Может, оттого, что я в третий раз называл ее так и сразу же целовал, Маринке нравилось это слово…
* * *
Второй день уже я не ходил, а бегал. Васюков сказал, что отсутствовал я всего лишь пятьдесят три минуты.
- Не дотянул до часа, - не удержался он. - Хотя на войне, конечно, быстрее все делается…
- Будешь болтать - и я дотянусь как-нибудь до твоей рожи. Пьяница несчастный! - сказал я.
- Вообще-то выпить не мешало бы, - мечтательно протянул он. - И какого это черта не дают нам фронтовые сто грамм! Ты не знаешь?
- А ты не знаешь, что на закуску ста грамм полагается фронт? - спросил я.
- Так мы бы занюхали тут чем-нибудь…
Бойцы носили из села колья и бревна. Где они их там брали - было неизвестно. Мы работали всю ночь - врывали стояки для колючки, а за ручьем, по заснеженному лугу, елозили батальонные минеры. Неужели в темноте можно минировать? Что за спешка?
Отделения моего взвода попеременно отдыхали в трех крайних хатах. До сих пор я был только в одной - там, где спал сам. Я пошел туда уже перед утром. До этого я лишь один раз видел хозяина хаты - маленького и щуплого, с русой бородкой и темными умными глазами. Он почему-то коротко и недобро засмеялся, когда увидел меня, и я не заметил у него зубов. Может, он засмеялся тогда не надо мной, а просто так. И все же он не понравился мне.
В хате спало третье отделение. Бойцы лежали на соломе, настланной толстым слоем на полу. Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к притолоке, сидел на корточках - как чужой тут - хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно - на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь - тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она все время плачет втихую… Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова: Значит, говорите, отпустили?
- Пришлось выпустить… Видно, не до нас теперь тюремщикам, - шепеляво, но со сдержанно-едкой силой отвесил хозяин.
Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил:
- И документик имеете?
- А то как же! Дают, - в тон ему отозвался хозяин.
- А он у вас далеко?
- Не так чтоб слишком…
Я уже был на краю сна и яви, когда Крылов произнес чуть слышно:
- Предъявите мне документ.
- Можно и предъявить, - со спокойной ехидцей сказал хозяин. - Вы что же, старшой тут по таким делам?
- Может, и старшой, - ответил Крылов. Видно, он решил, что я сплю.
- Ну-ну! - поощрил хозяин, и оба они замолчали - Крылов читал документ, и в хате был слышен лишь ровный, покойный храп бойцов.
- Та-ак, - сказал наконец Крылов. - А за что отбывал?
- За что сидел? - будто не расслышал хозяин. - За испуг воробьев на казенной крыше…
Я чуть не прыснул, здорово придумал мужик, а Крылову ответ не понравился. Он сказал: "Ну всё!" - и стал укладываться. Я слышал, как он сердито шуршит соломой, и слышал, как неприятно хрустят колени хозяина, проходившего в чулан…
Весь следующий день мы укрепляли свой берег ручья и снабжались боеприпасами - мой взвод получил два ручных пулемета, одно ПТР, несколько ящиков патронов, гранат и бутылок с бензином. Калач прибыл на наш "пупок" в полдень и сам выбрал место для пулеметов и ПТР - на правом фланге, так как соседей там у нас пока не было. Он опять накричал на меня, но уже не за кооперативное имущество, а за беспечность при распределении бойцов на отдых.
- Что за человек, у которого ты дислоцируешься? - спросил он.
- Маленький такой, - сказал я.
- А мне плевать, большой он или маленький! - покраснел Калач. - Найдите другое место! Мало вам пустых изб, что ли? Залезают черт знает куда!..
Всем остальным майор остался доволен. Он спросил Мишенина, ознакомлен ли я со схемой минного поля впереди ручья, и ушел. Интересно, за что он меня не любит? А вот капитан любит, я ведь это вижу и знаю. И я люблю его тоже.
Я рассказал Васюкову о хозяине хаты и о Крылове.
- Все ясно, - сказал он. - Сознательный малый. Один на весь взвод оказался… Валенки - тоже его работа! Что ж, бдительные люди нам с тобой позарез нужны… Как ты думаешь, не закрепить ли ПТР за младшим сержантом Крыловым? Оружие это грозное, отношение к себе требует бережное. Доверим?
- Конечно, доверим, - сказал я.
В двадцать ноль-ноль я был за углом сарая как штык. Маринка уже ждала меня, и я снова стал спиной к убитой лошади и полетел над землей.
- Давай уйдем отсюда. Нехорошо как-то тут… - сказала Маринка.
- А куда? - спросил я.
- К амбару.
- Я на один час только…
- А мы бегом.
- Ну давай, - сказал я, и мы побежали по огородам, и она держала меня за указательный палец, как маленького.
Крыльцо амбара было припорошено снегом, и я стал разметать его шапкой, а Маринка наклонилась ко мне и изумленно-испуганно спросила на ухо:
- Что ты делаешь?
- Сядем, - сказал я. - Ты не бойся… Я же обещал… - Я притянул ее к себе на колени и ощутил грудью стук ее сердца - как у голубя. - Дурочка! Что ты во всем этом понимаешь!
- В чем? - спросила она.
- В том, какая ты у меня… В нашей с тобой любви.
- Непутевая она у нас… Если б не война!..
- Тогда бы я не встретил тебя.
- А я и без тебя встретила б!
- Кого?
- Как кого? Тебя. Ты где жил?
- В Обояни.
- Ну и приехала б!.. А там у вас одеколон делают?
- Кирпичи, - сказал я.
- Обоя-ань… Расскажи мне о себе. Всё-всё!
Я рассказал всё-всё и сам удивился тому, как это было немного. Мы жили с матерью в Медвенке. Это райцентр. Мать была там учительницей. Я закончил десятилетку, но не в Медвенке, а уже в Обояни; в 1937 году маму уволили, а меня исключили из комсомола. За что? У нас было несколько томов "Отечественной войны 1812 года", и мы с матерью знали всех генералов от Барклая-де-Толли до Тучкова-третьего. Ну, вот за этот интерес к русским генералам… А в Обояни я вступил в комсомол снова. Скрыл прошлое - и вступил!
- Приняли? - спросила Маринка.
- Кто? - не понял я. - Те, что исключали?
- Да нет, вообще.
- Приняли. - И я ругнулся, так чтоб отвести душу.
- Не ругайся, - попросила Маринка. - Ты очень любишь ругаться. Прямо как мой отец. Он тоже часто выражался…
- А где он? - спросил я.
- На фронте… Два месяца нету писем… Где это Шклов находится, не знаешь?
Я подумал о своем последнем письме маме, посланном еще из Мытищ, о крыше и выбитых окнах в Маринкиной хате, о погребе и Кольке, и что-то обидное шевельнулось во мне к самому себе. Почему-то мне вспомнилось, что самым ненавистным словом у мамы было "проходимец". Хуже такого определения человека она не знала.
- Ты чего замолчал? - спросила Маринка.
- Думал, - сказал я.
- О чем?
- О себе… И о тебе тоже… Знаешь, у нас все с тобой должно быть хорошо и правильно! Давай поженимся…
То, что я сказал - поженимся, отозвалось во мне каким-то протяжным, изнуряюще-благостным звоном, и я повторил это слово, прислушиваясь к его звучанию и впервые постигая его пугающе-громадный, сокровенный смысл. Наверно, Маринка тоже ощутила это, потому что вдруг прижалась ко мне и притаилась.
- Поженимся! - опять сказал я.
- Что ты выдумываешь, - произнесла наконец Маринка. - Где же мы… Война же кругом!
- Черт с нею! - сказал я. - Мы поженимся так пока, понимаешь? А после войны только будем как настоящие муж и жена. Хорошо?
- Что ты выду-умываешь!..
- Завтра поженимся, в день моего рождения…
- Господи! Что ты говоришь?! - воскликнула Маринка, и в эту минуту она была очень похожа на свою мать, когда та увидела лошадь в сенцах и сказала "Господи!". - У меня же тоже двадцать второго ноября день рождения! Ты вправду?
- Ну да. Двадцать один стукнет. Ты думаешь, я молоденький?
- Не-ет, я и не думала… А мне тоже восемнадцать стукнет. А ты думал сколько?
- Пятьдесят шесть, - сказал я.
- Что ты! Маме и то сорок пять только!..
- Дурочка ты!..
Возвращался я бегом, и подмерзший снег не скрипел, в пел у меня под ногами, и мысленно я пел сам, и со мной пела вся та ночь - чутко-тревожная, огромная, заселенная звездами, войной и моей любовью. Я хорошо понимал, что мои радость "незаконна" - немцы ведь подходили к Москве, но все равно я не справлялся с желанием поделить свое счастье поровну со всеми людьми.
В окопе с дежурным отделением был Васюков.
- Как дела? - спросил я его.
- Всё в порядке, - ответил он. - А у тебя?
Мы сошли с ним к проволочному заграждению, широкой кривулиной уходившему в лунно-дымную даль центра обороны. На кольях и на колючей основе проволоки мерцали блестки легкого инея, и все это безобразное нагромождение казалось теперь осмысленно-безобидным, нарядным, кружевным.
- Послушай, Коля… Понимаешь, я женюсь! Завтра женюсь, - бессвязно и благодарно сказал я Васюкову.
Он посмотрел на меня, отступил в сторону и спросил, давись хохотом:
- Только жениться? А иначе, значит, никак? Молодец девка!..
И ударил его дважды, и в окоп мы вернулись порознь.
Никто из нас по-настоящему не нюхал еще войны. Пока что мы ощущали ее морально и только немножко физически, когда рыли окопы. Мы не встречали ни убитых, ни раненых своих, не видели ни живого, ни мертвого немца. Мы видели лишь - да и то со стороны - вражеские самолеты. Они всегда пролетали большими журавлиными стаями, и рев их надолго заполнял небо и землю. Я никогда не слыхал, чтобы в этот момент кто-нибудь произнес хоть слово. Тогда бойцы почему-то избегали смотреть друг на друга, торопились закурить, и лицо у каждого было таким, будто он только что получил известие о несчастье в доме. Зато надо было слышать тот по-русски щедрый, приветственно-напутственный и ласковый мат по адресу своего самолета, когда он появлялся в небе! Заслушаешься и ни за что не утерпишь, чтобы не прибавить чего-нибудь и от себя…
Утро дня моего рождения выдалось крепким, ясным и звонким. Взвод занимался гречневой кашей с салом, когда над нами появился странный самолет с прямоугольным просветом в фюзеляже. Такого я еще не видел. Небо было бирюзово-розовым, и самолет казался на нем как грязная брызга. Он повис над нашим окопом, и мы отчетливо видели белые кресты на его крыльях и слышали натужно-вибрирующий гул моторов.
- Разведчик ихний, - не глядя на меня, сказал Васюков. - Разрешите мне из ПТР… Может, ссажу!
Я сказал: "Действуйте" - мы были теперь на "вы", - и он бросился к Крылову за ружьем, но долго не мог прицелиться - самолет кружил прямо над нами, а длина ПТР достигала двух метров, и его не на что было приладить.
- Кладите ствол на меня! - приказал я и уперся руками в стенку окопа.
Васюков так и сделал. Ствол ружья плотно прилегал к моему левому уху, и я на всякий случай зажмурился и раскрыл рот. Выстрел я ощутил спиной и головой: наверно, так чувствуешь себя после удара колом.
- Ну что? - крикнул я.
- Не берет сразу, - отозвался Васюков. - Станьте-ка повыше…
Я стал, а он, повозясь и покряхтев сзади меня, снова ударил.
- Ну? - крикнул я.
- Не берет, гад! Станьте пониже…
- Стань сам, раз не умеешь стрелять! - сказал я, но сразу мне не удалось освободиться от ружья - Васюков, видать, налег на приклад, заорав что-то несуразное:
- Ага-а, располупереэтак твою!..
Взвод тоже орал. Я не сразу поймал глазами самолет и закричал вместе со всеми: он кривобоко тянул на запад, пачкая небо серым, бугристым следом дыма. По нему бил теперь весь батальон, и я не знал, как же мне доказать Калачу, что разведчика подбил мой взвод? Он может и не поверить…
Я выстроил взвод позади окопа и скомандовал:
- Старший сержант Васюков! Три шага вперед!
Он вышел строевым шагом и стал "смирно".
- За проявленное мужество и находчивость при уничтожении вражеского самолета старшему сержанту Васюкову от лица службы объявляю благодарность!
И тогда с Васюковым что-то случилось. Он насупился, покраснел и ответил чуть слышно:
- Служу… служу Советскому Союзу…
С ума сошел! Разве можно отвечать таким тоном, да еще перед строем! Я повторил благодарность, а Васюков взглянул на меня плачущими глазами, махнул рукой и пошел в строй, как больной.
Очумел мужик! Я распустил строй и кивнул Васюкову, чтобы он остался на месте. Он и в самом деле плакал. Не по-настоящему, а так, одними глазами.
- Ты чего? Обиделся за вчерашнее? - спросил я. - Нашел тоже время… сводить личные счеты!
- Да нет, - сказал он и высморкался в полу шинели. - Это я так… Подперло что-то под дыхало… Сам посуди: летают как дома… Почти половину России захватили, а мы…
- Да ты же подбил его, чудак! - сказал я.
- Конечно, подбил. А где? Под самой Москвой? А, как будто ты сам не понимаешь!.. Выпить бы сейчас, а?
- Ты… извини, пожалуйста, за вчерашнее, - попросил я. - Ладно?
- Ладно, за тобой останется… На свадьбу только позови, - полушутя-полусерьезно сказал он.
Я напрасно беспокоился: самолет был учтен за нашим изводом. Капитан Мишенин вынес нам с Васюковым благодарность. Мне вроде бы не за что, но старшим возражать не положено.
А день выдался как по нашему с Маринкой заказу. Впервые хорошо и глубоко проглядывалось поле впереди ручья. Оно поднималось на изволок, и почти на горизонте виднелись сквозные верхушки деревьев и пегие крыши построек. Справа, где у нас не было соседей, голубел лес. Он тянулся по пригорку и чуть ли не вплотную подступал к тому еле видимому селению. Временами оттуда прикатывались к нам невнятные орудийные выстрелы и широкие, осыпающиеся гулы. У нас это никого не тревожило - даже синиц. Они густой стайкой сидели на проволочном заграждении - и хоть бы что.
Я все время был в окопе. Васюков давно ушел на батальонную кухню. Оттуда он должен был зайти в знакомую хату насчет выпивки. Для этого я дал ему пару своего запасного фланелевого белья. Вернулся он немного выпивши - не утерпел человек.
- Полный порядок! - доложил. - Есть кусок сала и полная писанка… А на кухне достал пару банок трески в масле. Хватит, я думаю. Хлеб-то там найдется?
- Не знаю, - сказал я.
- Как же так? Зять, а положение тещи не знает! Ты хоть видел ее?
- Один раз.
- И как она к тебе?
- Так себе…
- Не понравился, выходит?
- Война. Сам понимаешь…
- То-то и оно! И не крути-ка ты, командир, девке голову. Слышишь? Она же своя. Русская… И честная, видать…
- Старший сержант Васюков! Кто тебе помог подбить самолет и первый вынес благодарность? - спросил я.
- Ну, ты.
- Не "ну, ты", а младший лейтенант Воронов! И я запрещаю тебе обсуждать его действия, потому что он малый хороший, а не какой-нибудь там пьяница, как некоторые.
- Ясно. А выпить хорошему малому не хочется?
- Хочется. Но надо подождать до вечера.
- Тогда отнеси все туда. А то у меня такой настрой, что могу не вытерпеть. Самолет все-таки подбил я.
Мы сошли к ручью, и там в кустах краснотала я забрал у Васюкова писанку, консервы и сало. "Приду, - думал я, - положу все на стол и скажу: вот бойцы, командиры и политработники нашей части прислали подарок… на день рождения вашей дочери… Нет, это глупо. Скажу что-нибудь другое…"
На дворе я увидел Кольку, и он еще издали сказал:
- Хочешь поглядеть, сколько у нас крови?
- Где? - испугался я.
- В сарае. Маринка петуха зарезала. Варится уже…
У меня больно и радостно ворохнулось то знакомое чувство благодарности и преданности к Маринке, которое я испытывал тогда в амбаре, когда подарил ей сахар, и я схватил Кольку и поднял на руки. У него соскользнули на снег валенки - велики были, и, когда я присел и стал обертывать его ноги ситцевыми ветошками, на крыльцо вышла мать.
- Ну чего ты залез к чужому человеку? Маленький, что ли! - крикнула она Кольке.
- Я не залез, он сам, - ответил Колька.
Я поздоровался с матерью по команде "смирно". Она велела Кольке идти в хату и скрылась в сенцах.
- Позвать Маринку? - сочувственно посмотрел на меня Колька.
- А мать не заругается? - спросил я.
- Что ты! Она уже ругалась. За петуха…
Маринка выбежала в одном платье. Я снова будто впервые увидел ее - невообразимую, с громадными черными косами, со свадьбой в глазах. Я взглянул на них, как на солнце, и сказал:
- Принес вот кой-чего…
Я начал доставать из карманов сало и консервы, а Маринка оглянулась на хату и схватила меня за руки.
- Не надо сейчас, спрячь скорей! Лучше вечером… И не говори ничего маме… Потом я скажу ей про все сама…
- Я очень не нравлюсь ей? - спросил я.
- Она же не зна-ает, какой ты…
Первый раз в своей жизни я поцеловал тогда руку девушке. Маринка ахнула, вырвала руку (она пахла палеными перьями) и почти гневно сказала:
- Ну зачем ты так? Что я тебе, чужая?!