На привале Адела задумчиво смотрит на скалы. Цикада звенит серебром. Оса завизжала над нами и, сделав вираж, как самолёт-истребитель, исчезла в воздухе.
XVI
И опять мы шли часов пятнадцать. Нам удалось проскользнуть между двумя бандами. С восточной стороны нас прикрывали скалы. Шагая по невспаханному полю, мы услышали, как где-то вдали снова затрещали выстрелы. Все остановились.
- Стреляют из-за Каменистой Главы, - сказал старик.
- Далеко отсюда? - спросил я.
- День ходу. На свежие ноги. Это вон там, где гора торчит! - указал он рукой. - Двадцать лет назад я проходил по этим краям. Но тогда я был другим человеком. В двадцати километрах отсюда - село; в горах. Чуть вправо.
- Туда мы не можем, - заявил я.
- Но подойти поближе могли бы. Разведать местность.
Я готов был решиться на это. Да и другие, я знал, поддержали бы меня. Но что скажет Минер?
- Ладно, - сказал он вдруг. - Только мы устали. В крайнем случае, хватит у нас сил уйти? Что думают остальные?.. Стой! - обратился он к Йовану, потому что тот уже тронулся в путь.
- Чего тебе?
- Ну как, изменим направление? Мы хотим ближе подойти к какому-нибудь селу?
- Рано ты вспомнил, - хмуро бросил Йован, но остановился, опершись на винтовку.
- Это предложение старика! - пояснил я.
Старик и Рябая ушли с Минером чуть вправо. Нас осталось четверо: Адела, Йован, Судейский и я. Устроившись каждый в своем укромном месте, мы обозревали скалы. Небо было безоблачно. И кругом - только скалы, безмолвные склоны и послеполуденное солнце.
К югу, километрах в двух от нас, время от времени раздавалась стрельба. По всей вероятности, это отряд бандитов. Стреляли так, будто тренировались.
- Грабовац, я хочу пройти немного вперед, чтобы выяснить, где стреляют, - подошел ко мне Йован.
- Давай, но только скорее возвращайся.
Лицо его было озабочено. Выстрелы послышались ближе. Йован выругался.
- Мы можем пойти вместе, - предложил он.
- Давай, если ты в настроении.
- Эй! - крикнул Йован Аделе. Она была к нам ближе, чем Судейский. - Мы скоро вернемся.
- Передать Судейскому?
- Да.
Мы осторожно пробирались по каменистому руслу. Йован в кровь разбил себе колено, но делал вид, что не замечает этого. Только крепче стиснул зубы, отчего лицо его стало более суровым и измученным.
Мы уже хотели повернуть на восток, как снова и совсем близко раздались одиночные выстрелы. Спрятавшись за сосну, мы увидели в километре от нас группу бандитов. Они уходили в горы и казались мельче муравьев. В бинокль я определил их направление, а потом потянул Йована за рукав. Мы пошли назад.
- И здесь снова фронт, - сказал я. - Когда же мы выйдем к своим?
Йован тяжело вздохнул.
- Ты не думай, - произнес он, шагая рядом со мной, - что я злой.
Я удивленно посмотрел на него. Что он хочет этим сказать? Может, догадался о моей симпатии к Аделе и вот сейчас заявит мне: оставь ее в покое и думай только о том, как отсюда выбраться?
- Да я так и не думал.
- Я просто сыт уже всем этим по горло…
- Видно, тебе много довелось пережить? - осторожно заметил я.
- Как и всем. Как и тебе.
- Я имею в виду не Сутьеску. А то, что было до нее.
- Вы, горожане, любите копаться в душе.
- Не все.
- Я просто хотел сказать тебе, что я не злой. Не больше, чем ты и Минер.
Когда мы вернулись, Минер со своей группой тоже уже были на месте.
Пройдя километра два по горам, мы стали спускаться к дороге, что вела в село. Осторожно пересекли ее. Жители села и не предполагают о нашем существовании! Как всегда, впереди - Минер. Внешне он безмятежен, как море в штиль. И точно так же коварен. Кажется, ничто, кроме войны, не занимает его. Он умело ведет нас и даже погибнуть не даст нам просто так.
- Как тебе это нравится? - спросил меня Минер, указывая на виднеющееся вдали село.
- А тебе не нравится? - усмехнулся я.
Судейский попросил у меня бинокль.
- Черт меня побери, я ничего не разберу. То ли плохо видно? Село какое-то черное. И дома кривые.
- Деревья мешают, - произнес старик.
- Мешают. И все-таки странное село, - повторил Судейский.
- Что есть, то есть! - сказал Минер. - Не мы его строили. Пройдем справа, по той стороне, и разделимся на две группы.
Мы зашагали веселее. Это - первое село на нашем пути.
- Когда мы в последний раз видели деревню? - спросила меня Адела.
От неожиданности я даже вздрогнул.
- По-моему, на десятый день наступления, - ответил я. - С тех пор прошло двадцать пять дней.
- Наша рота была последний раз в селе третьего июня. День дождливый стоял.
- Тогда ты лучше меня помнишь, как выглядит село.
Она улыбнулась и внимательно осмотрела каждого из нас.
- Первое село, - произнес Минер. - А там пойдут края, где уже нет бандитских шаек.
- Ты в этом уверен? - спросил я.
Он кивнул головой.
- Все пойдем? - спросил Йован.
- Как хочешь, ответил Минер.
- Другие так же думают?
- Все, кроме тебя.
- Значит, я могу делать, что хочу?
- Ты сам так сказал.
- Хватит валять дурака, - сказал Йован. - Иди себе с богом!
- Нет, - рассмеялся Минер. - Скорее, с чертом, хотя и он не слишком милостив ко мне. Так что лучше не надеяться ни на бога, ни на черта.
- Ты здесь ходил? - спросил старик Йована.
- Нет.
- Где же тогда твои края?
- Что ты беспокоишься? Без тебя они обойдутся!
Старик замолчал. Он шел, еле передвигая ноги.
- Ты выпил, что ли? - цеплялся к нему Йован.
- Да, - ответил тот. - Больше, чем когда-либо. И пьян, словно выпил сразу все вино за свою жизнь.
- Неплохо бы сейчас хватить рюмку ракии, - сказал Минер.
- В этих краях, наверно, тоже гонят ракию, - заметил Судейский.
- Как в твоем селе, где у мужиков бабье сердце? - ухмыльнулся Йован.
- Как в твоем селе, где на шапках носят поросячьи хвосты, - отпарировал Судейский.
Назревала ссора.
- У вас мужики на девчат похожи.
- Я не баба, - вскипел Судейский.
- Военная профессия не для. тебя, - продолжал Йован. - После войны стал бы ты судьей. И судил бы моих земляков. А если бы ты стал адвокатом, то сдирал бы с них шкуру.
- Я не собирался быть адвокатом.
- Тогда, значит, хотел стать судьей. Я знал одного. Взятки брал. А может, ты стал бы прокурором?
- Иди ты к чертовой матери!
- Нет, ты скажи, хотел бы ты обвинять мужиков?
- Зачем мне обвинять мужиков? - спросил Судейский.
- Это работа прокурора. В своей жизни я больше всего видел, как обвиняли мужиков.
- Слушай! - Я пристально посмотрел на Йована. - Иногда ты сам не знаешь, что говоришь.
- Все мы тронутые, - возразил он. - Зачем мы вообще корчим из себя каких-то солдат? И тащимся все вместе? - Он скупо усмехнулся и как-то подозрительно взглянул на меня. - А ты как думаешь, красотка? - повернулся он к Аделе.
- В твоих местах есть горы? - спрашивал девушку старик.
- Есть, тянутся до самого моря. Правда, не такие высокие, как эти…
- А земля под пашню есть?
- Нет, да и под огороды ее немного.
Минер обычно не вмешивался в эти стычки. Он не хотел раздора. Но в такие минуты глаза его загорались волчьим блеском, и он был похож на вожака стаи.
А я все больше думал об Аделе. В этой веренице трудных дней она была мне видением из видений! Она становилась для меня с каждым днем привлекательнее. И даже худоба, казалось, ей к лицу. Утомительный путь не мог изменить цвета ее глаз, бездонных, как небо. И когда она идет рядом с Йованом, я не могу понять, что у них может быть общего. Она так красива! И, несмотря на голод, держится отменно. У нее гибкий стан взрослой женщины, а ноги, как у газели. Глаза, полные холодного огня, предостерегают и притягивают. Она мне кажется очень серьезной.
- Это пустынные края, - Судейский говорил так о родных местах Аделы.
- Прекрасно, - опять вмешался Йован. - Пусть коммунисты превратят их в цветущий сад.
- Не иронизируй! - предупредил его Судейский.
Но ведь немало продовольствия отняли коммунисты у бедняков на Неретве!
- Это было необходимо. Чтобы прокормить армию.
- Я и не собираюсь отрицать этого. Только мы лишили хлеба голь перекатную.
- Люди отдавали добровольно. С ними проводили разъяснительную работу.
- Брось! Какая там добровольность! Разве могли они не отдать?
- Им выдавали официальные расписки.
- Ох! - вскипел Йован. - Ты выводишь меня из себя! Ну, разумеется, выдавали расписки. А зачем они им, эти официальные расписки? Сходить до ветру? Ты забыл, как они выли и умоляли нас? Я, например, до сих пор помню, как одна мусульманка чуть с ума не сошла, когда у нее отобрали корову.
- Было и такое, - глухо произнес Судейский.
- Мы забирали последнее.
- Нет. Только половину.
- Половину от последнего мешка муки? А потом приходили другие и требовали свою половину. Могла ли дожить любая семья до нового урожая?
- Для себя они припрятывали, - заметил старик.
- А почему им приходилось прятать продовольствие? Потому что все отбирали - немцы, итальянцы, усташи, домобраны, четники. И бог! Он брал последним. А мы уже брали после бога. Те, кто побогаче, убежали в города, а бедняки остались. Да у богачей много и не возьмешь, они всегда успеют что-то спрятать. Те же, за кого мы бьемся, отдавали последнее, а сами ели траву и землю. Потом приходили наши противники и жгли их дома за то, что те "добровольно" нас кормили. А наши отряды распевали: "Где народное войско пройдет…" Ха, ха! Мы берем еду и скот, мы берем проводников, их из-за нас убивают, а мы поем: "Счастливой станет страна…"
- Жизнь давно испорчена, - вздохнул старик.
- А если так, зачем мы еще больше портим ее?
- Слушай, - не выдержал Минер, - ты что, испугался?
В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. "Да, это - комиссар из комиссаров! - опять отметил я про себя. - Он глубоко предан нашему делу!"
- Не так, как ты! - бросил Йован.
- Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.
- Как прикажешь?
- Говори как мужчина.
Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви - один шаг!
Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…
Значит, ты влюблен? А если она - нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?
А что если она возненавидит тебя?
XVII
Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я - профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.
Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!
Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.
И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в "Касино", а потом побродить по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелкий дождь и качаются старые деревья. А рядом - она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно…
"Не распускайся!" - приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.
Но так ведь можно и одичать…
Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.
Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма - шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.
Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись…
Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.
Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.
Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их "разбудить".
- Кто там? - спросил женский голос.
- Наши, - отвечал я.
Так говорят представители всех армий. Слово "наши" не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие "наши"?
В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку. В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось.
У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.
- Ты партизан? - спросил мальчик.
Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.
- Да, - ответил я.
Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.
- Добрый вечер, - произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.
Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:
- Это ты, Грабовац?
- Да.
Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна - я солдат. А смятение его можно понять как трусость.
- Еле узнал тебя, - произнес крестьянин. - Здорово ты умучился.
Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.
- Все ли уничтожены? - Он прослышал о бое у реки.
- Нет, - ответил я, решив быть искренним. - Разбита моя дивизия. Остальные вышли.
Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.
- Очень ты переменился, - сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.
- Как в этом краю? - спросил я.
- Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.
- Кто-нибудь пострадал?
- Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.
- А сейчас?
- Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия. В соседнем селе - вспомогательные части. А поскольку они мусульмане, сюда пока не ходят. Но люди напуганы.
- Ладно, - сказал я. - Не так страшно.
- Ты один?
Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.
Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. "Вот почему, - подумалось мне, - мы рассчитываем на молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас".
И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:
- Спите!
- Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? - спросил хозяин.
- Я давно не сплю в доме.
На его лице промелькнула радость. "Хорош он, если радуется, этому!"
- Принеси поесть, жена.
- О! - выдохнул я.
Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:
- Как у вас с едой?
- Есть, - отвечал хозяин, - картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.
Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И только сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.
Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки…
XVIII
Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.
И вот мы в деревне!
На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи - многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.