Сначала в наших ротах погиб каждый десятый. Потом и всю дивизию разбили. Прочесывая местность, немцы уничтожили остальных. Поверят ли, что в одном месте полегло столько народу? Лучше, если не поверят…
Я не сводил глаз с того берега. Ветер шумел в прибрежных кустах. А немцы все шли и шли.
Вскоре и на нашей стороне раздался треск сучьев. Гитлеровцы проходили всего в двадцати метрах. И у нас не было никакой возможности отползти в сторону.
Мне никогда не приходилось видеть их лица так близко и в таком изобилии. В бою, на расстоянии, немцы были просто мишенью. Марширующими по шоссе или едущими в грузовиках. Я обычно видел их только в бинокль. Невооруженным глазом их трудно было отличить от серого кузова.
Рядом со мной задыхался старик, с трудом сдерживая кашель. В это время метрах в десяти от нас показался немец верхом на лошади. В просвете между ветками мы видели, как он все время оглядывался, двигаясь рядом с колонной. Если у них еще и собаки, то нам несдобровать. Фашисты, конечно, расправятся с нами, потому что никто из нас сдаваться не собирался…
Мы лежали не шелохнувшись, держа оружие наготове.
Минер посмотрел на скалы.
- Поздно, - прошептал я.
- Знаю, а надо было.
Среди обломков камня шел высокий немец. Это был обыкновенный рядовой с винтовкой в руках. Нас разделял только куст можжевельника, шага в три шириной. Немец пристально всматривался в нашу сторону.
- Мы могли его убить, - сказал я Минеру, когда немец ушел.
- Да, - шепнул он. - Но он со своими.
Теперь они двигались тремя колоннами. У каждого третьего - на груди автомат. У пояса и за голенища засунуты гранаты. Вскоре они исчезли в лесу, как и все предыдущие.
Теперь, когда на этом берегу смолкли ненавистные шаги, мы облегченно вздохнули. Где-то на западе тянулись облака. Прямо передо мной по листу подорожника медленно ползла лесная улитка. Я посмотрел в бинокль на тот берег. Не верилось глазам - ни одного немца!
- Это были последние, - сказал Минер.
- Много их, - вслух произнес старик.
- Укрытие нам больше не нужно, - продолжал Минер.
- Удачная маскировка, - заметил Судейский.
Я посмотрел в сторону девушек. И Адела впервые улыбнулась мне.
Деревья надвигались на нас, как дома. Сливаясь друг с другом, они превращались в предместья и улицы. Все это напомнило мне тот последний город, которым овладела наша дивизия три месяца назад.
Мы подходили к нему по лугу. Это была плоская низменность, под дождем она казалась еще более ровной. К югу тянулись болотистые окна. Всего две дороги пересекали эту долину. Очистив местность от усташей и немцев, мы приближались к городу. Над нашими головами свистели пули "дум-дум". Километрах в десяти от города мы подобрали застрявшие на дороге орудия, и теперь они открыли огонь по городским укрытиям. Вечером мы заняли предместье. Как и накануне, всю ночь сеял дождь.
На рассвете несколько батальонов бросилось в атаку. Рисковать всей дивизией не имело смысла. Моя рота вошла в город, когда совсем рассвело. У высокого железобетонного здания еще слышалась стрельба. Там засели какие-то немецкие инженеры и несколько эсесовцев. К дому подтаскивали противотанковую пушку. В остальных районах города уже стояла тишина…
По-прежнему моросил дождь, дул сильный ветер. Мы шли по главной улице, чистой, выложенной плиткой. За спущенными жалюзи прятались местные жители. Мои солдаты, несмотря на непогоду, шагали в ногу. На перекрестке нам попалась толпа пленных…
И сейчас, вспоминая этот городок, один из десяти, что освободила наша дивизия за истекший год, мне казалось, будто я снова иду по его улицам во главе первого взвода, а Адела - эта та самая девушка, чье платье так развевается на ветру. Я вижу, как Мурат приветствует ее, и она улыбается…
Адела впервые улыбнулась мне! И для меня это была самая большая радость…
Теперь, когда все страхи остались позади и наш челн, готовый вот-вот перевернуться на гребне волны, снова мягко качался на водной глади, мы испытывали такое чувство, будто никакой бури и не было.
- Ты должен выйти к скале и осмотреться, - спокойно сказал Минер Судейскому. - Дай мне, Грабовац, твой бинокль.
- Вы остаетесь здесь? - спросил Судейский.
- Нет. Будем передвигаться к скалам.
Судейский исчез. Я подошел к Аделе.
- Ты уверен, что немцы прошли? - спрашивала она Йована.
Тот пробурчал что-то, но я не расслышал.
- У нас есть карта местности? - обратился он ко мне.
- Есть, но не хватает как раз того района, который мы пройдем завтра, - ответил я.
- Далеко до Затарья?
- Да нет, километров тридцать или даже поменьше.
- Мы три дня шли кругом.
- Обходили по бездорожью.
- Сколько хода до Раянского Брда?
- День.
- Там я знаю местность.
- Это хорошо. - Я старался быть как можно любезнее.
Адела разговаривала с Рябой. Я украдкой наблюдал за ними. Прядь волос Аделы спадала на лоб. С какой нежностью в голосе обращалась она к Йовану!
- Далеко твой дом?
- Не будь я таким усталым, дошел бы меньше чем за два дня.
- Твои там?
- Разумеется.
Он отвечал небрежно, но ей это не мешало быть ласковой с ним.
- Что ты видел? - спросил Минер, когда вернулся Судейский.
- Несколько солдат, наверное, дозор. Очень спешили. Ушли.
- Куда?
- Вверх по лесу.
- Других не было?
- Нет.
- Ну что, пойдем? - обратился Минер к Йовану.
- Можно, если твоя милость приказывает.
- Ты можешь говорить по-человечески?
- Я - не человек.
- Ты сам не знаешь, кто ты, - проворчал старик.
- А ты молчи. Твоя песенка спета, - отплатил ему Йован. - Скоро твои кости расклюют вороны.
- Что он сказал? - не расслышал старик.
- Я говорю, что твоя песенка спета. Задыхаешься.
- Эх, ты!
- Поднимемся вверх и там будем в безопасности, - сказал Минер.
- Ты думаешь? - спросил Судейский.
- Уверен.
- Тогда пошли.
У какого-то ручья мы остановились. Минер опустился на колени и напился.
- От тех мы теперь ушли, - сказал он мне.
- Ты ждешь других?
- Да. Ведь нам придется спуститься в села. Вот тогда смотри в оба.
- Разве четников немцы не угнали?
- Некоторых - да, а некоторых оставили. Они опаснее гитлеровцев.
- Почему?
- Знают местность, и в каждом селе их полно. Эти убивают ради грабежа.
- У нас нечем поживиться.
- Убьют из-за винтовки. Она в цене.
- Я давно собираюсь сказать тебе, - тихо произнес я, - что если б Йован захотел, мы буквально через двое суток получили бы еду.
- Сомневаюсь.
- Почему?
- Скажу потом.
XII
Мы идем молча. Я все больше восхищаюсь Минером. Мне не приходилось еще встречать такого человека. Почти все, что он предвидел, сбылось. Говорил уверенно, взвешивая каждое слово. Умел отстаивать свое мнение, как обычно делают люди, хорошо знающие свое дело. И сейчас, когда исчезла непосредственная угроза, он чем-то озабочен. Чудесный человек! И непонятный!
На привале я сидел рядом с Минером, в стороне от остальных, и смотрел в пропасть каньона. Минер вспоминал бои на Сутьеске, вспоминал командующего.
- Слишком много суеты было перед атакой, - сказал я.
- Ты ведь его не знал, - возразил Минер. - Он был лучшим из командиров.
- И все-таки была суматоха.
А как бы ты поступил? Две с половиной тысячи бойцов и три тысячи раненых?
- Не знаю.
- Он хорошо оценил обстановку. На нас наседало десять, а то и все пятнадцать тысяч солдат Лера. Отступать было некуда, - рассуждал Минер. - Он был самый лучший, но даже такому оказалось не под силу что-либо сделать.
- А почему он сам встал в стрелковую цепь? - спросил я.
- Если человек видит, что все потеряно, - а он, конечно, видел, - на карту ставят последнее. Человек всегда может сделать последнюю ставку.
- Что ты хочешь сказать?
- Уже за два дня он знал, что прорваться невозможно. Последним эшелоном называют тот, который будет уничтожен. Невозможно двум с половиной тысячам человек спасти три тысячи раненых.
- Я не хочу об этом думать, - сказал я. - Слишком тяжело.
- Да, лучше думать о том, как спасти собственную шкуру. - Он добродушно ухмыльнулся и похлопал меня по плечу: - Запомни, самая важная задача сейчас - спасти шкуру. Это все, что мы пока можем сделать для наших. Ты увидишь, это не легко.
- Я хотел бы знать, что он чувствовал? - спросил я.
- Кто?
- Командир последнего эшелона.
- Как чувствует себя человек, когда он не может уберечь госпиталь? В нем были бойцы из его села. Но он не выбирал, - задумчиво произнес Минер.
- Пока не погиб, как простой пулеметчик?
- Пока не погиб. А мы вот живы. Живых хватает, только мы ничего о них не знаем.
- Наверное, главные силы ушли далеко на север?
- Когда мы были у реки, они вели бои далеко от Сутьески.
- Сегодня ты разговорчив.
- Да. Ты - из тех, с кем я люблю говорить.
- Спасибо.
Над ущельем парил сизый горный орел. И вдруг окрестности огласил взрыв. В глазах Минера промелькнула тревога.
- Слышите? - произнес он. - Похоже на разрыв мины.
- Очень далеко, - сказал я.
- Если у реки, то можно услышать? - спросила Рябая.
- Таким ясным утром можно. Но этот где-то ближе.
- Это бандитская граната, - пробурчал Йован.
- Таких не существует, - возразил Судейский.
- Ты думаешь у них не найдется, чем тебя убить?
- Нет, я не об этом. Я имею в виду, что у них нет своих гранат.
- Да и у нас тоже нет своих. Какая разница?
- Мы их отнимали.
- Верно, - произнес Йован, - мы их отнимали, а они их получали. Хватит пропаганды! Пусть так. И все-таки приятно, когда у человека хватает боеприпасов. Даже если они получены в "подарок". Они все равно хорошо работают.
- Не так, как отнятые, - заметил старик.
- А ты молчи. Твоя песня спета.
- Ну ладно. Пусть я старый и задыхаюсь, - сказал старик. - А ты? Начал расхваливать бандитов?
- Я их не расхваливаю. Я стрелял в них.
- А теперь не хочешь? - спросил Минер.
- Что я хочу, это мое дело.
- Тогда уходи от нас! - резко бросил Минер.
- Уйду, когда сам захочу.
- Йован, - повернулась Адела, - успокойся.
Он замолчал.
Эта была первая ссора между нами. Впервые Минер просил кого-то оставить нас.
XIII
Кроваво-красное солнце плывет по небу, одинаково благосклонное и к армиям и к бандитам. Нам уже не приходится считать себя армией. Четыре наши дивизии, которые двадцать дней назад прорвались на Сутьеске, теперь вели бои где-то на западе, как армия с армией. А мы понимали, что рано или поздно столкнемся с сельской стражей, с бандитами. И солнце будет свидетелем этому. И все же у меня где-то теплится зыбкая надежда, что кому-нибудь из нас удастся обо всем рассказать людям…
Передо мной лежит записная книжка немецкого унтер-офицера. Она перешла ко мне вместе с его штанами. Я в состоянии перевести каждое пятое слово. И этого достаточно, чтобы понять основное, а фантазия дорисует остальное. Листаю страницы. Мелькают имена Бруно, Гофмана, обер-лейтенанта Ванга. Как же прошли четыре последних дня? Четыре дня из жизни человека, чьи штаны я ношу?
…За четыре дня до своей смерти унтер, видимо, грелся где-нибудь на солнце и размышлял. "Нет, - говорил он себе, - я не очень ненавижу врага. В самом деле, я ведь не очень не люблю партизан. Я даже стал уважать их за храбрость". Люди, которых он уважал, безусловно, были хорошими солдатами.
- Следует признать, что они продержались два года, - вполголоса произнес он.
- Что? - спросил Бруно.
- Я думаю, что приятнее разбить врага, который умеет драться.
- Мне бы хотелось, чтоб они были послабее.
- Ты никогда не станешь солдатом.
- Вы меня не так поняли, фельдфебель, - покраснев, как рак, сказал Бруно. - Солдаты нужны нам в другом месте.
Они, должно быть, несколько минут помолчали.
- Будем ли мы завтра участвовать в их уничтожении? - спросил Бруно.
- Я думаю, нет. С этим покончат егеря.
Победа была налицо, если считать, что они вывели из строя одиннадцать тысяч партизан. В этом им немало помог тиф. Они восхищались своей артиллерией, взбиравшейся на неприступные утесы, и своими саперами, что прокладывали тропы там, куда прежде не ступала нога человека. "Только немцы могли этого добиться! Лучшие солдаты всех времен! Но, - размышлял Гофман, - вместе с итальянцами нас было свыше девяноста тысяч. - И эта цифра смущала его. - А их в пять раз меньше! И если их не раздавить, они снова создадут свободную территорию… Их нужно уничтожать всех до одного! Нужно с корнем вырывать эту сорную траву!" - убеждал себя Гофман в канун боя.
Я перевернул страничку записной книжки.
Вот Гофман увидел, как патруль привел пленных партизан - двух мужчин и девушку. Гофман и Бруно подошли ближе, к офицерской палатке. Девушка была маленькая, светловолосая, миловидная.
- Из какой вы части? - спросил их лейтенант.
Все трое молчали. Высокий широкоплечий партизан сверху вниз смотрел на часовых. Руки ему связали тонкой льняной веревкой, отчего пальцы затекли и припухли. Он производил впечатление сильного человека. Его правое плечо опоясывал бинт. Другой партизан был поменьше ростом и помоложе.
Старший спокойно выдержал взгляд лейтенанта и не произнес ни слова.
- Вы! - офицер ткнул пальцем в младшего.
- Из пролетарской, - произнес тот, поперхнувшись.
Вскоре он рассказал, что служит всего третий месяц, и объяснил, где находилась его часть, когда он с ней расстался.
- Где теперь ваша часть?
Молодой партизан махнул рукой куда-то на запад. Лейтенант понял. Потом он снова обратился к старшему: не желает ли пленный дать сведения немецкой армии?
Высокий партизан покорно подошел к офицеру вплотную, словно желая сообщить ему что-то очень важное и вдруг, неожиданно согнувшись, ударил связанными руками лейтенанта по лицу.
Немецкий офицер оцепенел. Потом отскочил на два шага и расстегнул кобуру. В этот момент выстрелил кто-то из часовых. Высокий партизан упал, сраженный пулей в затылок.
Стоя под высокой сосной, Гофман вспоминал Вильгельмштрассе и Аллею победы. Чудесные берлинские аллеи! Обширный парк пересекает город. И его вилла с колоннами! Он представил себе переднюю и подумал об отцовской библиотеке. Там он часто работал, и все предсказывали, что из него получится способный инженер.
Когда он приезжал домой, отец разочарованно спрашивал:
- Ты еще фельдфебель?
"Германия растет, - любил повторять отец, - и ты должен расти вместе с нею!"
Отец мечтал о Великой Германии. Но Гитлера считал плебеем, выскочкой. Если б Гитлер занимался только армией, все было бы в порядке. Но во главе Германии должен стоять другой человек. В последнее время отец избегал откровенных разговоров. Наверное, те ему не очень доверяли. И хотя отец был профессором университета и обладал отменными манерами, карьере Гофмана это не очень помогало.
Приятель Гофмана давно уже получил звездочки лейтенанта. Правда, он погиб под Сталинградом…
- Расстреляй их, - приказал лейтенант Гофману.
- Не меня! - закричал молодой партизан. - Я ни одного вашего не убил!
Что ты уговариваешь их? - только и произнесла девушка. - В них плевать нужно!
Руки у нее не были связаны. И она шла сама усталой, но гордой походкой. Гофман пошел за патрулем, уводившим пленных в лес.
При переходе через полувысохшую речушку молодой партизан ринулся в лес. Нескольких выстрелов, пущенных ему вдогонку, было достаточно, чтобы уложить его, но, воспользовавшись суматохой, девушка тоже попыталась ускользнуть. Она проворно скрылась в зарослях можжевельника. Гофман встал на одно колено. Из этого положения ему лучше было видно ее мелькавшую в ветках голову. Раздался выстрел, и Гофман увидел, как партизанка, словно бы поскользнувшись, упала. Но патрули, обшарив соседние кусты, не нашли ее. Гофман срочно вызвал солдата с собакой. Огромный черный пес нетерпеливо подпрыгивал на месте, радуясь выходу на охоту. Он обнаружил партизанку метрах в ста, на краю поляны. С громким лаем он набросился на нее, но вдруг завизжал и отскочил в сторону. Из-под его огромной гривы хлынула кровь.
- У нее нож! - закричал Гофман и уничтожающим взглядом смерил своих солдат. Они не обыскали ее как следует.
С трудом поднималась она с земли. Кровь заливала ее лицо. Шатаясь, медленно направилась к лесу. Гофман снова опустился на одно колено и прицелился. Приклад резко толкнул его в плечо. Девушка упала, а когда они к ней подбежали, только верба о чем-то шепталась с ветром.
- Чертова дочь, - произнес Гофман, отметив про себя, что это он попал в нее. - Убила у нас лучшего пса.
Девушка лежала на спине. Пушистые ресницы, полуприкрытые веки, волосы цвета спелой ржи. "Она моложе Бруно", - мелькнула мысль.
Видишь, - сказал Бруно, когда они возвращались. - Прошло три года, как мы завоевали Европу, но даже женщины продолжают воевать против нас.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Я хочу сказать, что единственный верный путь завоевания - это истребление населения…
Чтобы побольше узнать о Гофмане, я перевернул первую страницу записной книжки. Гофман служил в германской армии фельдфебелем. Он был на русском фронте, затем его полк перевели в Венгрию, а потом в наши края. Перевод сюда он считал чуть ли не возвращением в тыл. Никогда прежде ему не доводилось бывать в горах. И теперь он их просто ненавидел.
Сначала партизанские налеты на гарнизоны ему казались смехотворными, как если бы кузнечик попал в ухо ослу, а тот только ждал момента, когда можно будет уничтожить его одним взмахом хвоста…
- Гофман! - позвал лейтенант.
Он четко козырнул. У лейтенанта, командира его роты, сверкали начищенные сапоги и гладковыбритое лицо. "Аккуратность - это наша особенность, - думал Гофман. - Сверкающие сапоги и иссиня выбритое лицо!" Вспоминались заросшие, помятые лица румынских офицеров в грязных измятых мундирах. Во фронтовой обстановке эти щеголи походили на старых сутенеров. А русские? Но ведь ему рассказывали, что под Москвой их части сверкали так, словно только что прибыли с парада!