Теперь катер–охотник, казалось, совсем не спеша ходил и ходил от вешки до вешки. Неожиданно раздался взрыв, высоко поднялся столб воды с грязно–черным гребнем и закрыл катер. Потом столб воды обрушился, показалась вначале острая мачта, затем мостик, и наконец открылся катер, весь залитый потоками воды, неподвижный, с креном на правый борт.
На КП равелина стало так тихо, что слышно было, как тикали карманные золотые часы в руке контр–адмирала. В момент взрыва он достал их, чтобы заметить время. Брови контр–адмирала были сурово сдвинуты, голосом спокойным и негромким он сказал вахтенному офицеру:
- Что же вы ждете? Высылайте дежурный катер и доктора.
Прошло еще некоторое время, по палубе катера быстро забегали матросы. Береговой пост штаба флота поднял какой–то флажный сигнал для катера–охотника и, пока сигнал разбирали, с охотника начали передавать семафор. Сигнальщик прочел: "Имею повреждения, исправляю. В помощи не нуждаюсь, буду продолжать работу. Глухов".
И действительно, вскоре из выхлопной трубы мотора показался дымок, катер стал на ровный киль и снова резво побежал по уже успокоившейся воде.
Снова галсы следовали один за другим, и пенистый след за кормой катера покрывался пузырьками воды, волны шипели, не успевая успокоиться и набегая одна на другую.
Около полудня, когда контр–адмирал приказал дежурному офицеру передать Глухову семафор - "в двенадцать часов возвратиться в базу", - за кормой катера снова раздался сильный подводный взрыв, но катер благополучно продолжал движение.
А через некоторое время загрохотал новый, третий по счету, взрыв, и катер закрыли вздыбленные в небо потоки воды. Третий взрыв оказался самым тяжелым. Мина взорвалась настолько близко, что все три мотора враз заглохли. Разрядились, разбрызгивая белую пену, огнетушители, сорвались со стены в штурманской рубке тяжелые морские часы, сдвинулась и перестала работать радиостанция.
А главное, взрывом ушибло и оглушило людей. Глухова швырнуло на железную тумбу телеграфа, и он встал на ноги только с помощью Ивана Ивановича, в момент взрыва инстинктивно укрывшегося за обвес мостика.
Глухов вскоре пришел в себя, объявил на катере аварийную тревогу и вызвал наверх механика.
- Что у вас в машине? - спросил Глухов высунувшегося из машинного люка главного старшину Баранцева.
- Вода поступает в отсек, и людей здорово зашибло. Сейчас запускаю движок, будем воду откачивать.
А вода с зловещим свистом и хлюпаньем тоненькими струйками прорывалась в щели в обшивке корпуса, поступала в машинный отсек, затопила восьмиместный жилой кубрик; как в бассейне, плавали книги, постели, обмундирование матросов. Когда помощник командира осматривал вместе с боцманом отсек за отсеком, казалось, катер сейчас затонет - всюду была вода. Ее не успевал откачивать движок, не успевали вычерпывать ведрами матросы.
Но к Глухову уже вернулось самообладание, и он хладнокровно руководил аварийными работами. Его уверенность и спокойствие передались матросам, и все работали быстро и энергично.
И когда обеспокоенный контр–адмирал Фадеев на рейдовом катере подошел к борту охотника и спросил Глухова, есть ли раненые, нужен ли буксир, Глухов уверенно доложил:
- Тяжелораненых нет. Катер доведем своим ходом!
Катер под одним мотором вошел в бухту, тотчас стал под кран и был поднят на стенку для ремонта.
Возвратясь с моря, флагманский штурман Дзевялтовский долго умывался и приводил себя в порядок. На вопросы он отвечал односложными "да", "нет" и только после того, как раскурил трубку, рассказал обо всем, что произошло на катере.
- А в общем, - добавил Иван Иванович, - не так страшен черт, как его малюют! И с этими минами можно справиться!
Сразу же по возвращении катера Глухова с моря, как только охотник стал на кильблоки, весь экипаж был выстроен на пристани.
Командующий флотом вице–адмирал Октябрьский обошел строй, здороваясь с каждым офицером и матросом. Он поблагодарил за службу, поздравил моряков с новой победой и приказал контр–адмиралу Фадееву представить их к наградам.
Глава десятая
Был яркий солнечный день. С моря потянул прохладный ветер, и, хотя еще не рассеялся пороховой дым и стволы пушек были горячими после только что отраженного налета авиации, над бухтой, где стояли корабли, воцарилась тишина.
К вечеру в Стрелецкой бухте собрались катера–охотники. После изматывающей качки, после напряженной вахты у пушек и машин морякам хотелось отдохнуть и выспаться, съесть тарелку горячего флотского борща.
Такой уж сегодня был удачный день. Обыкновенно катера подолгу бывают в конвое, неделями не сходят матросы на твердую землю, и только в открытом море встречаются они, приветствуя друг друга сигналами и желая по традиции счастливого плавания.
Но матросы уже позабыли усталость и тяготы штормовых походов. Поэтому и мелькает на берегу волейбольный мяч и под гитару на баке корабля поют:
Мы опять уходим в море,
За кормой бурун кипит,
Знаешь, может быть, не вскоре
Наша встреча предстоит.
Перед вечером в Севастопольскую бухту на катере № 011 пришел командир звена Глухов. В этот спокойный час Дмитрий Андреевич расположился на верхней палубе катера сыграть в домино.
"Пожалуй, я играю первый раз за все месяцы войны", - подумал Глухов, удобнее устраиваясь за дощатым столиком.
Глухов любил домино. Увлекаясь игрой, он иногда открывал новые и неожиданные черты характера у своих партнеров, людей, казалось бы, хорошо известных ему.
Партнером с Глуховым садится старшина второй статьи моторист Воробьев. Плутоватые черные глаза его будто невзначай косятся на костяшки домино в руках соседа.
- Не балуй! - говорит баском флегматичный комендор Никандров и отодвигается от Воробьева.
Раздаются первые, еще негромкие удары костяшек по столу (обыкновенно на кораблях домино делают из красной меди или толстого дюраля, чтобы можно было лихо "припечатать"), и игра с присловьями и шутками пошла по кругу.
Моториста Воробьева перед войной перевели на катер–охотник из другого дивизиона. Он слыл там отстающим, недисциплинированным матросом. И на катере у Глухова в первые дни Воробьев бывало то опоздает с берега, то поскандалит с товарищем, то достанет свой баян и в неурочное время начнет тихонько перебирать лады.
Но потом Воробьев почувствовал, что на корабле он все время находится под недреманным оком механика Баранцева, командира катера, боцмана, что люди эти не только терпеливо учат его и спрашивают с него, но и верят ему.
Однажды катер получил задание выйти в море, чтобы в случае вынужденной посадки помочь нашим тяжелым самолетам, идущим через Черное море, бомбить побережье противника.
А на море надвигалась непогода. Черные штормовые конуса были подняты на метеостанции на Павловском мысу, они раскачивались и на мачтах Константиновского равелина. До войны в такую непогоду катера–охотники в море не выходили. А сейчас нужно было идти. На катере Глухова все было приготовлено и принайтовлено по–походному, по–штормовому.
Когда катер–охотник при встречной волне пришел в заданный район, разыгрался уже сильный шторм. Шквальный ветер с проходящим дождем бил и трепал. Катер то проваливался, и тогда мачта его цеплялась за перистый гребень волны, то вдруг поднимался на водяном валу, и оголенные винты мелькали в воздухе.
Волны заливали корабль, и хотя все люки и горловины были задраены, в носовой и моторный отсеки поступала вода.
Шторм не утихал. Один за другим выбывали из строя матросы, не выдержал и командир катера лейтенант Осадчий.
Глухов все время оставался на мостике. Под его командой наиболее крепкие моряки бессменно несли вахту в машине и на верхней палубе.
Особенно беспокоился Глухов о людях, задраенных в машинном отсеке. По переговорной трубе он запросил механика:
- Как дела, Баранцев? Жив еще?
Переговорная труба долго молчала, затем раздался глухой голос механика:
- Дела не выдающиеся… остались мы вдвоем с Воробьевым на ногах, но работу моторов обеспечим. Разрешите хоть на минутку приоткрыть люк?
- Добро! - ответил Глухов, - делай, как находишь возможным, но до вечера надо продержаться.
Из машинного люка по очереди показывались то седеющая, с редкими волосами голова механика, то курчавая Воробьева. Высунувшись из люка, моряки глотали свежий воздух вместе с соленой водой и, отплевываясь, снова скрывались внизу.
Лица у всех за эти дни потемнели и осунулись, но моряки продолжали нести вахту. Хотя и тяжела морская болезнь, старые моряки давно знают, что человек может совладать с нею, когда он крепко занят, когда он увлечен своей работой. Морская болезнь такого человека не свалит с ног. Люди с сильной волей стараются преодолеть болезнь. Таких моряков особенно ценят на корабле.
К утру, на третьи сутки, когда катер лежал в дрейфе, шторм начал утихать, но изнурительная мертвая зыбь продолжалась. Глухов только что получил радиограмму - надо было идти в указанный квадрат моря, чтобы оказать помощь нашему самолету, совершившему вынужденную посадку. Но для того чтобы идти, экипаж катера надо было поставить на ноги.
Рассказывают, что Глухов вызвал на мостик моториста Воробьева и приказал принести баян.
- Споем, - сказал Дмитрий Андреевич, вытирая ладонью мокрое лицо. - Матросам не к лицу унывать!
Воробьев растянул мехи, и они вдвоем под баян запели. По–разному теперь говорят об этом. Каждый рассказчик уверяет, что исполняли его любимую песню. Одни говорят, что пели:
…Раскинулось море широко.
И волны бушуют вдали…
Другие утверждают, что это была старая комсомольская песня:
…Мы дети тех, кто выступал
На бой с Центральной Радой,
Кто паровозы оставлял,
Идя на баррикады!
Может быть, и другую песню пели тогда Глухов с Воробьевым. Матросы поодиночке подходили к мостику с верхней палубы, а потом и из кубриков. И песня, сперва нестройная и слабая, постепенно окрепла. Глухов уже не пел, он, улыбаясь, смотрел на своих матросов.
Через несколько минут Глухов сыграл на катере боевую тревогу и повел охотник в заданный квадрат.
А что же случилось с самолетом? Отбиваясь от нападавших "мессершмиттов" у берегов Румынии, наш бомбардировщик получил повреждения. Левый мотор вовсе вышел из строя, а правый работал с перебоями. И все–таки самолет дошел до цели, сбросил бомбы и дошел к родным берегам.
И вдруг перебои в работе последнего мотора усилились, он стал чихать, самолет терял скорость и все больше снижался над морем. Все ближе становилась вода. Наступила удивительная тишина, заглох безнадежно и второй мотор, так стало тихо, что слышно было, как шумят на просторе волны. А до берегов Крыма далеко. И командир экипажа Абасов приказал:
- Приготовиться к посадке на воду!
А это означало, что надо быстрее приготовить резиновую лодку, весла и бортпаек.
Самолет спланировал и мягко сел на невысокую курчавую волну. Несколько минут он еще продержался на воде, затем стал тонуть. За это время экипаж быстро выбрался из самолета, и четыре человека оказались в воде. Они, не мешкая, надули лодку и забрались в нее. Хватились - нет весел, их уже смыло и унесло волной. В лодке находились командир Абасов, штурман Зимницкий, стрелок–радист Щекин и стрелок Кузнецов.
В первый день им еще повезло: ветер и волна шли на восток, и лодку несло к берегам Крыма. На другой день, когда нещадно палило солнце, ветер переменился, и лодку понесло на запад - к румынским берегам. Пришлось грести голыми руками против волны, а это давалось с трудом. Так прошло три дня. Абасов говорил своим товарищам:
- Надо продержаться еще денек. Скоро наши самолеты обнаружат нас и подберут!
Он выдавал своим товарищам по кусочку шоколада, по нескольку глотков из бутылки с нарзаном. Пригодился–таки аварийный паек.
Усилился и снова изменился ветер, и лодку понесло на юг, в открытое море. Это было все–таки лучше, чем угодить к чужим берегам. И еще повезло: волной прибило к лодке разбитый деревянный щит, который служил в мирное время мишенью при стрельбах. Это была замечательная находка. Из остатков щита сделали весла и даже соорудили мачту, а парусом стал парашют. Теперь лодка шла уже к своим берегам, и, хотя до них было еще далеко, летчики настойчиво стремились к своей цели. Штурман Зимницкий днем ориентировался по жгучему солнцу, а ночью по звездному небу и яркой Полярной звезде.
В один из дней их обнаружил немецкий самолет–разведчик. Он покружился над лодкой и ушел в сторону своего берега, но Абасов предвидел опасность и скомандовал:
- Парус убрать! Всем укрыться!
Экипаж улегся на дно лодки, и летчик натянул сверху парашют. Через некоторое время самолет вернулся, настойчиво гудел мотор, то приближаясь, то удаляясь, а люди неподвижно лежали в лодке. Так самолет и не нашел лодки во второй раз и ни с чем улетел.
А к пострадавшему экипажу подбиралась новая беда: все сильнее и сильнее задувал штормовой ветер. Безобидное голубое море резко изменилось. Оно потемнело и покрылось белыми барашками. Экипажу приходилось туго, лодку заливало.
В эти тревожные дни лейтенант Глухов и получил в море радиограмму из базы с приказанием разыскать и спасти Абасова. По–видимому, наши самолеты, возвращаясь к берегам Крыма, заметили лодку и сообщили ее координаты. Летчики в лодке не раз видели, как пролетали краснозвездные самолеты, узнавали их по шуму работающих моторов.
- Свои идут бомбить Констанцу. Наши возвращаются домой!
Катер Глухова разыскал летчиков, их подняли на борт и доставили в Севастополь.
Глава одиннадцатая
Глухов заканчивал уже вторую партию, когда к играющим подошел комиссар дивизиона Моисеев.
- А что, Дмитрий Андреевич, может, помочь тебе, или сам справишься? - Моисеев присел на разножку поближе к Глухову и спросил тихонько: - Ты не сабыл, что сегодня вечером контр–адмирал собирает всех командиров катеров и звеньев? Я думаю, ты выступишь на совещании, Дмитрий Андреевич, у тебя же есть и опыт и много своих наблюдений.
- Пожалуй, выступлю, - не очень охотно ответил Глухов.
Комиссар Моисеев и все сослуживцы Глухова знали, что он небольшой любитель всяких совещаний. "Для меня лучше три дня штормовать в открытом море, чем речи произносить", - обыкновенно говорил Дмитрий Андреевич.
Вечером в небольшой кают–компании плавбазы катеров–охотников вестовые убрали со стола скатерти и принесли классную доску. Повеяло чем–то мирным, довоенным. Но иллюминаторы по–прежнему были задраены, и офицеры с дежурных катеров пришли в походных комбинезонах.
Совещание офицеров было не совсем обычным. Контр–адмирал Фадеев предложил каждому рассказать о боевых встречах с "юнкерсами" и "мессершмиттами". Это был своеобразный обмен уже накопившимся боевым опытом. Ведь много приходилось учиться на войне.
- Героизм, отвага и готовность идти на риск - одна сторона дела, - сказал Фадеев, - но другая и не менее важная - умение, мастерство. Без этого трудно победить противника.
Первое слова было предоставлено Глухову. Он говорил медленно, подбирая слова. Вспомнил, что в первые дни войны самолеты противника почти не считались с катерами–охотниками и даже в одиночку решались атаковать их.
Глухов рассказал об одной из первых стычек с самолетами фашистов, о бое катера лейтенанта Черняка с "мессершмиттами". Катер Черняка, на котором находился Глухов, возвращался в Севастополь, когда сигнальщик заметил наш гидросамолет - летающую лодку, идущую от Евпатории. Внезапно из–за облаков свалился, как снег на голову, "мессершмитт" и атаковал лодку.
Дуэль была неравной - тихоходный неповоротливый морской самолет и скоростной истребитель. Черняк сразу же повернул на сближение с "мессершмиттом" и дал первый залп. "Мессершмитт" бросил морской самолет и в ярости, на бреющем полете, стреляя из пушек и пулеметов, устремился на катер Черняка.
Лейтенант Черняк несколько секунд выжидал, выдерживая дистанцию "подходящего сближения", как он любил говорить, а затем мгновенно скомандовал рулевому и, развернув катер правым бортом, дал залп прямой наводкой из всех пушек и пулеметов.
Один из первых снарядов ударил в мотор "мессершмитта". Самолет вспыхнул и на глазах у экипажа катера взорвался и упал в море.
- Сейчас, - продолжал Глухов, - немцы изменили свое мнение о катерах, они возненавидели эти маленькие корабли, не позволяющие им безнаказанно топить транспорты. Вражеские самолеты стали теперь охотиться за катерами, предпринимая против них групповые атаки.
Контр–адмирал Фадеев напомнил офицерам о том, что многие командиры катеров уже имеют на своем счету один или два сбитых самолета, а экипаж морского охотника № 0111 лейтенанта Бондаренко сбил три фашистских самолета! Ему и предоставил контр–адмирал следующее слово. Бондаренко, худощавый, со строгим лицом офицер, не терявшийся под бомбежкой "юнкерсов", застенчиво краснея, вышел к столу.
Не торопясь, обстоятельно он рассказал, как несколько дней назад, имея задание разведать огневые точки занятого противником побережья Азовского моря, он ворвался на своем катере в небольшой порт. Стреляя в упор по стоявшим у стенки немецким катерам и шхунам, поджег один катер и благополучно выскочил из гавани. Идя дальше вдоль побережья, занятого противником, Бондаренко неожиданно встретил три немецкие моторные шхуны, груженные боезапасом. Артиллерийским огнем он поджег головную шхуну, и она тут же выбросилась на берег. Шедшие в кильватер суда отвернули к берегу, но Бондаренко пошел на сближение, обстрелял их, и они, не дойдя до берега, затонули. Немецкие береговые батареи, до сих пор молчавшие, открыли яростный огонь по катеру, и осколки пробили форпик. А в это время помощник командира лейтенант Михаил Иванов, поручив боцману руководить тушением пожара, пеленговал и быстро наносил на карту обнаружившие себя батареи противника.
Пожар был потушен, и катер вышел из зоны обстрела вражеских батарей. Когда возвращались к своим берегам, немцы выслали на перехват катера пикирующий бомбардировщик. В этом районе "юнкерсы" привыкли пиратствовать безнаказанно. Немецкие самолеты, снижаясь до бреющего полета, обстреливали и бомбили станицы и рыбачьи поселки, топили рыболовецкие суда. Население убегало из станиц, скрывалось в плавнях.
В три часа дня "юнкерс" обнаружил катер Бондаренко и, считая, что с маленьким катером он легко справится, пошел в лобовую атаку. Первая бомба упала за кормой в пятнадцати метрах, осколки ударили по верхушке мачты и надстройкам. Бондаренко, маневрируя, принял бой, и уже с пятого залпа снаряд носового орудия комендора Пескова угодил в хвостовую часть самолета. "юнкерс" рухнул в воду. Местные жители, наблюдавшие за боем с берега, размахивали шапками и платками, приветствуя катер. Это был первый сбитый катером самолет.
Выполнив задание, катер № 0111 вернулся на базу. А через два дня, к вечеру, он шел уже в конвое плавдока и ледокола "Торос", на борту которого находились эвакуируемые женщины и дети.