Повести ярославского писателя Николая Серова "Комбат" и "Дедушка Иван", составившие книгу, объединены общей темой высокого нравственного подвига советского человека в годы Великой Отечественной войны.
Содержание:
Комбат 1
Дедушка Иван 39
Николай Серов
КОМБАТ
Повести
Комбат
В хрустком от мороза лесу было тихо. И, наверное, прежде случавшийся здесь путник радовался бы, что ветер не сечет лицо и не треплет деревья, застилая глаза снежною сумятицей. Но теперь люди, затаившись, высматривали и выслушивали - не выдаст ли кто себя звуком или неосторожным движением. И тогда гремел выстрел, а то и целая торопливая пальба, и платилось жизнями за нарушение лесного извечного покоя.
Старший лейтенант Тарасов, шедший проверить посты боевого охранения, выдвинутые впереди обороны его батальона, двигался, утаивая дыхание, осторожно переваливая тело с лыжи на лыжу, чтобы не издать даже шелеста. Все кругом было как-то расплывчато, белесо, мертвенно-неподвижно. Небо, не темное и высокое, а тоже беловатое, без единой звездочки, точно село на землю и, смешавшись с ночною непроглядностью серовато-белою пеленою, не оттеняло предметы, а еще помогало смазывать их настолько, что уже в десяти шагах трудно было различить, что это: сугроб, маленькое заснеженное дерево или притаившийся человек в маскхалате.
Какой-то непонятный то ли шорох, то ли вздох, а может, неосторожный звук чьего-то движения мгновенно заставил его замереть, взяв автомат на изготовку. Одна лыжа глубоко осела в снег, другая была высоко, но, хотя вновь стало тихо, он терпеливо ждал, не замечая, что стоять неудобно. Звук повторился, и слышней всего сверху от ели, у которой притаился комбат. Это прошуршали потревоженные снежинки, слетавшие вниз с ветки на ветку. Ветер, будто тоже чего-то побаиваясь, крадучись входил в лес.
"Фу-ты!" - и облегченно, и сердито подумал Тарасов, проведя ладонью по лбу.
Такая ночь, когда все тонуло точно в молоке, пугала не его одного. Иногда то в одном, то в другом месте, и ближе и далеко, чаще над вражьей обороной, чертили небо ракеты: кто-то, испугавшись собственного страха, хотел вырвать у темноты, высветлить перед собою клочок земли, по которому кралась к нему смерть. Случалось, слышалась захлебывающаяся, глуховатая очередь автомата или хлесткие, как удары пастушьего кнута, винтовочные выстрелы. Стреляли так, для острастки, для самоуспокоения. И ракеты, и стрельба не беспокоили Тарасова. Все это было привычно. Странно только отсюда, из долины, были видеть, как словно не с сопок вовсе, а вроде из самой плотной, туманной белизны неба зажигались вдруг неяркие, искрившиеся рваными краями огоньки ракет и, описав дугу, гасли в этой белизне, не в силах разорвать ее. Свету на землю от них было мало - одно мерцанье, как у светлячков на болоте; бояться обнаруженным этими ракетами было нечего, и он даже не приседал, когда светили с сопок рядом. Опасность могла ждать где-то вот тут, рядом, в долине, и он двинулся дальше все с тою же крадущейся настороженностью.
Привыклось представлять, что фронт - это изрезавшие землю окопы, блиндажи, доты, проволочные заграждения, ходы сообщения, изрытая снарядами и бомбами земля. Здесь, на севере, в глухих, всегда малолюдных местах, фронт был там, где на первый взгляд могло показаться, что ничего не было. Даже в яркий, солнечный день, когда каждая упавшая с дерева хвоинка на расстоянии была видна на снегу, люди, уже обвыкшиеся, десятки раз вышарившие глазами каждый кустик, каждое дерево, каждый камень, каждый увал и сугроб, каждый склон сопки, на которой был враг, в бинокль не вдруг могли обнаружить там какие-то признаки человека. Все казалось застывшим в извечной неприкосновенности. Люди и двигались, и строили укрепления и жилье так, чтобы ничем не выдать себя. После боев воронки от снарядов и мин зализывали метели, снегопады, поземка, и язв на земле не было видно. Одни только израненные, поломанные, покореженные деревья уродливостью своей в молчаливой скорби жаловались на свою судьбу…
При подлете к фронту днем видны были сверху в долинах идущие на лыжах и по дорогам без лыж, одинокие и группами люди, сани и обозы, дымки землянок на склоне сопок, шедшие, казалось, из земли, дорожки между землянками, тропинки к дорогам и прорубям на озерах. Но чем ближе к фронту, движения было меньше. Меньше было признаков жизни, и, где, казалось, и духом человеческим не пахнет - там и был фронт. Потом дальше, у противника, повторялось то же, только в обратном порядке: сначала все выглядело безжизненно, потом, чем дальше, тем больше движения.
Наша оборона и оборона врага шли по сопкам, пересекая долины и лощины меж ними. Они то сближались вплотную, то расходились довольно далеко. Все зависело от того, как близко стояли друг от друга занятые нами и противником сопки. Иногда они были рядом, иногда их разделяли широкие долины, болотистые низины, озера, и нейтральная полоса занимала порядочно места. В этой-то нейтральной полосе ночами и таились засады, секреты и посты боевого охранения, шарили подвижные отряды, крались разведчики.
Нейтральной полосой и шел сейчас комбат.
Здесь и жили, и воевали больше ночами. Ночами, гася разными приспособлениями искры из дымоходов, топили печурки, отогревались, сушились. Ночами подвозили и подносили боеприпасы и продовольствие, ночами особенно много людей дежурило в обороне. Ночами же старались возможно ближе подкрасться к противнику, чтобы внезапней атаковать, если намечался бой. Наши ходили в дело и ночью, фашисты же, видать, боялись ночного рукопашного боя и чаще на рассвете не раз вдруг кидались на нашу оборону, стараясь отбить то одну, то другую сопку повыше, чтобы всюду занять господствующее положение. Однако занятые нами, казавшиеся безжизненными сопки тотчас начинали посверкивать все густевшими вспышками выстрелов, там и тут вспыхивали фонтанчики гранатных взрывов, и эхо боя разносилось далеко и гулко. Это эхо было здесь настолько обманчиво, что не сразу разберешься, откуда шли звуки. Долины, как пустые бочки, по которым бьют палками, множили звук и, разливая, несли его в разные стороны, сбивая с толку, где шел бой. Наши дрались упорно, и чаще всего враг откатывался назад.
В боевых сводках о событиях здесь не говорилось почти ничего, разве обмолвятся короткой фразой: "Бои местного значения". Эти документы сухи. В них не написано о том, как мерзли, страдали и умирали солдаты наши. В них не найдешь и слова о том, как где-то далеко в России ежедневно лились слезы матерей, жен и детей по сыновьям своим, мужьям и отцам, которые положили тут свои головы…
Да, ночью здесь надо было держать ухо востро! Особенно в метель или в такую вот непробиваемую глазом хмурь. Совсем недавно вражеский отряд проник в тыл батальона и, вырезав в одной из землянок сонных бойцов, ушел. Вроде, все было продумано и предусмотрено, а вот не углядели. В метельную ночь это случилось, и следов не удалось найти.
- Ушами хлопаете, комбат! - гневно выговорил Тарасову командир полка. Но не этот выговор и неприятности, связанные с расследованием дела, а то, что из-за него, как он думал, напрасно погибли люди, особенно потрясло Тарасова. Он был молод, батальон принял недавно, не привык еще к новому своему положению и особенно старался сделать все как можно лучше - и на тебе!.. Он подал рапорт с просьбой освободить от командования батальоном.
- Бегством еще никто не оправдывался, - разорвав бумагу, недовольно сказал командир полка.
- Я не оправдания ищу. Просто считаю, что нельзя занимать место, не умея делать дело.
- Об этом рано судить. Сочтем нужным - не спросим, снимем.
Тарасов вместе с ротным (в который уж раз!) проверил надежность каждого метра обороны батальона.
Приняты были дополнительные меры охраны но ночам. Выставили еще посты и секреты, лощины меж сопок охранялись теперь тремя линиями засад. Но все это не успокаивало его, и сегодня он решил пройти за линию нашего охранения, подойти возможно ближе к противнику и оттуда попробовать незаметно пройти через нашу оборону, чтобы таким образом найти возможно где-то существующую лазейку. И забота о лучшем укреплении обороны, и постоянные проверки несения службы бойцами происходили не только от неспокойного его характера, не только оттого, что это было его обязанностью. Жило в нем после первых месяцев войны не чувство боязни, а состояние отбивающегося от нападения. Нервозное состояние какой-то настороженности в поступках. Невысказанное - а вдруг что-то опять не так? Он судил, что если бы каждый делал все, как должно, то и не произошло бы того, что произошло. Сюда, на север, он попал после госпиталя. Воевать начал почти на западной границе, потом долго пробивался с товарищами из окружения. Шли, отдирая от самого сердца каждый шаг, в глубь родной, подмятой врагом земли. Нагляделись всякого: и виселиц, и пожаров, и смертей, и детских трупов, и страданий беспомощных умирающих людей. Не выскажешь всего… И жажда отмщения, горячая, звавшая биться, уже въелась в него, но какая-то противная, не сломленная еще опаска все жила в нем, заставляя оглядываться да приноравливаться не к своим желаниям, а к тому, что враг может сделать. И бит уж был фашист под Москвой, и ободрились от этого, но то, что въелось в душу, вдруг не выживается. Случай с гибелью бойцов только обострил состояние напряженности, в которой жил комбат, заставив его впервые идти на свою оборону со стороны противника. Рисковое это было дело, но он считал - необходимое.
Дойдя до намеченного места, он повернул к своей обороне и пошел с еще большей оглядкой и осторожностью. Вдруг пронзившее его ощущение тревоги заставило замереть на месте, бросить руку на спусковой крючок автомата. Но еще до того, как сообразил, что делать дальше, не мысль, а вызвавшее мгновенную невольную дрожь чувство подсказало, что сделать уже ничего нельзя. Теперь он ясно ощущал на себе пронзительные взгляды со всех сторон и, когда сообразил, что окружен и наверняка не теперь вот взят на мушку, понял, что осталось единственное, что приготовил себе на такой случай, - не даться живым. Сбросив руку с автомата, выхватил гранату и, вцепившись в чеку, замер, ожидая нападения. Но ни шороха не раздалось кругом, и эта тишина, в которой каждую секунду с любой стороны мог грянуть выстрел, была для него страшнее, чем все слышанные и виденные доселе грохоты самого жаркого боя. В бою он был бойцом, а тут беспомощной мишенью. Изнемог настолько, что сразу и не поверил донесшемуся сбоку шепоту:
- Комбат это вроде, ребята.
И тихо, но сурово приказавший другой голос: "Руки вверх!" Голос прозвучал для него так, что, вроде, милей и ласковей он никогда ничего не слыхивал. Облегченно и обрадованно вздохнув, он сунул на место гранату, поднял вверх руки и пошел к своим бойцам. Подойдя к казавшемуся плоским в темноте, пегому от снега на лапнике, крутому конусу ели, из-за которой, как ему показалось, окликнули его, он в недоумении остановился. Ни за елью, ни вокруг не было ни человека, ни следа. Неожиданно совсем рядом раздался хруст снега, и он невольно, с привычной изготовкой, на всякий случай схватился за автомат, резко обернулся. Но снова ничего и никого, кроме снега да стертых тьмою в слившуюся массу деревьев, не увидел.
И уже с другой стороны другой голос властно потребовал:
- Руки!
- Уж не мерещитесь ли вы мне, ребята? - тихо спросил Тарасов, опять держа руки над головой.
- Здесь мы, товарищ комбат, - наконец тоже облегченно проговорил знакомый голос старшины Абрамова, и он неожиданно вырос из-за снежного увала. Рядом с такими могучими людьми, как старшина, Тарасов чувствовал какую-то необъяснимую неловкость от своего маленького роста и худобы. Сейчас ему было неловко еще и потому, что думалось: "А поди-ка, и смешно я выглядел. Хоть бы не поняли, как испугался, а то сочтут за труса".
Но старшина, извиняясь, прошептал:
- Сейчас разве углядишь, кто?..
К ним по одному бесшумно подходили бойцы.
- Вы как духи бесплотные, - восхищенно заметил комбат, - прямо ведь в упор подошел - не заметил.
- Стараемся, - сдержанно, но с явным удовольствием за похвалу отвечал старшина.
- А чего не на том месте стоите, где указано? - спросил Тарасов.
- Указано-то оно указано, да я огляделся, прикинул и думаю: тут надежней будет, - отвечал старшина.
Тарасов вспомнил те доводы на совещании командиров, которые решили, где выгодней и удобней расположить этот пост, и сердито спросил:
- А другие, по-твоему, не глядели и не думали?
- Как можно!.. - с обидой в голосе прошептал старшина. - Знамо, думали, и я не в обиду… Я для дела…
"А ведь не перейди они сюда, я бы прошел незамеченным, - подумал Тарасов, - а значит, и враг бы мог тоже пройти".
- Ну ладно, раз тут надежней, - примирительно сказал он.
- А у нас и там двое оставлены. Для всякого случая.
Тарасов понял, что это "для всякого случая" имело в виду не только противника, но и своих командиров, если они станут уж очень-то придираться. Мы, мол, и тут, и там глядим, чего еще надо.
"Ну и хитер, дьявол!" - не сердясь, а с удовольствием подумал комбат.
- Как у вас тут?
- Да вроде ничего, тихо.
Они сидели - десять бойцов, старшина и комбат, скрытые небольшими елочками.
- Какое ж… ничего, - вдруг зло хлестанул матом один из бойцов, - сиди тут у себя дома, дрогни, а они водку лопают.
- А ты почем знаешь?
Тарасов заметил, как старшина предупреждающе тронул этого бойца… Боец замялся и не сразу ответил:
- Так, знамо дело, лопают - третий день рождества, у них это празднуется. "Лазили, поди-ка, черти!" - недовольно и удивленно подумал комбат и, зная, что спрашивать без толку - отопрутся, проговорил ободряюще:
- Ничего, ребята, мы еще свое попразднуем.
- Да и это не чужое. Мы и рождеством не брезговали, - возразил другой боец.
- Ничего не говорю, - ответил Тарасов, - но что поделаешь?
- В гости бы к ним сходить, - жестко сказал третий боец, - а то не по-суседски получается. Они к нам ходят, а мы нет.
Это был Васильев-старший. В батальоне служили два брата Васильевых. После вражеской вылазки остался один, Тарасов вспомнил, как он на руках перед собою нес к могиле своего Ванюшку, и у него опять, как и тогда, стиснуло горло. Долго молчали все. Наконец старшина проговорил:
- А в самом деле, товарищ старший лейтенант… Не бойсь, все будет в порядке. Мы уж примеривались…
2
Приказа на вылазку не было, и комбат понимал, что за самовольство по головке не погладят. Но общее чувство ненависти к врагу, так понятное ему, так сжигавшее и его все время, и эти слова "не бойсь", несомненно сказанные с уверенностью, что все дело только в том, побоится он или нет, а это уже значило, каким он будет командиром батальона в глазах бойцов, отбросили все прочие соображения, и он решился:
- Раз такое дело - пошли!
Двоих оставили здесь, чтобы охранение хоть и жидкое, а было. Остальные цепочкой двинулись в сторону противника. Впереди шел Васильев, за ним старшина, потом комбат и остальные бойцы. Теперь, когда все так внезапно и для него самого решилось, Тарасов ругал себя за то, что шел черт его знает и зачем в расположение противника. Если для бойцов и отвести душу, и потешить зло было еще простительно, то ему было не к лицу. Но понимание того, что вернуться теперь значило непременно сказать - струсил, не позволяло ему повернуть назад, и он окончательно решил - раз уж повел, так надо вести!
А в лесу стояла все та же напряженно-настороженная тишина, только ветер чувствовался уже и по тому, что начинал припорашивать снежком с деревьев. Внезапно Васильев замер, и мгновенно замерли все. Откуда-то справа трижды раздался еле слышный хруст ломаемой ветки. Потом такой же хруст раздался ближе, чуть погодя почти напротив и ушел куда-то влево вдоль вражеской обороны. Это сигналили друг другу посты неприятельского охранения.
- Перекликаются, гады! - шепнул Васильев. - Теперь уже близко…
- Как они стоят, не приметили? - спросил Тарасов.
- Как можно? - обиделся старшина. - По одному стоят - цепью.
- Нельзя оставлять его там, - проговорил комбат.
- Ясно дело, нельзя, - согласился старшина.
- Разрешите мне, - попросил Васильев.
- Давай.
Это слово, хоть и произнесенное еле слышным шепотом, значило, что из двоих, которые столкнутся сейчас в схватке, кому-то не жить, и все невольно замерли от его жесткой неумолимости, тревожно поглядев на Васильева. Что выразил в ответ его взгляд, в темноте разве увидишь?.. Он только потуже натянул шапку и растворился в ночи. Даже в том напряжении, которое охватило Тарасова сразу, как ушел Васильев, ему показался слишком скорым тот шорох, очень похожий на шум упавшего с ветвей снега, который раздался впереди. Почти одновременно справа и слева раздался сигнальный треск. Не сразу, но с места вражьего караульщика, на которого пошел Васильев, раздался ответный сигнал. Надо было знать, что там произошло. Или шорох был действительно от упавшего снега, или это был звук короткой борьбы. А если схватка произошла, то не бедой ли для Васильева кончилась? Может, хитрый враг ждет, что будет дальше?