Когда ехали по улицам местечка, сверху, с деревьев, кружась, падали красные листья; подпрыгивая и кувыркаясь, они бежали по гладкому асфальту вслед за машинами. Листьям было весело, и весело стало людям. На машине чему-то засмеялись девушки. Лаврищев прислушался к их голосам и тоже скупо улыбнулся. Людям было весело, наверное, оттого, что в эту утреннюю минуту им ничто не напоминало о войне: тихое местечко, чистенькие улочки, светлые домики, красные листья на асфальте, солнце после крохотного дождика - кто всему этому не улыбнется?
Но вот впереди, и довольно близко, грохнули взрывы. В чистом небе, высоко-высоко, там, где было одно солнце, оставляя дымные завитушки, появились самолеты. Судя по замысловатым завитушкам, они дрались, вели бой, и с земли в эту утреннюю минуту бой в чистом и высоком небе, где было одно солнце, казался нелепостью; все ахнули, когда из солнечной поднебесной выси в дыме и копоти рухнул куда-то на утреннюю парную землю самолет.
А потом повстречалась большая колонна пленных. Они шли в ряд по восемь - десять человек, растянувшись на целый километр. Машины остановились. Впереди, на подножке ведущей машины стоял Троицкий. Лаврищев прищурил глаза, и колонна пленных превратилась в серую, бесформенную, колышущуюся массу. Только слышно было, как от нестройного топота ног дрожит земля.
- Последние фашистики, последние! Конец войне! - громко, радостно сказал на машине Стрельцов. Лаврищев открыл глаза, и огромная колонна пленных, освещенная солнцем, встала перед ним ярко и четко, будто на экране кинотеатра, немцы шли так близко от него, что он откинулся на спинку сиденья. Один немец, улыбаясь, кланялся девушкам, сидевшим в открытом кузове машины, потом, скалясь, как на представлении, хлопнул себя по груди, махнул рукой вперед, куда шла колонна, выразительно приставил к виску указательный палец, - мол, смотрите, куда и зачем нас ведут.
- Нужен ты такой! Еще руки марать об тебя будут! - крикнула сверху Саша Калганова.
Немец оскалился еще шире и радостнее. Его товарищ, наблюдавший эту сцену, вдруг вскинул ногу с подвязанным веревкой ботинком, молодцевато замаршировал строевым. Третий зло посмотрел из-под бинтов, отвернулся. В колонне были и совсем старые немцы, "тотальные", они шли, поддерживая штаны, до странности торопливым, спотыкающимся шагом, уставив в одну точку застывшие оловянные глаза.
Лаврищев опять прикрыл веки. А когда открыл, пленных уже не было, машины весело бежали по асфальту, и впереди виднелись красные черепичные крыши нового местечка, сразу же за которым и была переправа.
Машины остановились у контрольно-пропускного пункта на въезде в местечко. Будку у шлагбаума не успели построить, вместо нее прямо на дороге стоял обыкновенный платяной шкаф, вытащенный, наверное, из ближнего дома. Офицер с красной повязкой на руке козырнул вышедшему ему навстречу Троицкому, процедура проверки документов заняла две-три минуты, машины снова тронулись в путь.
Дорога к переправе вела в объезд и под уклон. Еще издали Лаврищев увидел в тумане змейку понтонов через реку, выше разрушенного моста. Когда машины спустились вниз, к самой переправе, обнаружилось, что никакого тумана над рекой не было, это стлался дым только что закончившейся бомбежки: на берегу там и тут горели машины, парила развороченная земля, бегали люди. Но переправа была целой, по ней уже шли машины, на самом въезде на переправу маячила стрела с надписью: "Даешь Берлин!"
Переправа прошла благополучно. Колыхались понтоны, скрипел настил, фыркали машины, плескалась вода, бежали клочья дыма, и противоположный берег, такой близкий издали, был бесконечно далеким. Наконец машина сделала последний рывок и, соскочив на мягкую землю, бесшумно, точно на крыльях, вынеслась на пригорок, и переправа осталась позади. Лаврищев вздохнул. Спереди, стоя на подножке своей машины, ему помахал Троицкий. Лаврищев открыл дверцу кабины и тоже помахал ему рукой.
Но не успели они отъехать и километра, как на переправу снова налетели бомбардировщики и позади послышались глухие обвальные взрывы.
- Разрушат переправу, - сказал шофер. - И наши тоже - спят, что ли? Почему пропускают? Тут всего один хороший истребитель нужен, чтобы разогнать гадов! Капут, немцы и сами уже понимают, что они разбиты!..
Лаврищев посмотрел на него, ничего не сказал, и шофер понял его по-своему и тут же согласился, как будто Лаврищев возразил ему:
- Впрочем, на своей земле они еще подерутся, отчаянно могут подраться, товарищ майор, это точно. И у них ведь поди своя земля под ногами-то…
- Кто любит свою землю, тот не разевает рот на чужую, - неожиданно зло сказал Лаврищев. - Пускай они теперь попробуют постоять за свою землю, как мы постояли! - И тут же подумал спокойно: "Над "мумифицированным" самим нужна власть выше его, тогда он перестанет быть страшным, и власти командующего тут, наверное, хватит. Надо обратиться к командующему". И сразу повеселел, будто все утро только и искал этого решения.
В воздухе снова разгорелся бой. На этот раз сошлись шесть наших "яков" с восьмеркой "фокке-вульфов". "Бой за переправу, - подумал Лаврищев. - Немцы расчищают путь бомбардировщикам. По логике сейчас должны появиться "юнкерсы"".
Бой привлек внимание всех, кто находился на земле. Колонна остановилась. Люди вышли из машин, разбрелись по опушке леса. Видно было, как впереди Троицкий метался у своей машины, жестикулируя руками, крича что-то в небо. А небо словно кипело, клубилось, ревело моторами, рвалось с треском, распоротое пулеметными очередями. Лаврищев не вылез даже из кабины, он только закурил трубку да чуть побледнел, и родинка на верхней губе у него стала более заметной.
Несмотря на всю ожесточенность схватки, бой протекал безрезультатно. Можно было подумать, что самолеты, израсходовав запас горючего и боеприпасов, на этот раз разойдутся в разные стороны, уступив место свежим силам. Это бывало нередко. Сбитые самолеты без конца валятся только в кино. Люди уже садились по машинам. Шофер нажал на стартер. И вдруг Лаврищев вздрогнул, рывком распахнул кабину, привстал на подножке, задрав голову. В небе еще ничего не случилось, но беда уже была неминуемой. Это мог заметить только опытный глаз летчика. Произошло то, о чем когда-то Лаврищев рассказывал девушкам. Наши самолеты, как всегда, дрались парами, прикрывая друг друга. Но в одной паре, вероятно, был молодой, неопытный летчик. Видя, что бой принимает затяжной характер, он в азарте покинул своего ведущего и погнался за противником, стреляя длинными очередями. Его просто поддразнили немцы, им надо было разбить пару.
Они яростно набросились на одиночные самолеты, и тот, что покинул своего ведущего, получил сильный удар сзади. Это было так неожиданно и так обидно, ошибка молодого летчика была настолько азбучной, хотя молодые именно больше всего и впадают в эту ошибку, что Лаврищев на мгновение закрыл ладонями лицо.
- Сбили, сбили, сбили! - закричали кругом.
- Ведь вот и Николай Николаевич говорил об этом же! - воскликнула рядом Гаранина, забыв, что Николай Николаевич для нее является майором Лаврищевым.
Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Самолет резко рухнул вниз и сорвался в штопор. На высоте около пятисот метров вышел из штопора и снова рванулся вверх.
Но вот он начал снижаться, выбрал ровную площадку невдалеке от опушки леса, где стояли машины, и вдруг пошел на посадку. Было ясно: враг поразил летчика, который, напрягая последние силы, пытался спасти самолет.
И тут Лаврищев увидел бомбардировщиков. Они были еще далеко, шли на большой высоте и в лучах солнца казались серебристыми точками. Их было не меньше тридцати…
Потом Троицкий мог воспроизвести в памяти все до мельчайших подробностей, хотя в ту самую минуту не помнил даже себя. Когда самолет приземлился на поляне - к счастью, она была удобной - и когда у всех на опушке леса вырвался вздох облегчения, Троицкий увидел, как Лаврищев спрыгнул с подножки своей машины и побежал мимо него к самолету. Нет, это было неверно, он не побежал, а сделал только один шаг бегом, это очень хорошо запомнил Троицкий, всего один шаг бегом, а потом пошел мимо него быстро, решительно, не оглядываясь и вынув изо рта трубку, и всем казалось, что он бежит. Троицкий запомнил еще одну деталь: подойдя к самолету, Лаврищев выбил о крыло трубку, положил ее в карман. Подбежали люди, помогли вытащить из самолета летчика - он был уже мертв, - Лаврищев взобрался в кабину, задвинул над собой пробитый пулями фонарь. И только сейчас Троицкий увидел бомбардировщиков, и тут же все на поляне закричали: "Бомбардировщики! Бомбардировщики!" - и он побежал к самолету, что-то крича и будто пытаясь догнать Лаврищева. Но было поздно: самолет с короткого разбега оторвался от земли и ушел в небо.
Троицкий хорошо знал несколько подобных случаев. Однажды летчик их полка, чтобы спасти подбитого товарища, сел на вражеской территории, на глазах у немцев подобрал товарища, запрятал его в фюзеляж и успел подняться в небо и уйти под носом врага. Но то, что все это делается так просто, так потрясающе просто, он не мог знать и не мог представить.
Когда Лаврищев ушел в небо, Троицкий повернул и побежал к машине, у которой, сбившись в кучку, стояли связисты Лаврищева.
- Товарищ старший лейтенант, у него хватит горючего? Что ему лучше всего делать? - озабоченно, но спокойно, с выдержкой спросила Гаранина, хотя губа у нее дрожала.
- Что ему делать? - не понимая, переспросил Троицкий. - Он сам лучше всех знает, что ему делать… - И вдруг спросил самого себя вслух: - А почему он оказался на самолете, а не я? Я ведь ближе него был к самолету!..
- А мирово летает наш замполит! Хм! - усмехнулся Пузырев. - Он и в самом деле летчик? Вот дает, вот дает!..
К Гараниной подбежала Варя Карамышева, обняла ее за плечи, прижалась к ней, они так и остались стоять, наблюдая, что делается в небе.
Лаврищев использовал тот же прием, который только что немцы применили, сбив нашего летчика. Он ворвался в самую гущу самолетов и насел на одного "фоккера". Немец не выдержал такой атаки и в страхе удрал от своего ведущего в сторону солнца, где легче всего спастись. Но Лаврищев за ним не погнался, он пошел в атаку на ведущего.
И тут случилось необъяснимое. Все шло отлично, Лаврищев зашел на вираже в хвост "фоккеру" (он виртуозно дрался на виражах!), еще секунда - и немец рухнет на землю в огне и дыму.
- Давай! Давай! Николай Николаевич! - кричал Троицкий, сорвав с головы шапку. - Давай! Ну! Ну! Ну! Что же ты медлишь, кончай с ним, комиссар!..
Но Лаврищев вдруг прервал атаку, неожиданно пошел на сближение с немцем, подравнялся к нему сбоку, почти на расстоянии пистолетного выстрела, и два самолета, наш и вражеский, пошли рядом, как на параде, и, будто переговариваясь о чем-то, отвалили в сторону. Троицкий шептал по инерции, не вникая в смысл своих слов:
- Николай Николаевич, ну, ну! Давай, дорогой, давай, давай! - И тут же закричал во всю мощь своего голоса: - Что ты делаешь! Ты с ума сошел, комиссар! Что ты делаешь!..
И Лаврищев будто услышал его. Он внезапно взмыл вверх и бросился на немца. Самолеты, рыча и изрыгая огонь, склубились в отчаянной схватке, стараясь зайти друг другу в хвост, опередить друг друга, и один самолет - никто еще не разобрал какой - загорелся и, повернувшись на крыло, будто по наклонной плоскости, стал валиться вниз.
- Ах! - закричала Гаранина, рванувшись вперед, и Варя повисла у нее на плечах, не пуская ее и уговаривая:
- Он цел. Это немец. Он жив, Лена. Немца сбили…
- Да, это немец, - сказал Троицкий и сел на пенек, будто не имея больше сил держать себя на ногах и шепча: - Что же случилось с тобой и с этим немцем, Коля? Как ты напугал меня, как напугал, комиссар!..
А в воздухе случилось вот что. Когда Лаврищев пошел в атаку на немца, когда взял его на прицел и готов был нажать на гашетку пулемета, он вдруг увидел на фюзеляже противника два туза - пиковый и червонный. Молнией обожгло мозг. И он снял руку с гашетки и пошел на сближение с вражеским самолетом, стараясь увидеть в лицо летчика. Это сейчас было важнее всего, даже важнее того, ради чего он, Лаврищев, поднялся в воздух. Он яростно махал рукой своему противнику, и тот увидел его, повернул голову в шлеме, и Лаврищев, еще не видя лица его, похолодел: "Лунев!" Но это был не Лунев, это был немец, с продолговатым лицом, прямым носом и черными, будто запекшимися в крови губами. Какое-то время они шли рядом, разглядывая друг друга, и в душе у Лаврищева все пело, победно, торжествующе: "Не Лунев, не Лунев, не Лунев!" И с этой песней он показал немцу кулак и взмыл вверх, чтобы возобновить прерванную атаку…
В небе нарастал стальной гул "юнкерсов", они шли бомбить переправу. Бой истребителей подходил к концу. Немцы выполнили свою задачу, они и посылали сюда "фокке-вульфов", чтобы отвлечь наше внимание и расчистить дорогу бомбардировщикам. Первая четверка "фоккеров" вышла из боя: бомбардировщики шли в сопровождении свежих сил истребителей. По логике вещей свежие силы должны были вот-вот подойти и с нашей стороны: служба наблюдения и наведения у нас работала четко. Но подмоги пока не виделось. А бомбардировщики шли и шли вперед непробиваемой армадой. Среди наших истребителей на какое-то мгновение возникло замешательство. Что делать? Ввязываться в бой, когда горючее и боеприпасы на исходе? Покинуть поле боя, когда армада бомбардировщиков подходит к переправе, которая решает участь, может быть, всего фронта?
- Кто мажет? - стонал Троицкий, кусая губы. - Неужели наши задержали сигнал тревоги? Две-три минуты, и будет поздно. Кто мажет?..
- Пошли навстречу "юнкерсам", - спокойно заметил Пузырев, и все увидели, как вслед за Лаврищевым, минуя заслон "фокке-вульфов", устремились на сближение с бомбардировщиками и все другие наши истребители. Троицкий смотрел на них, он знал, что так будет, только так, он смотрел на восток, откуда должна была прибыть смена нашим летчикам. "Кто мажет? Кто мажет?" - все тише, теряя уверенность, шептал он.
На какое-то мгновение затихли звуки стрельбы и небо лишь напряженно дрожало от гула моторов. "Юнкерсы" шли к цели. Это были уже не маленькие серебристые точки в ясном солнечном небе, а грузные, на тяжелых крыльях с черными крестами самолеты, построенные звеньями по три и косяками по три звена. Еще минута, казалось, и вражеские самолеты загородят и само солнце, и предотвратить это было невозможно. Что могли сделать маленькие юркие истребители, которые сами казались точками рядом с бомбардировщиками?
И все же эти маленькие юркие точки смело взмыли в высоту и камнем бесстрашно упали оттуда на "юнкерсов", которые шли, не меняя курса, четко держа строй, будто и не замечая, что на них откуда-то сверху падают какие-то точки. Отрывисто, коротко, предельно коротко всхрапнули пулеметы, и точки снова взмыли вверх: атака не дала результатов. "Юнкерсы" шли вперед. Новая атака истребителей - и их пулеметы всхрапнули еще короче.
- Все. Кончены боеприпасы. Сколько можно драться! - устало сказал Троицкий, косо, почти с ненавистью глядя на восток, откуда ожидалась подмога. Но вот - это казалось чудом - один бомбардировщик задымил и, дико завывая, как смертельно раненный зверь, скользя, пошел в сторону. Все на дороге запрыгали, захлопали в ладоши.
Остальные "юнкерсы" шли вперед как ни в чем не бывало.
Троицкий с тоской, отрешенно наблюдал за боем. Он прекрасно и, наверное, единственный из всей группы видел, что у Лаврищева кончились боеприпасы. Но он не выходил из боя, сближаясь с врагом до предельно коротких дистанций, сеял панику в рядах "юнкерсов". Еще немного, и подойдет к концу горючее.
А подмоги не было, а "юнкерсы" шли и шли к цели. Вот они уже легли на боевой разворот. Перед ними была переправа.
И тут случилось то, чего не ждали ни Троицкий, ни тем более кто-либо из связистов, ни немцы. В самый критический момент, когда ждать было уже некто, один наш истребитель на огромной скорости устремился лобовым тараном на ведущего "юнкерса". Ото был Лаврищев. Троицкий обхватил голову руками и упал на землю.
Небо раскололось от взрыва, и там, где сошлись два самолета, пыхнул сноп огня. На какое-то время все затихло, даже рев моторов. Бомбардировщики, потрясенные картиной гибели своего ведущего, в смятении рассыпались, разбрасывая бомбы куда попало. На них сверху, со стороны солнца, наконец обрушилась прибывшая наша подмога. Низко над лесом уходили домой те, кто вместе с Лаврищевым стоял против врага. Преследуя ошалевших "юнкерсов", все далее на запад уходили те, кто прибыл на подмогу…
И вот на небе снова осталось одно солнце…
- Почему это сделал он, а не я? Почему он, а не я? - стонал Троицкий, встав с земли и глядя в чистое небо. - Почему, почему?..
А рядом, отойдя в сторону, заломив руки, неизвестно кого спрашивала Гаранина:
- Его нет? Его больше нет?
- Лена, Лена, не надо, - уговаривала ее Варя, стоя рядом.
- Его нет? Его больше нет? - подойдя к кустику можжевельника, спросила Гаранина. Не дождалась ответа, обернулась, поглядела вокруг, увидела Варю: - Это все было, Варя, было? Его больше нет?..
- Было, нету, Лена. Пойдем, не надо так, - говорила Варя, стараясь увести ее от кустика можжевельника. - Он настоящий герой, Лена!..
- Герой, герой, - повторила Гаранина. Потом, поняв все до конца, заплакала, и Варя взяла ее за плечи и привела к машине.
- Почему это был он, а не я? Почему? - спрашивал Троицкий, сидя на пеньке и не получая ни от кого ответа.
А за машиной, на той стороне ее, Пузырев говорил кому-то:
- А кто его посылал? Сам полетел и сам налетел. Его никто не просил и никто не посылал…
- Молчи, гнида! - приглушенно прервал его голос Стрельцова.
И все стихло.