, глядел в одну точку, словно всматриваясь в прошлое.
Потом тряхнул головой и быстро подошел к столу. Не к тому, исцарапанному ножом, тяжелому, старому столу, за которым столько раз собиралась крестьянская семья, изгнанная войной из родимых мест, а к легкому переносному, походному столику, на котором лежали оперативные документы…
- Дайте-ка чаю, да покрепче и погорячее, - сказал он, - и поговорим о делах.
За стаканом крепкого чая Ватутин немного отдохнул. Надвигался вечер - один из последних вечеров перед сражением. И странное дело, чем ближе была решающая минута, тем спокойнее становилось у него на душе. Так успокаивается борец, который, ощутив свою силу в полной мере, испытав и проверив ее, знает, что противнику несдобровать. Эта спокойная уверенность в победе, передававшаяся сверху к нему, от него - комдивам, командирам полков, проникала все глубже и глубже в сознание каждого бойца, овладевая всем фронтом, и, усиленная в миллионы раз, возвращалась обратно.
- Итак, товарищ Кравченко, - сказал Ватутин, отодвигая стакан, - вам надо выйти в район Калача не позднее чем к исходу двадцать третьего ноября…
2
Марьям стояла в ряду делегатов и слушала, что говорит Ватутин и как отвечают ему директор и другие заводские.
Супрун, Коломийцев… Слушала и почти ничего не слыхала. Стук собственного сердца мешал ей слушать.
Только сегодня утром получила она ответ на свою просьбу, направленную ею прямо к Ватутину.
Сбоку, в правом углу ее письма, стояли два слова, написанные острым красным карандашом отчетливо и тонко. "Просьбу удовлетворить".
Значит, все решено. Завтра утром делегация уедет обратно на Урал, а она останется здесь для новой жизни, которую она сама выбрала. А может, и не для жизни… Стон! Об этом не надо думать. Надо просто делать свое дело как можно лучше.
Сквозь мягкий туман непрошеных слез (как хорошо, что дует такой холодный, резкий ветер, от которого у многих слезятся глаза!) Марьям исподволь оглядела своих товарищей. "Милые мои, дорогие мои, прощайте! Увидимся ли когда-нибудь?.."
Самое трудное - написать обо всем маме. Как она испугается, как будет плакать! Но что же делать, если ты твердо знаешь, что твое место здесь, а не там.
И Марьям почти увидела перед собой первые строчки этого страшного письма, написанные ее собственной рукой, крупным, прямым и не совсем ровным почерком.
"Мамочка, дорогая, прости меня, я не могла иначе! Чуть только я попала сюда, на фронт, сразу же поняла, что тут мне и надо остаться. Я должна быть здесь и делать то дело, которое сейчас нужнее всего…"
- Мы принимаем ваши машины и клянемся драться на них до последней капли крови и победить врага!..
Отчетливый и ясный голос Кравченко как будто разбудил ее и помешал дописать в мыслях начатое письмо.
- По машинам! - скомандовал тот же голос.
И несколько голосов раскатисто и дружно подхватили:
- По машина-ам!
Загремели моторы, и по сигналу, одна за другой, гуськом, машины двинулись к фронту.
Делегаты махали им вслед руками. А танки, гремя и лязгая гусеницами, уходили все дальше. Отсюда начинался их боевой путь, полный опасностей и героического труда.
На другой день, утром, делегация выехала с фронта обратно на Урал. Одним человеком в ней стало меньше. И этот человек был уже не делегатом уральских рабочих, а санинструктором взвода разведчиков в полку Дзюбы.
3
- Марьям!
Марьям оглянулась. Рядом с ней стояла Ольга Михайловна. Она казалась собранной, спокойной, даже в самой манере держаться у нее появилось что-то иное, твердое. Она совсем не напоминала ту женщину, которая предавалась тяжелому и одинокому раздумью в пустой и темной комнате.
Увидев ее, Марьям обрадовалась. Теперь ее и Ольгу Михайловну связывали новые узы. Как хотелось бы, чтоб они были вместе!
- Ольга Михайловна, я остаюсь! - сказала она.
- Где?
- Здесь! На фронте! Буду санинструктором!.
Ольга Михайловна покачала головой:
- Упорная ты. Ну как? Нашла своего Федю?
- Нашла.
- Где? В госпитале?..
- Нет! Он уже снова в разведку ходил. Взял пленного. Я сама видела, - быстро сказала Марьям, боясь, что Ольга Михайловна ей не поверит, - как он его в штаб привез. Говорят, офицер. И с важными бумагами…
Ольга Михайловна помолчала, посмотрела куда-то вдаль, на околицу станицы, где, тяжело переваливаясь на неровностях дороги, прошел бензозаправщик.
- А я ведь тоже в штаб фронта уже не вернусь, - сказала она.
- Куда же вы?
- Еду в штаб Коробова за назначением. Попросилась в полк.
- Хорошо бы туда, где и я, - сказала Марьям.
- Посмотрим… А хочешь, Марьям, - вдруг оживилась Ольга Михайловна, - взглянуть на моего сына?
- Где он?
- Здесь, неподалеку. Я уже у него была. Сейчас он возится с танком, а через полчаса будет свободен.
- Пойдем, - сказала Марьям.
Они медленно пошли через всю станицу. У Марьям еще не было шинели. Но как только все решилось и она перестала думать о возвращении, ей стало легче. Ольга Михайловна также перестала быть для нее просто знакомой, возникали новые связи, новые отношения.
- Теперь я буду уже звать вас не Ольга Михайловна, а товарищ майор, - улыбнувшись, сказала Марьям.
- Ну, это глупо, - сказала Ольга Михайловна, - со мной эти формальности ни к чему. Они, конечно, нужны, но не между нами… Я постараюсь, чтобы ты была поближе ко мне.
- Как бы это было хорошо!
- Товарищ майор! Товарищ майор!.. - крикнул совсем близко какой-то голос, и тотчас, выскочив из-за полу-развалившёгося плетня, к ним со всех ног бросился молодой танкист.
- Вот и Валька, - сказала Ольга Михайловна.
Валентин держал в руках какой-то сверток. Расстегнутый шлемофон крепко облегал голову и щеки. В военной форме Валентин казался намного старше того юнца, который был изображен на фото. Это был невысокий крепыш с веселым взглядом небольших светлых глаз.
- А я достал тебе энзе, мать, - сказал он, протягивая ей сверток, - тут консервы, колбаса и даже шоколад…
- Зачем это мне? - сказала Ольга Михайловна, беря у него сверток. Ей была приятна эта забота.
- Ну, ну, не спорь.
Он посмотрел на Марьям, и в его взгляде что-то дрогнуло. Марьям невольно опустила глаза.
- Познакомься! Это Марьям!.. Мы теперь с ней будем служить вместе… Да не смотри ты так на нее… Эта девушка не про тебя.
- Почему? - засмеялся Валентин. - Ты, мать, заранее не решай… Правда, Марьям?
- Конечно, - сказала Марьям с веселым оживлением, которое заставляло отодвинуться куда-то в отдаленные уголки сердца то тревожное волнение, в котором она жила все эти дни.
Они присели в стороне от дороги на груду бревен. Ольга Михайловна посередине, а Марьям и Валентин по сторонам. Валентин весело рассказывал какую-то смешную историю о поваре, который заснул на танке и чуть не уехал от своей кухни. Марьям посматривала на него, на его открытое, совсем еще мальчишеское, лицо и невольно сравнивала с Федей. И ей было приятно, что Федя выходил победителем. Он и красивее, и выглядел старше сына Ольги Михайловны. Валентин еще и пороха не нюхал, а ее Федя уже получил два боевых ордена.
Потом вдруг, словно исчерпав запас всех смешных историй, Валентин замолчал. Марьям взглянула на Ольгу Михайловну, лицо ее было печально, в углу рта набежали морщинки. Она смотрела перед собой, но мысли ее были где-то далеко…
- Я пойду, Ольга Михайловна, узнаю насчет машины.
Валентин с сожалением посмотрел на нее.
- Успеется еще, - сказал он. - Посидите немного…
- Нет, нет, - возразила Ольга Михайловна. - Иди, Марьям… А потом скажи мне. Поедем вместе.
Марьям улыбнулась Валентину, который подавил вздох, и пошла по дороге.
- Хорошая девушка, - сказал он, когда она отошла подальше.
- Очень хорошая!.. Только у нее есть свой Федя…
- Мне, мать, всегда не везет.
- Повезет. Ты еще очень молод…
Валентин снял шлемофон и положил его рядом с собой. Спутанные светлые волосы упали на лоб, он встряхнул головой, чтобы отбросить их назад. Теперь он казался еще моложе, и Ольга Михайловна вдруг вспомнила, что в детстве он очень не любил, когда она куда-нибудь уходила. Садился на пол и начинал горько реветь…
- Как тебе живется? - спросила она. - Скучаешь?..
Валентин вздохнул.
- Бывает, и скучаю, особенно ночью. Лягу на плащ-палатку, закрою глаза и думаю… Вспоминаю тебя! Где-то ты сейчас!.. А вот отец совсем забыл меня…
- У него много работы.
- Мог бы хоть записку написать. А то даже на письмо не ответил.
- Наверное, закрутился в делах… Знаешь, сколько у него сейчас забот… Валечка мой! Смотри, будь осторожен. Ты ведь у меня один.
На дорогу из дома напротив выбежал какой-то танкист и крикнул:
- Рыкачев, к командиру!.. Быстрее!
Валентин соскочил с бревен.
- Ну, до свидания, мама!
- До свидания, сын.
- Ты куда едешь?
- Сначала в штаб армии. А дальше - еще не знаю…
- Напиши…
- Обязательно напишу.
- Рыкачев, быстрее! - крикнул танкист.
Валентин торопливо поцеловал мать в щеку и бросился бежать по тропинке. Когда он скрылся за дверью дома, Ольга Михайловна повернулась и пошла вдоль деревни. Она шла и шла до тех нор, пока вдруг не заметила, что давно уже вышла в открытое поле…
Глава одиннадцатая
1
Пятнадцатого ноября штаб Юго-Западного фронта переехал в город Серафимович и находился теперь всего лишь в десяти километрах от противника. По строгому приказу Ватутина рубежи южнее города были тщательно укреплены - так, чтобы не пропустить вражеских лазутчиков. Конечно, в таком приближении штаба командующего фронтом к переднему краю был известный риск, но на этот риск стоило пойти. В эти последние перед наступлением, самые напряженные дни близость командования фронта к войскам значительно облегчала управление.
Подготовка к наступлению заканчивалась.
Армии получили наконец долгожданный приказ фронта, первый боевой документ, подписанный Ватутиным за время подготовки к сражению.
Главным силам фронта, взаимодействуя с правым крылом Донского фронта, прорвать оборону 4-й румынской армии, разгромить ее и, наступая на юг, юго-восток, войти в связь с частями Сталинградского фронта на восточном берегу Дона, в районе города Калач, окружить совместно с ними сталинградскую группировку противника и уничтожить ее.
2
Штаб фронта занял почти целую улицу, а для командующего отвели каменное здание школы. После хатки в Филонове Ватутину это помещение показалось почти роскошным. В большой комнате, служившей кабинетом, поставили столы, тотчас же разложили карты, и комната сразу приняла привычный, по-своему обжитой вид, словно хозяин ее работает здесь давным-давно.
Комендант штаба доложил, что неподалеку есть баня. Ватутин тотчас же отправился туда и долго мылся, отфыркиваясь и вздыхая от наслаждения. Какое блаженство полежать на верхней полке, окатить себя из ушата холодной водой, охнуть от тысячи иголок, вонзившихся в тело, и почувствовать наконец приятную освежающую усталость.
Ватутин возвратился к себе с веселым блеском в глазах, ощущая во всем теле прилив бодрости. По дороге ему попадались офицеры и, приветствуя, уступали дорогу. "Откуда это так важно идет командующий фронтом? не без озорства подумал Ватутин. - Командующий идет из бани!.." И беззвучно засмеялся.
В штабе его ожидало неприятное известие. Серьезно заболел начальник штаба Бобырев. Его уже увезли в госпиталь.
За себя он оставил Иванцова. "Молод еще, - подумал Ватутин, - справится ли?" И вдруг усмехнулся. А сам он тоже ведь не старик. Ведь и Рыкачев тоже вот считает его слишком молодым, чтобы командовать фронтом…
Ватутин не стал вызывать к себе Иванцова, чтобы ввести его в курс дел, а решил сам пойти к нему посмотреть, как работают офицеры оперативного отдела.
Иванцова он застал в яростном споре с полковником Куниным.
Они стояли, разделенные широким письменным столом с наколотой во всю длину картой, и глядели друг на друга ненавидящими глазами.
Коротконогий, приземистый Кунин от гнева покраснел до того, что, казалось, кровь вот-вот брызнет у него из щек. Потрясая пухлым кулаком, он что-то кричал, а что - разобрать было нельзя. Слышалось только: "Это ваша вина! Сами потакаете!.. Непростительно!.. Непозволительно!.."
- Что тут у вас случилось? - спросил Ватутин, подходя к столу.
- Разрешите доложить? - шагнул вперед Кунин. Он, видимо, очень хотел рассказать о причинах столкновения, прежде чем об этом расскажет Иванцов.
- Докладывайте!
- Полчаса тому назад, товарищ командующий, захожу я в оперативный отдел. И что же вижу? Направленец армии Коробова майор Гришин вместе с подполковником Кравцовым работают над картой, и этот самый Гришин говорит: "В районе высоты сто тридцать один и пять мы не выдержим, гитлеровцы надают нам по шее". Кравцов ему отвечает: "Ты прав. Оборона здесь никуда, и они нас непременно попрут". Одним словом, черт знает что! Пораженчество какое-то. Я решил вмешаться. Подхожу и говорю: "У вас, товарищи, вредные, упаднические настроения. Высота сто тридцать один и пять укреплена хорошо".
Ватутин не дал ему окончить:
- Позовите сюда Гришина и Кравцова. Я сам с ними поговорю.
Через несколько минут оба виновника баталии стояли перед Ватутиным, а Кунин, присев к столу, метал на них гневные взгляды.
- Товарищ Кравцов, каким делом вы сейчас заняты? - строго спросил Ватутин.
- Отрабатываем вопросы взаимодействия, товарищ командующий, - ответил подполковник и бросил беспокойный взгляд на Иванцова, который мрачно молчал, уставясь в лежащую перед ним сводку.
Кравцов еще совсем молод, недавно - ускоренным порядком - выпущен из академии. Но Ватутин знал, что он человек способный и с боевым опытом.
Вот с Гришиным еще совсем не знаком. В штабе он, кажется, недавно, ничем себя пока не проявил и не бреется к тому же, отметил Ватутин, придирчиво оглядывая майора, который, как перешагнул через порог, так и остался стоять, нескладный, с испуганно-удивленным лицом. "Такой может и собственной тени испугаться, не то что противника, - зло подумал Ватутин, - может быть, в словах Кунина есть доля правды…"
- Доложите, как вы оцениваете возможности противника на том участке, из-за которого у вас произошел спор с товарищем Куниным, - сухо сказал Ватутин, глядя через плечо Кравцова на взволнованное и напряженное лицо Гришина, - да перестаньте топтаться у двери… Подойдите к карте и доложите.
- Слушаюсь, товарищ командующий, - сказал Кравцов и шагнул к разложенной на столе карте.
- Нет, не вы! Пусть товарищ Гришин доложит. Где тут противник может нам по шее наложить?.. Ну, быстрее! Я слушаю!
Ватутин подошел к карте. Кунин вскочил с места.
- Посмотрите сюда, товарищ командующий. Вот эта высота - сто тридцать один и пять! Она в наших руках и господствует над местностью. Зачем же переоценивать противника? - Он небрежно бросил карандаш на карту - Вот и доложите, Гришин, свою доктрину товарищу командующему!
Гришин неловко одернул гимнастерку и взял карандаш.
- Это верно, товарищ командующий, - сказал он глухим голосом, - высота эта сравнительно хорошо укреплена и командует над местностью. Но все дело в том, что противник, который здесь силен, может обойти ее вот по этим оврагам… А резервы, как видите, находятся далеко. В эту сторону маневр не предусмотрен. - Он выжидательно взглянул на Ватутина. Тот кивнул.
- Говорите дальше!
- Теперь при нашем наступлении… Опять же мы недостаточно используем эту высоту. Отсюда далеко проглядывается оборона противника. Можно бы нанести удар на всю ее глубину. А артиллерии здесь мало…
Он замолчал.
- Это все? - спросил Ватутин.
- Все, товарищ командующий! - Гришин опять одернул гимнастерку и отошел от карты.
- А вы что можете добавить, товарищ Кравцов?
- У меня дополнений нет, товарищ командующий, - ответил Кравцов. - Полагаю, что майор Гришин прав.
- Ну что ж, - сказал Ватутин, - недоразумение можно считать выясненным. - У меня к вам больше вопросов нет. Соображения правильные, и я попрошу товарища Коробова обратить на них внимание. Идите, товарищи!
Кравцов со скрытой насмешкой посмотрел на Кунина, повернулся и незаметно подтолкнул Гришина к двери. "Выкатывайся, друг, поскорей. Чем дальше от начальства, тем лучше".
Но Гришин не успел дойти до порога. Ватутин остановил его.
- Бриться надо, товарищ майор! Увижу еще раз в таком виде, наложу взыскание. И вообще последите-ка за собой, выправка не строевая. Идите…
И, проводив командиров взглядом, в котором уже не было прежней строгости, Ватутин, повернулся к Кунину.
Тот как-то весь обмяк, потускнел, съежился и, растеряв свой прежний задор, молча ждал, что скажет ему командующий.
И дождался.
- Спасибо вам за бдительность, товарищ Кунин, - насмешливо проговорил Ватутин. - А ведь командиры совершенно правы. Они здраво оценили обстановку. Перед самой высотой у противника свежая дивизия. Она может нам всю обедню испортить. - Ватутин помолчал, оглядывая Кунина, который, не зная, куда ему деть руки, то прижимал их к бокам, то прятал за спину. - И одинаково вредно, товарищ Кунин, как переоценивать силы и возможности противника, так и недооценивать их. Запомните это! Гришин и Кравцов думали, работали, соображали… А вы даже не дали себе труда разобраться в том, что они говорят, или, что вернее, попросту не смогли. "Шапками, дескать, закидаем". Трудно, трудно вам будет работать. Можете быть свободны, товарищ Кунин.
Как-то отчаянно махнув рукой, Кунин выбежал из комнаты.
Еще некоторое время Ватутин находился в состоянии глухого раздражения. Конечно, Кунин тупица, и, чтобы скрыть это, он кричит, шумит, размахивает руками и мешает другим работать.