Начинало смеркаться, и скоро нас окутала кромешная тьма. На судне лишь немногим удалось вздремнуть, а остальные вообще всю ночь не сомкнули глаз. Поэтому мы договорились о том, как обеспечить себе хотя бы несколько часов сна. Спичками, которые нам удалось припрятать, мы осветили вагон. Весь багаж снесли в один конец вагона, так что освободилась значительная часть пола.
Договорились, что половина из нас ляжет и постарается заснуть часа на два-три, а потом отдохнёт другая половина. С первой партией легли спать семь наших девушек и я. Остальные по-прежнему стояли или лежали, изогнувшись, между чемоданами и саквояжами.
Заснуть? Мы ослабели, устали, проголодались, невероятно страдали от жары и духоты, ноги ломило. Около двух суток мы не снимали обуви и не получали пищи. Около двух суток мы не получали воды. Ноги отекли и опухли от бесконечного стояния, но на полу, когда лицо зарывается в вонючую грязь, дышать ещё труднее.
Во рту всё пересохло. Губы покрылись коркой и потрескались. Со всех сторон доносятся стоны. Рядом со мной прерывисто дышит одна из девушек: "Воды, воды…" Если у кого-нибудь не выдержат нервы, то начнётся паника…
Из темноты раздаётся спокойный голос:
- Товарищи! Я хочу сказать вам несколько слов. Нам трудно и, возможно, будет ещё трудней, но самое главное сейчас - это держать себя в руках. Если начнётся паника, мы погибли. Верно я говорю?
- Верно, верно! - раздаются со всех сторон голоса из темноты.
Каждый делает над собой усилие, старается взять себя в руки. Это удаётся. Мы лежим на полу и пытаемся уснуть. Но мысли не дают ни секунды покоя. Я слышу, как стонут в полудрёме товарищи.
Поменяться местами со стоящими не так-то просто. И тем не менее мы меняемся - спокойно и дисциплинированно. Один встаёт и присоединяется к группе стоящих товарищей. Другой ложится на освободившееся место, и так меняются все до одного. Без истерики, без паники, а вокруг непроницаемый мрак вагона…
Поезд трогается. Останавливается, снова идёт. Останавливается, движется назад. Опять вперёд… Мимо нас с грохотом проносится на восток тяжело гружённый военный эшелон.
Я сидел на чемодане и меня так крепко сжимали со всех сторон, что я не мог опустить на пол сразу обе ноги. Я сидел и прислушивался к звукам ночи. На одной из станций я услышал, как наши товарищи кричат хором из других вагонов: "Воды! Воды! Воды!" На другой станции ночную тьму разорвал отчаянный женский крик:
- Врача… врача! Мой ребёнок болей! О, скорее врача, мой ребёнок умирает!
Поезд снова пошёл. Через несколько часов на другой станции послышался тот же голос. Женщина истошно кричала:
- Вы убили моего ребёнка, мой ребёнок умер!..
С перрона кто-то скомандовал:
- Maul halten! Заткнись!
И поезд двинулся дальше.
Кто же это кричал о своём горе и отчаянии во мраке немецкой ночи? Может быть, та самая молодая женщина с ребёнком, что стояла на причале в Свинемюнде? Тогда я этого так и не узнал. И не знаю по сей день. Но до сих нор в бессонные ночи мне слышится порою срывающийся от боли женский крик:
- Вы убили моего ребёнка, мой ребёнок умер!..
А через секунду я непременно слышу скрипучий немецкий окрик:
- Maul halten!
Ночь кончилась. Наступил новый день. У нас не было ни малейшего представления, где мы находимся. Нам казалось, что мы едем на юг, потом на восток, но поскольку поезд всё время останавливался, маневрировал и затем часами двигался в обратном направлении, мы в конце концов потеряли всякую ориентировку. А в общем нам это было совершенно безразлично. Мы находились в нацистской стране.
Два товарища начали платяной щёткой очищать пол от земли. Они действовали очень медленно и осторожно, чтобы поднимать поменьше пыли, несколько часов они работали не покладая рук и в конце концов добились известных результатов. Счищенную с пола грязь мы высыпали в щель, которую использовали для спуска нечистот. На полу расстелили несколько одеял, и таким образом наши товарищи, и прежде всего женщины, смогли немного отдохнуть. А ноги болели ужасно…
Между тем другие товарищи соорудили из картона и верёвок своего рода ветровой щиток, который они высунули из щели между досками на окошке. Когда поезд двигался, в наш душный вагон теперь попадало немного больше воздуха.
И всё-таки жара была ужасная, и жажда мучила нас всё сильней и сильней. Один из наших товарищей дал девушкам пару яблок. Ножом они разделили яблоки ровно на 50 частей. На какой-то миг мы утолили жажду, по тут же захотелось пить ещё сильней. Во рту всё пересохло, и у каждого было такое ощущение, будто во всём теле уже не осталось ни капли жидкости. Язык распух. Лишь с огромным трудом удавалось правильно выговаривать слова. На каждой станции и вообще на каждой остановке мы старались привлечь к себе внимание охранников криками: "Воды! Воды!" Много раз мы слышали, как они проходили мимо вагонов, но на наши крики они не отвечали. Случалось, что нас тихо спрашивали:
- Сколько вас? А долго вы едете?
Мы давали все необходимые объяснения и, как правило, нам отвечали:
- Ну, это ещё ничего. Можно и потерпеть.
Иногда мы слышали, как рядовые солдаты обсуждали вопрос, где бы достать нам ведро воды. Но из этого ничего не выходило: либо не было ведра, либо не было воды, либо поезд трогался, либо солдаты шёпотом предупреждали друг друга:
- Если они увидят, нам несдобровать.
Прошёл день. Мы ехали, останавливались, двигались вперёд, двигались назад, маневрировали по путям… и не получали ни капли воды. Постепенно мы впали в состояние полного отупения. Уже третью ночь мы были в пути.
Мы постарались устроиться так же, как в предыдущую ночь. Кое-кто задремал, но таких было мало. Теперь мы почти не разговаривали. Просто погрузились в тупое ожидание. И уже никто больше не потел, словно вся влага из нас испарилась. Жажду мы теперь ощущали совсем по-другому, нежели раньше: она превратилась в какую-то бесконечную усталость, слабость и безразличие ко всему на свете.
Утром на одной из станций дверь внезапно открылась, и в вагон вошли два солдата СД с несколькими вёдрами невероятно грязной воды.
- Пейте, сколько хотите, но поторапливайтесь, - сказали они.
Мы пустили в ход всё, что у нас было: кружки, стаканы, консервные банки. Мы пили эту грязную воду, пили, пили… И чувствовали, как вода течёт по пищеводу, увлажняет слизистые оболочки и железы набухают, и вот уже пот хлынул из всех пор.
Дверь снова задвинулась. Но теперь мы чувствовали себя совсем другими людьми. В вагон ворвался свежий воздух. Нам захотелось курить. Кое-кому удалось припрятать сигареты и табак. Мы закурили. Едва ли это было разумно с нашей стороны, потому что в вагоне снова стало душно. Но как никогда мы испытывали сейчас потребность подымить.
Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.
- H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!
Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.
- Los, los, быстро в автобус! - скомандовал он.
Мы бросились к дверям.
- Залезайте, залезайте! - кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.
Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:
- Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.
И он разделил между нами пачку сигарет.
Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.
По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.
В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой, пи ногой. Мы стонали, жара была невыносимой. Ноги разламывались от боли.
На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.
Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:
- Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!
И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.
Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.
Когда нас переправляли через Вислу на пароме, мы вышли из вагонов, и многие товарищи воспользовались этим обстоятельством, чтобы напиться прямо из реки. В подобных ситуациях никогда не думаешь о здоровье и действуешь так, как подсказывает обстановка.
Мы снова едем, медленно и невыносимо долго. Ландшафт постепенно меняется. Местность становится гористой, вокруг темнеют еловые леса. Поезд останавливается. Мы выглядываем из окон и видим отряд эсэсовцев с собаками. Чувствуем, что путешествие наше близится к концу. Это Штутгоф.
7. ПРИБЫТИЕ В ШТУТГОФ
Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! Два-три раза хлыст с силой опускается на лицо моего соседа и каждый раз оставляет кровавый след. Огромный породистый датский дог прыгает и опускает свои могучие передние лапы на плечи моего товарища, и забрызганная слюной багрово-белая пасть смыкается на его горле - но не до конца.
- Так, назад! - звучит команда.
Собака послушно отпускает жертву и снова становится рядом с хозяином.
А произошло следующее.
Как только мы, осыпаемые руганью и ударами, вышли из вагонов, наших девушек впервые отделили от нас. Затем эсэсовцы, которых впоследствии мы узнали очень хорошо, построили нас с нашими жалкими пожитками в колонну по пять человек, и вот раздалась команда: "Марш!"
Мы сразу заметили, что справа шёл какой-то высокопоставленный эсэсовец среднего роста; он смотрел исподлобья куда-то в сторону, но видел всё, что делается вокруг. Его тонкие губы были крепко сжаты, а на лице застыла неподвижная гримаса. На фуражке и отвороте мундира была нашита эсэсовская эмблема: череп и кости. Рядом с ним шёл громадный датский дог. Пока мы строились, эсэсовец прохаживался взад и вперёд и бил хлыстом по сбоим высоким сапогам. Он словно ждал случая, чтобы показать, на что он способен, и наконец дождался, когда мой сосед, смешливый копенгагенец, отпустил пару каких- то замечаний и улыбнулся.
- Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! - И хлыст несколько раз обжёг его лицо.
Скоро мы узнали, что эсэсовец с хлыстом и собакой - это сам комендант лагеря Штутгоф, оберштурмбанфюрер Хоппе, которого все боялись как огня.
Мы двинулись вперёд. Никакого лагеря пока видно не было. Но я заметил возле дороги большую таблицу, на которой красивыми буквами было написано "Waldlager Stütthof" - Лесной лагерь Штутгоф.
Лагерь был расположен в нескольких стах метров отсюда; от посторонних глаз его скрывала стена высоких елей. Перед лагерем находилось караульное помещение, а немного поодаль стояло большое красивое каменное здание, выкрашенное в красный цвет; возле был разбит парк. Посреди парка было устроено искусственное озеро, по которому величественно плавали десять-двенадцать белых лебедей. На аккуратной лужайке в английском стиле грациозно танцевал чёрный журавль. Первый раз в жизни я увидел журавлиный танец.
Перед маленьким караульным помещением, мимо которого мощёная дорога вела в главное здание, развевались на ветру два флага. На одном была обычная свастика. Другой был чёрный, а в углу белело изображение черепа и скрещённых костей.
Прямо перед главным зданием, большим и красивым, - вытянулся длинный белый барак - по-видимому, столовая или что-то в этом роде. На табличке, укреплённой у входа в барак, было написано: "SS-division "Totenkopf", 3 Komp.
Между главным зданием и бараком мы увидели ворота, обвитые колючей проволокой. Ворота открылись, и мы вошли в лагерь. Ворота закрылись за нами. В этот миг я вспомнил слова из Дантова "Ада":
Оставь надежду всяк сюда входящий.
Нас построили между двумя длинными низкими бараками. Очень худой и очень высокий эсэсовец, очевидно какой-то высокопоставленный офицер, с черепом и костяками на фуражке и отвороте мундира, важно прохаживался перед нами на своих тонких длинных ногах. Казалось, он хотел спровоцировать нас на какой-нибудь опрометчивый поступок.
- Среди вас есть евреи? - вдруг закричал он после того, как несколько раз прошёлся перед строем.
Все молчали. Эсэсовец остановился перед Вейле. Тот явно происходил из рода ютландских крестьян, однако природа одарила его довольно крупным носом. Рывком он вытащил Вейле из строя и заорал ему в лицо:
- Ты еврей, собака!
Вейле энергично запротестовал и, как это ни странно, его оставили в покое.
Между тем начальник внутренней службы концентрационного лагеря гауптштурмфюрер Майер (ибо это был он) вызвал из строя одного заключённого, который говорил по-немецки.
- Как ты думаешь, что это за труба? - спросил он заключённого.
- Не знаю. Может быть, прачечная, - ответил тот.
- Прачечная? Ха-ха-ха!
Гауптштурмфюрер и остальные эсэсовцы буквально покатились со смеху. Прачечная! Ничего забавнее они давно уже не слышали.
- Нет! - закричал Майер. - Нет! - снова повторил он своим южнонемецким фальцетом. - Это крематорий, - объяснил он. - И из этого лагеря, - продолжал Майер, - есть только один выход: через трубу крематория. Запомните это.
Он опять показал на трубу и несколько раз взмахнул руками, словно птенец, который впервые пытается взлететь. Этим он хотел проиллюстрировать нам, бестолковым датчанам, свою мысль.
- Только один выход: через трубу, - Он сделал паузу; мы по-прежнему стояли в строю с шапками в руках. Глядя на нас своими колючими, ненавидящими глазами, он продолжал: - Внимание! Вы находитесь теперь в государственном концентрационном лагере. Вы знаете, что это значит? Вы этого не знаете. Но я вам объясню. Это значит, что вы находитесь не в трудовом лагере и не в исправительном лагере. Это значит, что вы находитесь в лагере уничтожения. Что это значит - вы, во всяком
случае, понимаете. Каждое нарушение правил внутреннего распорядка карается поркой и уменьшением лагерного пайка. Каждая попытка к бегству пли саботаж карается смертью. Разойдись, сгинь!
Не объяснив, куда мы должны сгинуть, эсэсовцы начали бить, хлестать и толкать нас к бараку с тремя дверями. Мы метались из стороны в сторону, спотыкались, падали друг на друга и застревали в дверях, ибо все хотели поскорее войти в барак, чтобы спастись от сыпавшихся градом ударов и пинков; наконец мы оказались в бараке. Датчане, которые прибыли в Штутгоф в октябре 1943 года, были первой партией заключённых, избежавших перед прохождением через чистилище двадцати пяти обязательных ударов хлыстом по спине в качестве официального подтверждения того факта, что они приняты в лагерь.
В комнате, где мы находились, было около пятидесяти человек. Маленькая комната без света. Вдоль стен стояли трёхъярусные деревянные койки с досками вместо матрасов.
Мы осмотрелись. Усталость, жажда, невероятное напряжение сил, которого потребовала от пас дорога, последние события, зловещие слова Майера и цинизм, с каким они были сказаны, - всё это настолько измотало нас, что мы желали только одного: броситься на пол и поскорее уснуть, забыться. Но мы не смели. Мы боялись, да, да, мы просто боялись.
Очередная встреча с эсэсовцами не заставила себя долго ждать. Недаром у всех было такое ощущение, что в покое нас не оставят. В нашу совершенно тёмную комнату вошли не то три, не то четыре человека. Конечно, это были эсэсовцы. Я никогда так и не узнал, кто именно пожаловал к нам в тот вечер, но один из них был наверняка рапортфюрер Хемнитц. Они загрохотали каблуками по полу, чтобы привлечь к себе соответствующее внимание, и позвали переводчика. Вышел Фриц М. Один из эсэсовцев рявкнул в темноте:
- Вы всё ещё коммунисты?
Помолчав немного, наш товарищ ответил спокойно и твёрдо:
- Я могу говорить только себя, а не за других. Что же касается меня, то я всё ещё коммунист и останусь коммунистом.
Он получил страшный удар. И, как подкошенный, рухнул на пол, хотя это был известный датский боксёр. Удар был нанесён слишком неожиданно. Через секунду он уже снова стоял перед эсэсовцами.
- Я научу тебя стоять прямо, когда ты разговариваешь с СС! Ты у меня узнаёшь, что такое СС! - закричал другой голос.
Снова последовал сокрушительный удар, но на этот раз наш товарищ ждал его. Он стоял прямо., не шелохнувшись.
- Теперь ты знаешь, что такое СС?
- Нет.
- Ничего, узнаешь ещё до того, как мы покончим с вами.
А один из них добавил, выходя из комнаты:
- И не слишком крепко засыпайте. У СС есть обыкновение приходить по ночам и заниматься с заключёнными строевой подготовкой. Так вот, будьте, порасторопнее, ясно?
Они ушли, мы снова остались одни. На следующий день мы узнали, что то же самое произошло с нашими товарищами в двух других комнатах.
Я согрешу против истины, если скажу, что мы не пали духом. Фактически мы совсем утратили способность мыслить и чувствовать. Остались лишь какие-то обрывки мыслей, которые время от времени шевелились в голове. И долго ещё у нас не было ни минуты покоя, чтобы хоть как-то обдумать создавшееся положение.
Ночью в комнату вошёл ещё один эсэсовец. Казалось, он непременно хотел о чём-то поговорить с нами. Эсэсовец сказал, что он дежурный по баракам. И словно ни к кому не обращаясь, он пробормотал несколько раз:
- Какие же вы всё-таки дураки, какие дураки! А теперь вы погибли, идиоты этакие. - Помолчав, он продолжал: - Ведь вы германцы, так зачем же вам понадобилось бороться против нас, немцев? О, какие вы идиоты! А что шведам надо? Чего они лезут не в своё дело? Ведь они тоже германцы. Ах, какие вы идиоты!