- Ничего, и без спросу будут жить, Советская власть на себя этот грех возьмет, - ответил председатель. - А вы напишите хозяевам, что так, мол, и так.
"Ишь ты какая, - удивился старик. - Дом пустуй, а люди как хошь живи? Так-так, председатель, так!"
После отъезда хозяев в город большой и крепкий дом Макарьиных стоял заколоченным. Хороший дом, и присмотреть за ним было кому, да разве усмотришь от мальчишек? И стекла многие выбили, и подзагадили внутри, и печь надо бы чинить. Привести дом в порядок - дела было немало, и он заторопился домой. Александра стирала. Хлопья пены заплескивали пол около лавки с корытом. Увидев свекра, Александра выпрямилась и распаренной ладонью смахнула со лба пряди светлых волос.
Глядя на нее, старик не раз думал: "И ведь велика ли вся-то, а откуда что берется? Вроде и устали не знает".
Чтобы она была мала ростом - не скажешь, среднего роста, и худа не была. Но ему все думалось, что, если бы поменьше работы ей, стала бы она поисправней. Семьища-то ведь вон какая, а баба в доме одна, мало ли ей дела? Лицо у Александры было некрупное, круглое, большеглазое, приятное. Как зимой сойдет с него шершавость от осенних ветров, да пополнеют, зарумянятся щеки и уши, если глянешь против света - просвечивают этакой зоревой нежностью, и невольно подумаешь- девка, да и только! Но больше всего красили ее глаза. Глядит на тебя чистой голубизной своей - будто все про себя высказывает. Так же вот бесхитростно и откровенно глядела она на него и теперь, и старик понял все. Мокрые глаза ее говорили, что она стирала и солила воду слезами. И плакала она оттого, что не могла выйти к беженцам, как все, потому что выйти, значит, надо было чем-то помочь, а она не знала, как прожить самим.
- Сядь со мной, Сашенька, посидим, - вздохнув, проговорил он.
Она послушно села рядом.
- Уж как-нибудь, что уж делать-то?.. - сказал он единственно, что можно было сказать.
Она молчала, глядя перед собой все тем же страдальческим взглядом. Он тоже помолчал, потом стал рассказывать.
- Две семьи их. У одной трое ребятишек, у другой двое. Сказывают, что третьего дорогой похоронили… С самолета убил немец… Не на людей, так на кого же надеяться им еще? Их в Макарьин дом селят, хочу вот постеклить пойти.
- Знамо, не без стекол же им жить, - проговорила она обрадованно, что можно-таки помочь людям, и ей, значит, можно выйти на люди, что-то поделать вместе со всеми. - А я пойду, помыть хоть помогу.
- Поди, поди, - одобрительно сказал он, довольный, что расковал ей душу.
Сам поднялся на поветь, где в углу, перед специально прорубленным оконцем, прилажен у него был верстачок, достал аккуратно завернутые в тряпку стекольные гвоздики, алмаз в долбленом чехле и, вынув из ящика стекла, тоже пошел на улицу. Народ уж вовсю хлопотал в Макарьином доме. Выносили сор, сметали паутину со стен и потолка, бегали с ведрами воды. Кумекавший в печном деле, тоже уже состарившийся, хоть и был на пятнадцать лет моложе, Степан Петрович покрикивал, чтобы несли песок и воду. Гошка возился с дверями. Проходя мимо него, старик остановился и тихо, но торжествующе-насмешливо сказал:
- Слыхал, что председатель сказал, а? Нечо нам бояться-то, а ты: "Пропадем".
- Мало ли слов разных сказано, а что вышло? - тоже тихо усмехнулся Гошка.
- Дед мне говаривал: не путай попа с подсолнухом, хоть и у обоих шляпы, да суть разная. Теперя во как надо жить, - старик крепко сжал кулак. - А ты как живешь, а? Гляди, голову потеряешь, взаймы не дадут, нет!
Доски на окнах содрали уж, и старик оглядел сначала все рамы, прикинув, что можно пустить в дело из оставшихся стекол и как лучше использовать новые. Двум Мишкам-подросткам велено было помогать ему, и они ходили рядом, ожидая, что он заставит делать.
Когда помощники положили на стол первую раму и он, не доверяя их старанью, сам вынул оставшиеся стекла и, примерив новое стекло, повел по нему алмазом, почувствовал, что руки дрожат. Он напряг все силы, чтобы унять эту дрожь, - ничего не выходило, - алмаз не шел плавно, как прежде. Оба Мишки переглянулись; заметив это, и он прикрикнул на них.
- Ну чего под руку-то глядеть? Эка невидаль! - И, проведя ладонью по вспотевшему лбу, подумал: "Неужто совсем слабну?"
Однако, скрывая свое расстройство под насупленностью, взялся за кромку стекла и нажал вниз. Но вместо привычного хруста раздался звон - стекло лопнуло. Звон этот показался ему настолько силен, что он вздрогнул, потом оглянулся узнать, как восприняли люди этот пробежавший, казалось, по всем жилочкам его тела звук. Все занимались своим делом, будто ничего и не случилось, и он удивился этому, как удивлялся всегда людской невнимательности. Только оба Мишки, видя, как у него застыло в отчаянии лицо, сказали по очереди:
- Поди, стол неровный…
- А может, раньше треснутое было…
Он молча опустился на лавку и, глядя только на свои руки с крючковатыми пальцами, думал: "…Руки… Рученьки вы мои… И добро бы в другой раз, так теперь вот, когда последнее… И испортил… Ни на что негож уж, видно, делаюсь… Ни на что…".
- Дедушка Иван, - робко проговорил один из Мишек, - ведь не сегодня вот надо, да и сумеречно уж…
Он с благодарностью поглядел на подростка, встал и ответил:
- Завтра и дела завтрашние будут.
Потом приладился со всею тщательностью для новой резки, несколько раз потерев стекло на месте реза, словно в этом именно и была вся беда, и, собравшись со всеми силами, медленно повел алмазом опять.
Когда надрез был сделан, он почувствовал непривычную робость, точно впервые ему было такое дело, и все не решался взяться за стекло. Но не стоять же так вечно? Взялся, нажал, отломилось, как нужно. Он передохнул так, точно свалил с себя тяжелый груз, и стал работать сосредоточенно и старательно. Но никакой спорости в деле не было - колупанье, а не работа…
Когда на следующее утро проснулся, сердце ныло и смутно было на душе. "Отчего же хмарь такая на меня села, - подумал он, - как перед бедой какой?" Потом вспомнил, с чем уснул, и понял все.
"Спишь, а сердце-то свое знает, болит… Неужто и правду вещает беду мне? Неужто обезручиваю совсем?"
И, проверяя себя, он за спиной оперся руками на печь, думая: "Удержусь или нет?" Руки держали его твердо, и он обрадовался уже, но вдруг какая-то неуемная дрожь пробежала по ним, и он плюхнулся на спину.
Загоревал было окончательно, но потом подумал: "И чего дивлюсь? Чего мучаюсь? Не сороковой год пошел - пожито, поделано! Радоваться надо, что на своих ногах стою - на руках у людей не повис".
Внуки одолевали его.
- А чего делать будем, а, деда? - постоянно спрашивала Светланка.
Она спрашивала с надеждой, что он не уйдет, останется с ними. Но он, скрепя сердце, отвечал:
- Надо ведь…
А сегодня, сам радуясь не меньше ихнего, сказал:
- Пойдем стекла к беженкам вставлять. Вчера не успел, так просили доделать.
Батюшки, что у них было радости! Глазенки засияли, все окружили его, чтобы он приласкал каждого вперед других и скорее, и он, гладя их по головкам и целуя, только что не плакал… Потом насилу сообразил, как без обиды идти каждому с ним за руку. Поладили на том, что сначала идет один, потом другой, и так все по очереди.
Первой была очередь Светланки, как самой младшей. Другою рукой он нес стекла. Остальные ребятишки шли, стараясь не остаться сзади, норовя быть ближе с ним, и он беспокоился - не наткнулись бы на стекло или не сунулись под ноги. То и дело останавливал то одного, то другого.
- Остерегись. Под ноги не сунься.
Беженки, видать, торопились перебраться на постоянное место - из трубы Макарьина дома валил дым, и одна из беженок прибивала фанерку на место выбитого стекла.
Это была крепкая в кости женщина, русая и кареглазая. Видать, и в деле бывалая - молотком орудовала, как мужик. Но старик с неудовольствием посмотрел на нее.
"Добро, видать, беречь не научена, - подумал он, - а тем более чужое. Лупит в раму гвозди вон какие, и хоть бы те што!"
- Это ты что же делашь, а? - подойдя, неласково спросил он.
- Не лето красное нараспашку-то жить, - тоже вспыхнула беженка.
- Знамо, не лето красное, не понимаем, что ли? Скоро ли вот соберешься? - кивнул он на ребятишек, Она поглядела на такое обилие детей и спросила:
- И все ваши?
- Знамо, не ворованные.
- Извини, дедушка, я не знала, что придешь.
- Ну чего там? Ладно… И чего уж вы сюда сразу? Не пожилось у хозяев?
- Нет, хозяева хорошие, да ведь надо и к месту определяться. Все вон как рано на работу ушли, чего же мы будем сидеть?
- Хорошее дело! - уже с уважением посмотрел он на нее.
Вторая беженка была безучастной ко всему. Когда он вошел, она сидела на лавке отрешенно. Равнодушно глянув на него, снова опустила глаза. Непричесанные черные волосы прядями выбивались у нее из-под платка. На худом лице только и остались, что печальные глаза. Судя по совсем еще маленьким, но таким же черноволосым, похожим на нее, молчаливым и пришибленным ребятишкам, она выглядела куда старше своих лет.
"Ишь исстрадалась, сердешная… - подумал старик. - Легко ли сына лишиться! А ребятишки-то?.. Что видели они? Что знают? Нет, так не годится!"
Положив стекло на стол, он попросил первую беженку:
- Ты смеряй, какое стекло там надо, а я потом вырежу, чего из-за одного стекла раму вынимать?
- Ладно, - ответила она и вышла на улицу.
Вторая беженка тихо, как бы себе только, безнадежно заметила:
- К чему это все?..
- Как это к чему? - удивился он. - Разве без стекол можно жить?
- Жить… - усмехнулась она и повторила, покачав головою: - Жить… В третьем уж месте так-то собираемся жить…
- Ну, теперь сумневаться не приходится! - уверенно проговорил он. - У нас поживете - и домой. Еще дед мне говаривал: когда француз на Москву шел, а потом и взял ее, у нас тут боялись, а не допустили его до нас. И теперь не допустят! Нет! Этого никогда не бывало и не будет!
Убежденно-уверенный тон его изумил беженку. Она внимательно поглядела на него, и усмешки уже не было в ее взгляде. Она смотрела на него взглядом человека, пытающегося понять, кто перед ним: от наивности или глупости чудак, или умный, уверенный в своих словах человек?
Подсев к ней, тихо, чтобы не слышали дети, он попросил:
- Ты послушай, что скажу. У меня вот было старший сын по весне утонул… Давно еще… Мы с покойницей женой чуть с ума не сошли… - Рассказывал он так, будто горе случилось только что. И эта вновь ожившая боль его так сильно звучала в его голосе, что беженка уже сочувствовала ему и, тоже понимая его, слушала, затаив дыхание. - Жить не хотелось… Да, неохота было жить… И вот приходит к нам тесть и говорит: не дело, ребята! Вы как хотите, а об других-то детях кто заботиться должен? Погляди-ка, до чего вы их довели, сердечных… Ведь всякому свой груз по плечу, а вы на них вон что валите! Потом всю жизнь будете маяться, глядя на них. Душа не тело: поломаешь - не срастишь. И стали мы при ребятах держаться, вроде ничего и не случилось. Повеселели они и забыли горе-то. Ребятишки-то ведь не памятливы на обиду ли, на горе ли. Уж как самим было, одни ночи темные знают, а ребят оберегли. Ты одна, тебе тяжелей, а все надо держаться… Уж на что сил хватит… Ко мне приходи, поговоришь - легче станет… Я ведь понимаю…
Она стискивала, стискивала губы и не выдержала, зарыдала, тихо, не разжимая рта. Девочка ее, лет семи, подбежав, обвила ее ручонками и, прильнув к ней, выговорила:
- Мам… - потом опять: - Мама… - И снова: - Мам…
Слез не было в ее глазах, видно, все уж выплакала, и в этом слове "мам", произносимом с перерывами, звучала не своя боль, а жалость к матери и боязнь за нее. И вот это-то не по-детски переживаемое чувство озабоченности за мать потрясло старика. Если бы она плакала вместе с матерью, это было бы легче перенести, а сейчас… Он забыл все и неловко толкнул беженку, повернувшись к девочке. Взяв ее за плечи и отняв от матери, глядя ей в глаза, он зашептал:
- Что ты, милая?.. Что ты?… Не надо… Ну, не надо… Что ты?.. Мама перестанет… Не будет больше, что ты?..
В лице его, в словах, в голосе выражалось столько участия, столько сердечности, столько теплоты, что только каменная душа не поняла бы и не почувствовала этого. И беженка почувствовала и поддержала его. Обняв дочь, прижала ее к себе и, смахнув слезы с лица, стараясь улыбаться, проговорила:
- Глупая ты моя, дорогая ты моя… Не буду больше, не буду, успокойся…
Старик так растревожился, что не заметил еще одного плачущего человека. Это был сын беженки, лет пяти, не больше.
Он стоял в сторонке и тихо, горько плакал. Он плакал горем забытого вниманием и лаской ребенка. И если они трое не замечали его, то все дети не замечали их, а глядели на этого малыша и уже растирали кулачонками слезы на своих лицах. Старик и заметил прежде, что плачет Светланка, а потом только, чуть повернувшись, куда смотрела она, увидел и мальчика.
"Эк до чего допустила детей!"- рассердился он. Резкие слова готовы были сорваться с языка, но беженка тоже заметила сына, подхватила его на руки, обняла.
- Ну прости меня, прости… Ну не плачь, маленький ты мой, не плачь…
И в голосе ее было столько любви и раскаяния, что старик смяк, промолчал. Не желая мешать им, подошел к внучатам, покачал головою:
- Ну и ну, вот так вот! А я-то всем говорю, что вы у меня герои. А вы расплакались. Ну ничего, слеза не только жжет, но и душу моет… Ну-ка, давайте-ка я вас утру.
Разговаривая таким образом, он утер всем лица, особое старанье приложив к носам, и они один по одному затихли, поуспокоились. Надо было чем-то занять их, чтобы они забылись. Поглядел на беженку и, увидев, что она сидит, прижав детей, и как в забытьи каком-то покачивает их на коленях, понял, что надо рассеять и ее тяжелые думы.
- Вот что, - проговорил он, подойдя к ней, - собирайся-ка да поди погуляй с ребятами. Оглядеться-то ведь надо на новом месте.
Она посмотрела на него и, видно, поняла, чего он хотел. Захлопотала, заторопилась, словно хотела убежать от пережитого только что душевного напряжения.
Когда причесалась да повязалась другим платком, старик удивился: "Вишь, ведь ладная какая!"
Она была стройна, высока ростом. И ребятишки ее, причесанные и обласканные, тоже выглядели по-другому.
- Ну, дети, - проговорила она всем и взяла одною рукою сына, другою Светланку. И ребятишки пошли за ней. От деда их увести всегда было не просто, а тут пошли.
"Ишь ты!" - удивился старик.
- Ну-ка покажите-ка нам, что тут у вас есть интересного? - донесся голос ее с улицы. В этом голосе, в интонации его была заинтересованность человека, понимающего, что сейчас важно не то, что нужно тебе, а то, что раскроет ребячьи души и уведет их в мир детских забот и увлечений.
"Ишь ты!" - опять подумал старик, уже с уважением.
- Она кто? - спросил вошедшую в дом, помогавшую ему беженку.
- Учительница наша. Уж я и так и этак с ней - закаменела… Как вы начали говорить, так я и не показывалась - подумает еще, говорила чего. Она страсть чуткая… Спасибо, дедушка…
- Я не службу служил, - обиделся он. - Ну давай дело делать.
Когда взял алмаз, вспомнилось вчерашнее, и оробел.
"Ровно только жить начинаю…" - подумал невесело.
Беженка ожидающе смотрела на него.
"Будь что будет", - решился он и коснулся алмазом стекла. Рука шла без дрожи, однако былая уверенность не возвращалась к нему. Прежде чем отломить стекло, он несколько раз постукал снизу против реза, пока не забелела по нему трещинка. Стекло не отломилось, а почти без усилия располовинилось как надо. Он работал и думал: "Вот где горе-то настоящее. Мы еще что. Все у себя дома, как-нибудь проживем. А ведь у них тут ни родных никого, ни знакомых. Легко ли всю-то прежнюю жизнь, все-то былое бросить…"
6
Несколько дней всего он был спокоен, что фашист не потревожит их, но потом снова сумятица охватила душу. Пришли уж в деревню две похоронных, но никто из ушедших в армию, хоть бы на день, не побывал дома. И вдруг по ранению приехал Васюха Ковалев.
И поглядеть на него хотелось, свой человек, как же, но главное было в том, чтобы услышать очевидца и понять, как там, в армии, дела, как мужья, сыновья, братья, можно ли надеяться, что удержат немца, не пустят сюда.
Когда он пришел, в доме Ковалевых было не протолкнуться. Но ему сразу дали дорогу, и он прошел вперед.
Василий был черен волосом, смугл и худощав в мать. Одет в незаношенную гимнастерку и брюки, довольно крепкие еще сапоги. Старик сразу отметил это про себя: "Слава богу, одевают, видно, ничего".
Правая рука Василия была в бинтах на перевязи. Степанида вырастила сына одна и теперь была радешенька, не выскажешь и как. Она сидела за столом, уперев голову в ладони, и не сводила с него глаз. На столе стояла водка и закуска, Василий был уже хмельной. По глазам гостей было понятно, что наливалось всем.
- А ты, дедушка Иван, все такой же, - улыбкой встретил его Василий.
- Чего мне сделается? Я ведь как гриб в кадке - чем жизнь меня крепче солит, тем дольше не порчусь, - тоже с улыбкой ответил старик.
- Выпьем, дедушка Иван?
- При таком случае не отказываются.
Ему освободили место у стола. Василий налил, и он, пригладив усы и бороду, выпил, закусил и, поблагодарив, спросил:
- Ну, сказывай, что там делается.
- Да уж и то сказываю, дедушка Иван.
- Ну, для старика и еще не грех рассказать.
Василий покачал головой, вздохнул, как-то безнадежно махнул рукой и проговорил:
- Лучше бы уж вроде и не рассказывать… Жуть, одним словом, дедушка Иван! Вот лежим в обороне - танки ихние идут - пять штук. Сожгли! - Василий прихлопнул ладонью по столу так, что бутылки закачались. - Опять лежим. Десять танков идет! - И он стукнул по столу кулаком и покачал головой с пьяным отчаянием. - Сожгли и эти. А он двадцать пускает. Ну, куда деться-то? Куда?.. Да вот все так-то, все так-то… Не знаю, как и жив остался. Не верится, что и дома…
Бабы слушали, широко открыв глаза от страха за мужей своих, за детей, за себя. Не видеть этого страха было нельзя, и если Василий теперь, уже повторяя по просьбе рассказанное раньше, не обращал внимания на то впечатление, которое производил его рассказ, значит, ему это нужно было для сочувствия.
Старик глядел на него, все суровей и суровей сдвигая брови. "Ишь перепугали сердечного! Поди-ка, не раз из штанов тряс. Вояка… До чего дело дошло, а?.. Неужто только и могут молодые нагонять на баб страху и тем оправдываться? Неужто больше и ума, и силы ни на что не стало? Не может того быть! Не может!" - думал старик, сердясь больше и больше.
Вдруг догадка осенила его.
- А лечился-то ты сколько? - спросил он Василия.
- Два месяца, дедушка Иван.
- Так-так. А одежку-то тебе в госпитале дали али своя? - щупая у него рукав гимнастерки, спросил он.
- А что? - насторожившись от вида и тона старика, в которых явно виделось и слышалось что-то насмешливое, спросил раненый.
- Так я, к слову.
- В госпитале не обмундировали. Кто в чем пришел отправляли.
- Как и при мне в армии было. Так, так. Значит, два месяца долой, да пока привезли тебя, чтобы немец не достал, поди полмесяца прошло? Али больше?
- Для чего это тебе все?