Я поднялся со скамейки, снова осмотрел через стекла городские окрестности. По дороге из-за угла полуразрушенного дома, где я так позорно грохнулся с велосипедом, быстро промчался трофейный "Хорх" - не тот ли, на котором ездил бригадный особист, и я с досадой подумал: откуда он? Из первой батареи или из пехоты? Кончается война, а этим все неймется, все мечутся, кому-то что-то готовят. В общем, мне на них наплевать, грехов за собой я не числил - в плену не находился, на оккупированной территории не проживал. Из харьковского окружения вышел не один, а в составе группы, и тот эпизод моей военной биографии уже исследован ими вдоль и поперек. В этом отношении я был спокоен. Но, наверно, не очень тревожился и командир взвода связи Витя Лежневский, которого месяц назад арестовал Смерш. Как-то, подвыпив в кругу друзей, позволил себе порассуждать о несправедливости к окруженцам, которых после освобождения всех без разбору гнали в штурмбат. Ребята потом говорили, что сам виноват, не надо было трепаться. Вообще, мы не трепались. Если собирались где-либо в землянке и выпивали, то больше говорили про бои или горланили песни, кто как умел. Разговоров о политике благоразумно избегали, особенно старшие из нас, которые кое-чему были уже научены.
Над городком вечерело, долина вся погрузилась в прозрачный вечерний сумрак, лишь горные вершины вдали еще блестели дальним солнечным отсветом. На фоне умиротворяющей ясности неба этот их блеск казался неземным, нездешним, воздушно-прозрачным, хотелось смотреть на него, не отрывая глаз. Одно очарование было наблюдать вечернюю прелесть гор и слушать драматическую исповедь девушки, которую я готов был полюбить. Если бы не война. Но если бы не война, где бы я встретил ее? Странно, но именно проклятая война помогла мне найти ее тут, вдали от родины, среди чарующей альпийской природы. Как бы и не развела тоже, вдруг не в лад со своим настроением подумал я, сразу, однако, прогнав от себя недобрые мысли.
Почти беззвучно в башенке появилась Франя. Она принесла что-то, разорвала упаковку и поставила передо мной небольшую пачечку, которая вкусно пахла.
- Угощайся. Точно как наши до войны.
Это были конфеты, знакомые с детства "подушечки". Наверно, не очень свежие, немного слипшиеся, и Франя отделяла их по одной, угощала меня. И вправду, несмотря на их не очень презентабельный вид, конфеты, как и в детстве, оказались пахучими и сладкими.
- Сорок копеек сто граммов? Помнишь?
- Как же! В сельмаг бегали на переменках.
- Я еще любила "ириски".
- А все же, откуда ты родом? - спросил я.
- Да из Минска. Там родилась.
- И давно оттуда?
- Давно. Из Минска я перебралась в Червень, оттуда меня привезли в Германию. В общем, мне повезло. Иначе давно бы погибла. Как мои девчата.
- Это где?
- А на химических заводах в Руре. Все пятеро червенских.
- А ты?
- А мне иная выпала судьба, а может, случай помог. В каком-то городке под Ганновером нас распределяли. Ну, построили в шеренгу, пришло какое-то начальство, в форме и в цивильном, и стали вызывать, кого куда. Первыми за нас взялись военные, офицеры вермахта. Как потом оказалось, это были отпускники фронта, они выбирали в свои семьи обслугу. А я была самая маленькая, бедно одетая. А они идут, сытые такие, откормленные бугаи, два в форме СС и третий офицер-танкист, молодой, невидный из себя парень. Эсэсовцы повыводили девчат, что покрепче, покрасивше, а этому танкисту таких уже не досталось. Вот он подходит ко мне и говорит "ком". Я едва не упала, так он холодно поглядел на меня, и голос такой, ну чисто солдатский, как на плацу. Вот меня и оформили в семью доктора Шарфа. А тот танкист был их сын лейтенант Курт Шарф. Дома он совсем другим оказался - тихий, вежливый. Только очень печальный, будто что-то предчувствовал. Через два дня поехал на фронт, а спустя две недели погиб в танке. Если подумать, он меня спас. Иначе погибла бы я на той их химии.
- Однако, история! - сказал я под впечатлением от Франиного рассказа. - Действительно, выручил тебя Курт.
С опечаленным видом Франя ровненько сидела, опустив на колени маленькие, с острыми локотками руки.
- Я долго еще не верила своему счастью и все ждала: что-то должно же случиться, что-то ужасное. Ну, не может так быть, чтобы в такое время все было хорошо. Вот и бомбежки начались, и дом разбомбило. Сюда переехали. А здесь что? Неужто здесь от войны убереглись? Нет, и сюда война докатилась. Все-таки она преследует меня. Настигает...
- Ну, теперь уж ничего не случится. Теперь главное - вернуться домой. Правда? - спросил я о главном и насторожился в ожидании ответа.
Франя озабоченно вздохнула.
- Конечно, кто же не хочет домой. Вот только где он, тот дом, кто там тебя ждет? Меня там никто не ждет. Ни знакомых, ни даже ребят-одноклассников. Сплошь незнакомые - и тут, и там...
Без знакомых, конечно, плохо, но знакомые скоро появятся. Правда, новые знакомые не могут заменить собой прежних друзей и знакомцев - это я знал по собственному опыту. Хотя прежде о том и не думал. Франя вот думала, по-видимому, она несколько иначе относилась к собственному прошлому. Что ж, в общем она была права, подумал я.
Незаметно за разговором мы съели принесенные Франей конфеты. Я придвинулся еще ближе, и Франя не отодвинулась - уже было некуда.
- Бедная девчинка, - вырвалось у меня с полушутливой искренностью, и неожиданно для себя я поцеловал ее в щеку.
Франя на мгновение замерла и вдруг содрогнулась в непонятном, беззвучном плаче.
- Ну что ты? Ну что? - испуганно повторял я, принимаясь целовать ее мокрое от слез лицо, которое она упрямо закрывала руками. Потом стала медленно успокаиваться, притихла и беспомощно улыбнулась сквозь слезы.
- Ты извини меня...
- Ну, ничего, ничего. Успокойся...
- Извини, пожалуйста. Я уже сто лет не плакала. Знаешь, неплохо они ко мне относятся, но не могу же я заплакать при них. Почему - не знаю, но не могу. Все-таки это слабость, а мне не хочется оказаться слабой. Два года одна-одинешенька. И вдруг ты... Извини меня, Митя!
- Я понимаю, успокойся...
Понемногу она овладела собой, успокоилась, пригладила ладошкой растрепавшиеся волосы и стала для меня еще более понятной и близкой.
- Это же надо! - еще сквозь слезы улыбалась Франя. - Бедная моя мамочка. Если бы она дожила до этого часа. Все выбирала для меня ребят. С кем ни пройдусь, так она: то чересчур длинный, то короткий, то смешно шмыгает носом. А тот неприметный, а другой не комсомолец. Ты же комсомолец, наверно? - спросила она совсем уже весело.
- Комсомолец, комсомолец, не беспокойся, - полушутя сказал я. - А что мама - партийная?
- Была партийная.
- А отец?
- Отец? - переспросила Франя и замерла, собираясь с ответом. - Враг народа. Вот так! В тридцать седьмом взяли - и пропал. Мама потом отказалась от него - ради меня. Да и ради себя тоже. Еще молодая была, красивая.
- Отец руководителем был?
- А то как же! В органах работал. Еще с революции. Он же с Дзержинским в одной тюрьме сидел. Дзержинский его в Минск направил. Работал, старался, мы его почти и не видели. Только однажды, помню, был выходной или, может, праздник какой. Поехали на речку рыбу ловить. Правда, ловил один папа с удочкой, мама на лужке цветы собирала, а я бегала по отмели, мальков разгоняла. Очень мне это нравилось, маленькая была. Потом просила отца - съездим еще. Он обещал, но все не получалось - некогда и некогда. А однажды говорит: сегодня на работу не иду, буду отдыхать. Сел на кровать и сидит. Я стала приставать: поедем на речку. А он в ответ: нет уж, не поедем. Досидел так до ночи, а ночью его и взяли. Так и не пришлось мне съездить на речку.
Серые сумерки плотно окутали башню, черепичную крышу, окрестности. Уже не стало видно ни городка, ни гор, ни дороги. Исчезли из виду и мои позиции. Городок утонул в туманном полумраке, лишь дымы от пожарищ светлыми космами тянулись куда-то над городскими крышами.
- И я своих с сорок первого года не видел. Не знаю, остались ли живы, - сказал я, невольно проникаясь ее заботой.
- У меня никого не осталось. Маму немцы повесили в Минске. Как партизаны их гауляйтера подорвали, немцы стали хватать подпольщиков, партизан да и простых обывателей. И маму схватили тоже.
- А ты как же? Одна...
- Одна, с кем же еще... Жили на квартире в Грушевском поселке, это на краю Минска. Квартирная хозяйка, правда, оказалась неплохой женщиной, в гестапо меня не сдала. Но у самой трое ребят, мужа нет. Есть нечего. Привезла из района мешок картошки, скоро его съели. Продали все, что можно было продать. Я последние варежки, что мама перед войной связала, снесла на базар. Может быть, и дальше как-то тянули бы, да на беду к соседям стали на квартиру два полицая. Ну и один, Винцесь, принялся к нам наведываться. Пьянтос такой, противный и наглый, не было от него спасения. Притащится, сидит до полуночи, болтает глупости, а то начнет приставать. Я уж отшивала его, как умела, да и хозяйка старалась - ничего не помогает. Влюбился, говорит.
- Понятно. Пригожая девчонка.
- Вовсе не пригожая. Это сейчас немного... А тогда - гадкий утенок.
- Не прибедняйся, - шутливо упрекнул я.
- Я не прибедняюсь, знаю, чего стою... Тетка Марья говорит: давай отвезу тебя к дядьке в деревню. У него дочь - тебе ровесница, побудете вместе. Хотя бы до весны, а там посмотрим, может, и война закончится. Как-то в воскресенье поехали на санях - далеко, аж в Червень, а там еще километров шесть. Приехали ночью, постучались в окно. Дядька открыл, хозяйка стала объяснять, что и как, потом просить. Я все это слушаю... Как-то упросила, назавтра уехала, а я осталась. Незнакомая, чужая у чужих людей. Зоська и правда почти мне ровесница. Ну с этой мы вроде сдружились, ничего была девка, не злая. Только недалекая, страх! К ребятам ее тянуло, словно магнитом. Так до весны дожили. А весной загудело в округе - пришли партизаны. Стали в нашу деревню наведываться, налаживать связи. Ну, и некоторых ребят сагитировали, а за ними и девчат. Зоська, правда, осталась, отец не пустил. А меня не пускать было некому, ну и побежала в партизаны. Началась лесная жизнь. Сперва даже понравилось: лес, птички, цветы-ягодки. Отряд назывался "Большевик", командир - бывший пограничник по фамилии Сокол. Дня через три ставят меня в караул - на опушке леса возле кладки. Винтовку длинную дали - выше меня, проинструктировали относительно бдительности. Ночью стою, дрожу от страха. А тут приходит караульный начальник, тоже из пограничников - ну, на проверку. Проверил, задал вопросы, я все правильно ответила, а он не уходит. То да се - вижу, начинает подъезжать самым похабным образом. Что мне делать? Кричать, что ли? Кричать нельзя. Как-то от него избавилась, пригрозила, что пожалуюсь комиссару. Вроде отцепился. Конечно, ни к кому жаловаться не пошла, так вскоре все началось по-новому. На этот раз сам командир отряда. Не откажешься же, когда приказывает куда-то пойти, что-то сделать. Идешь, а он с адъютантом следом. Вернусь, а он: почему не исполняешь приказ? За неисполнение приказа - расстрел на месте. После перехода с усталости завалимся где-нибудь в ельнике, сразу в сон. А он ночью подкатывается, ну и... Закричу, он ругается: почему демаскируешь группу? За демаскировку группы - расстрел! Это были не обычные партизаны, а как потом узнала - отряд особого назначения. Все ходили по кругу. Нашей задачей был Минск, туда девчат посылали, оттуда они к нам возвращались. Но больше посылали, чем возвращались. Не вернулись Тоня Быстрова, Воля, Женя-хохотушка - были такие девчата. Комсомолки все. Ну и я тоже комсомолка. А начальниками над нами - ребята, а то и дядьки в возрасте. Те почти никуда не ходили - за другими следили. Без их ведома - никуда. И не прочь были попользоваться девчатками. Заместитель командира Кошельников все говорил: что ж такого - возле колодца жить и воды не напиться? Трутень такой мордатый. Как не вернулась Женя, моя подружка (тоже минчанка, в Колодищах до войны жила), вызывают меня в шалаш к командиру. Тот самый Сокол и говорит: "Тебе задание - пробраться в Минск, организовать явочную квартиру, будешь ее обслуживать". А где я ее организую? А хотя бы у своей хозяйки, у которой на квартире жила. Как вспомнила я тетку Марью и ее малых, мне дурно стало. За себя уже не боялась - за них. Это же на явочной квартире и моя мамочка попалась. Пошла на явку в Слепянку, там ее и взяли. Может, кто выдал, может, выследили. И повесили. И хозяина, и всех его домочадцев - шесть человек. Ну что мне делать? Отказаться нельзя, за отказ, конечно, расстрел. Однако пытаюсь выкрутиться, говорю: там же дети малые. А он мне на то: детей жалко? А на советскую родину тебе наплевать? Я говорю: хозяйка меня не послушается. А он: не с хозяйкой, так с полицаями поладишь, они охочие до таких пригоженьких, наверно, сама знаешь? Намекает на что-то. Гадко мне стало, я возненавидела его, а что делать, не знаю. Но в тот день не послали, меняли дислокацию, обходили по лесам Червень. Незаметно отошла в сторонку, бросила в траву винтовку и - в свою деревню. Недалеко было. А в соседней деревне полицейский гарнизон установился. Что я в партизаны пошла, здесь мало кто знал. Думали: минчанка, ну, может, в Минск и уехала. Да и пропартизанила я, может, месяц, не больше. Пошли с Зоськой сено сушить на болото. Летом оно и неплохо, к тому же ягоды поспели. Как-то под вечер шесть копен нагребли, домой собираемся, вдруг видим, бежит Зоськина мама, говорит: приезжали двое верховых, всюду все перерыли, тебя ищут. Так не возвращайся домой - прячься. Ну, мы с Зоськой и забрались в стожок. Дней пять просидели на том болоте, тетка хлеб с молоком приносила, ягоды собирали. Но пошли дожди, Зоська закапризничала: хочу домой. Ну и пошла, а я еще несколько дней оставалась. Но тоже долго не выдержала, вернулась в деревню, пару дней в овине скрывалась. А тут стали забирать в Германию, и на Зоську выпал наряд. А Зоська не хочет. А отец бегает к старосте, к полицаям, известно, одна доченька, жалко. Как-то поужинали, и дядька говорит: Франя, может, ты бы вместо Зоськи пошла? Все-таки одна, что тебе? Если что случится, никто переживать не будет - сирота. Опять же, поумнее, чем Зоська. Ну что ж, думаю, если нет другого выхода - пойду. Будь что будет. И пошла, за себя или за Зоську - уже не думала. Посадили в телятник и с такими же неудачницами, как я, повезли в Германию. Настрадалась, нагоревалась, пока вот не попала на глаза Курту. Вот ты говоришь: пригожая, да и люди мне о том иногда напоминают. А знаешь ли, сколько раз я проклинала эту свою пригожесть, сколько из-за нее натерпелась! Думала иногда: лучше бы мне родиться уродиной, может, счастливее была бы. Да еще характер такой, доброты и сочувствия хочется.
- Ну какая в войну доброта? Тут озвереть можно, - сказал я.
- И все же еще не вывелась доброта. Вот вспоминаю свою грушевскую хозяйку, да и на Червенщине...
- Ну а тут? В Германии?
- Да и в Германии есть. Чаще среди тех, кто постарше. Кого нацизм не успел развратить.
- А ты сама какая - добрая? - спросил я и притих в ожидании ответа. Это теперь для меня было важно.
- Вряд ли. Только стараюсь быть доброй. Все-таки мы оттуда, где в моде были жестокость, непримиримость. Они крепко сидят в нас внутри. Знаю, плохо это, а что сделаешь? Натура сильнее разума, как говорит доктор Шарф. Вот и к правде себя никак не приучу. Особенно если правда колючая. Чаще удобной правды хочется, как-то приятнее.
- Удобное всегда приятнее. Даже сапоги, которые не жмут, - неуклюже сострил я.
- Главное, в удобную ложь всегда легко верится. Она сама на душу ложится. Вот ты сказал: красивая, и я уже растаяла. Уже за одно это готова тебя полюбить.
- Правда?
Эти ее слова были мне приятны, и я готов был ответить ей тем же. Тихонько засмеявшись, Франя прильнула ко мне.
- Но ведь я без всякого умысла. Ты и в самом деле красивая...
- Когда рядом красивее нет, - игриво закончила она.
- А еще и умненькая.
- Какой уж там ум! Говорят, что несчастная девушка умной не бывает. Несчастье съедает весь ее ум. Красоту тоже.
- Зачем ей ум, если есть красота? - полушутя сказал я.
- Ум все же относительное понятие, как и многое другое. Я где-то читала, что для того, чтобы поумнеть, надо почувствовать себя глупой. А вообще ум - не самое главное в человеке. Умным может быть и подлец.
- Что же, по-твоему, главное?
- Человечность. То, что от Бога, а не от дьявола. Или от обезьяны, как дарвинисты утверждают. Все-таки у нас мало божественного. Или еще не приобрели, или растеряли. Когда отделили народ от Бога.
- А у немцев больше божественного?
- Знаешь - больше. Несмотря на их нынешнюю жестокость. Все-таки они дольше под Богом жили. Опять-таки, они Бога искали. Протестанты, например. Бог был им нужен. А мы своего забросили да так и не нашли.
- Пусть они и с Богом. А мы все равно их победили.
- Победить, наверно, возможно, - не сразу, подумав, ответила Франя. - Но вот как жить без Бога? Ни один народ не живет без Бога. Наверно, это невозможно. Без Бога он сам себя съест.
- Мы же вот живем без Бога, и - ничего. Не слопали друг дружку.
Франя на минуту примолкла, что-то обдумывая или, может, не решаясь мне возразить. А потом притихшим голосом скороговоркой ответила:
- Знаешь, довольно успешно ели. Классовая борьба - разве не самоедство? Хотя нас спасает то, что нас много. Не так скоро всех можно съесть.
Я не возражал, внутренне я начинал с ней соглашаться. Я уже почувствовал, что ее знания глубже моих, что она больше размышляет о жизни. Наверно, так же не остались без ее внимания профессорские книги в старинных переплетах, которые я видел в вестибюле. Не очень приятно было мне признавать ее превосходство над собой, но оно было очевидно. Прежде я полагал, что кое-что смыслю в жизни, неплохо учился в школе, прочитал какое-то количество умных книг. Читал и на фронте. В разговорах среди друзей-ровесников, кажется, слыл неглупым парнем. Правда, кто были эти друзья и о чем были наши разговоры? В большинстве это были такие же Ваньки-взводные, вчерашние школьники, окончившие ускоренный курс военных училищ и в свои девятнадцать лет брошенные в мясорубку войны. И наши разговоры не выходили за пределы нашего военного опыта, в общем далекого от обычной человеческой жизни. О жизни вообще мы почти не разговаривали - ее у нас, по существу, не было. Не было в нашем коротеньком прошлом, очень смутно просматривалась она в нашем послевоенном будущем. Порой было невероятно трудно дожить до вечера, где уж там рассчитывать на будущее и рассуждать о доброте, мудрости и Боге. Чтобы рассуждать о Боге, следовало, наверно, кое-что о нем знать. Но что мы знали о нем, кроме того, что Бога нет? Франя же здесь, похоже, оказалась в ином положении и обретала новые, может, неожиданные истины, с которыми ей легче было выжить. И правильно, думал я. Все-таки женщины устроены иначе, чем мужчины, по-иному относятся к жизни, - возможно, оттого, что рождаются не для войны.