- Я понимаю, - имея в виду что-то свое, говорит Юрка. - С нами возни!.. Самим столько горя! Но знаешь… Не оставляй. Очень прошу. Я-то - черт с ним… Но мать… Ты же знаешь.
Он умолкает, и мне становится легче.
- Юр! Ну что ты! - удивляюсь я, чувствуя свою неискренность. Я ведь еще не знаю, куда мы подадимся, как выберемся из этой западни. Сумеем ли вынести его живым? Не знаю почему, но моя решимость спасти его с сегодняшнего дня поколеблена. И все же я с внезапной уверенностью обещаю: - И не думай даже: не оставим!
Юрка зябко ежится и вздрагивает.
- Знобит, холера. А вообще сегодня мне лучше. Я теперь чувствую: выживу. Вчера, признаться, думал, хана. - Он виновато улыбается уголками губ и снова становится печально-серьезным. - Выбраться бы только.
- Выберемся, Юра. Тут уже недалеко. Вот немец поможет. Еще есть двое здоровых. Не беспокойся.
Я поглядываю на Катю, которая стоит сзади, и вдруг вижу кого-то на полу у стены. Прикрытый шинелью, он неподвижно лежит в тени. Только ноги в немецких, аккуратно подкованных сапогах вытянулись к порогу.
- Кто это?
- Немец, кто же еще, - говорит Катя.
- Немец, сынок, немец, - подтверждает старик, видно, хозяин этого домика. Он расслабленно шаркает от порога и садится на край топчана. Потом в раздумье снимает шапку. На белой голове топорщатся спутанные поседевшие космы.
- Откуда немец?
- Да тут вчера… Помирал на шоссе. Ну, подобрал.
Я встаю, отворачиваю край шинели. На окровавленной соломе - пожелтевшее молодое еще лицо. Полураскрытые неподвижные глаза. Худая кадыкастая шея. На погонах по офицерскому значку. Обер-лейтенант вермахта.
- Всю ночь бился. И плакал, как дитя. Нелегко отходил, не дай Бог. Теперь уже что?.. Теперь Царство Небесное.
- Ты что: у немцев служил? - зло кольнув его взглядом, спрашивает Катя.
Человек поднимает глаза и снизу вверх глядит на нее с упреком:
- Почему так говоришь, дочка?
- Больно уж жалостливый.
- Может, и жалостливый. А немцам я не служил. Я работал. Двадцать лет в этих местах работал на железной дороге, - обиженно говорит человек. - Себя кормил. Невестку с детьми да еще ваших двоих в сорок первом выхаживал. Пока раны затянулись. Что же, сам солдатом был. В ту, николаевскую, натерпелся лиха. В плену у них был. Знаю.
- А этот? - киваю я на труп под шинелью.
- А что этот? Когда умирал - Бога вспоминать стал. Гота по-ихнему. Перед кончиной-то. Смерть, она всех уравнивает. Теперь он человек просто. Покойник.
- Очеловечишь его! - говорит Катя. - Мало ты, наверно, повидал их!
- Да уж сколько пришлось, - ворчит старик, и потрескавшиеся его руки свиваются в узел.
Мне кажется, что у немца на ремне оружие. Нагнувшись, я дергаю за язычок кобуры - действительно, там маленький вороненый пистолет. На боку надпись какой-то бельгийской фирмы. Удивительно удобная рукоятка, словно вливается в ладонь. Остальное меня мало интересует, а оружие пригодится. Тем более что магазин полон патронов. Ударом ладони я загоняю магазин в рукоятку и ловлю на себе взгляд Юрки.
- У тебя есть? Нету? На, возьми, - говорю я. - Пусть будет.
Юрка ослабевшей рукой берет пистолет. Но в его глазах уже нет и капельки интереса, обычного в таких случаях. Я уже заметил, что за время ранения во взгляде моего друга появилось что-то новое, неведомое мне прежде. Какая-то отчужденная настороженность все настойчивее овладевает им, делая почти неузнаваемым такого знакомого и привычного мне Юрку. Это огорчает и как-то невольно начинает отстранять его от меня, и я не знаю, что говорить дальше. Недавно еще бывшее прочным единство меж нами нарушается, бессловесная связь исчезает. И я молчу. Молчит, переобуваясь на полу, Катя. Молчит старик на скамейке. И вдруг под окнами раздается оклик Сахно:
- Василевич!
Вздрогнув, я бросаюсь к двери и на пороге сталкиваюсь с Сахно. Едва не сбив меня с ног, капитан хватается за карабин.
- Дай сюда!
И бежит за угол к штакетнику.
Я выскакиваю из-за угла. Однако танкист беспечно лежит на своем месте и как-то уж очень спокойно всматривается в даль. После сумерек слепит снежная яркость, однако мне кажется, будто по полю кто-то идет. Далеко и вроде один. Тем временем Сахно быстро перезаряжает карабин и, приткнув его к штакетнику, целится. Вскоре раздается выстрел.
- Что такое?
Танкист оглядывается, и во взгляде его - ни тени тревоги. Парень кивает в степь:
- Да вон тот драпанул.
Разведчик? Ну так и есть. Далеко, под самым пригорком, шевелится одинокая белая фигура. Видно, порядком отойдя от нас, он свернул с дороги и теперь напрямик шпарит куда-то по снежной целине. Эта новость сначала обжигает меня гневом, потом сменяется удивлением - куда же он направляется? Если к немцам, то не надо было сворачивать с дороги, немцы ведь так близко в селе. Сахно стреляет опять.
- Стойте! - кричу я. - Что вы делаете?!
Капитан, не отвечая, стреляет еще, только все же далеко и попасть трудно. Разведчик, наверное услыхав его выстрелы, останавливается и раза два взмахивает над головой: мол, черта с два вы меня достанете!
- Что вы делаете? Разве он к немцам!
Сахно, как затравленный волк, оглядывается и вскакивает на ноги.
- А вы замолчите! Замолчите! - кричит он. - Вы разгильдяй! Вы разлагаете дисциплину. Я в трибунал вас передам!..
Я внутренне смеюсь. Напугал! Трибунал! Дурень ты, хочется мне сказать, но я знаю - теперь с ним лучше не связываться. Я наклоняюсь за карабином, который он одной рукой бросает мне под ноги, и отхожу. Сахно торопливо идет к помещению. На углу встречается с Катей. За ней ковыляет старик. Катя встревожена:
- Что за пальба?
Не отвечая, капитан вскидывает свой подбородок:
- А ну, собирайте монатки! Марш отсюда!
- Куда марш? Кругом немцы, - спокойно говорит Катя.
Сахно с недоумением смотрит на нее.
- Туда! Вперед! К своим! - машет он в поле.
Девушка вздыхает и отворачивается. К Сахно, кутаясь в телогрейку, подходит старик.
- Там мины, сынок. Недавно немцы раскладывали. Сам видел, тут аккурат грузовики стояли. А они по полю разносили.
Катя застегивает полушубок. Танкист, подойдя сзади, сдвигает на затылок свой шлем и прислушивается к разговору. Сахно пронизывающе смотрит на старика.
- Где край минного поля? Где обход? Будешь показывать! - приказывает Сахно.
Старик разводит руками:
- А разве ж я знаю? Сперва так видел, а потом они меня в город отвезли. Сколько они тут разбросали - леший их знает.
Наступает тягостная пауза. Слышнее становится самолетный гул. Несколько воробьев слетает с крыши на снег и проворно суетится у ног. Сахно оглядывает окрестность.
- Так, - решает он. - Раненых оставить. Немца шлепнуть. Хотя нет! Немец пойдет с нами.
Подавшись вперед, я останавливаюсь перед капитаном:
- Младшего лейтенанта также возьмем!
Мой голос дрогнул. На этот раз я ему не уступлю. И Сахно, кажется, понимает это. Строго сверкнув на меня злым взглядом, он отворачивается.
- Только при условии, что сам его понесешь.
- Помогут. Они помогут, - говорю я и умоляюще гляжу на Катю.
Та, однако, отводит свой взгляд в поле, и я обращаюсь к танкисту:
- Друг, ты же поможешь?
Танкист недовольно хмыкает:
- А я что - лошадь?
Надежда моя рушится. Я едва сдерживаю слезы. Сволочи оба! И Катя тоже. А я полагался!.. Тяжко! Страшно! Конечно, своя рубашка ближе к телу. Трусы проклятые! Ну, да черт с вами! Еще поглядим - кому повезет.
Меня душит обида и гнев. Надо было бы им что-то сказать. Но я не нахожу слов и, сдерживаясь, чтобы не закричать, бросаюсь к крыльцу.
Дверь за собой я не закрываю - теперь мне плевать на все в целом мире. Я склоняюсь над Юркой. Он с усилием поднимает запавшие веки.
- Юр, ну как ты?
- Так, ничего, - тихо, пересиливая стон, говорит он и спрашивает: - Почему выстрелы были?
Я не отвечаю.
- Юра, ты можешь? Берись как-нибудь, а?
С внезапной тревогой в глазах он послушно протягивает ко мне руки. Я поворачиваюсь боком, чтобы подставить ему плечи. В это время в помещение неслышно входит Катя. Рядом на полу я вижу ее валенки.
- Ну как раз! Только тебе и нести! - злится она, и от этого ее тона что-то во мне расслабляется.
Катя оглядывается:
- Эй, Фриц, а ну подсоби!
- Яволь. Айн момент!
Немец с готовностью вскакивает. Я слышу, как стучат по полу его подкованные сапоги. С помощью Кати он принимает с моих плеч довольно-таки тяжелое тело Юрки. Палатки на этот раз нет, и они берут Юрку за воротник и полы полушубка. И тогда на полу вскрикивает летчик:
- А я? А меня? Бросаете? Завели в окружение и бросаете? Сволочи вы! Пехота! - дико кричит он, размахивая в воздухе руками-култышками. И вдруг истерически всхлипывает: - Братцы! Что же вы делаете! Спасите! Я же командующего возил. Я его личным шофером был. Он из вас души повытрясает! Вы слышите! Сволочи! Я не прошу!
- Ах вот что! - приостанавливаясь, говорит Катя. - Вот ты какой летчик!..
- Я не летчик! Я личный шофер командующего. Поняли? Вы меня не оставите. У меня военная тайна. Я тайну имею!
В растерянности я не знаю, что делать. Противно и странно одновременно слышать все это. Но он такой здоровенный - нам его не поднять. Впрочем, может поднимет танкист? Надо бы перенести его отсюда куда-нибудь в более подходящее место.
Мы выносим Юрку на крыльцо, и я кричу танкисту, который рядом с Сахно стоит на дворе. Оказывается, они тут все слышали.
- Эй, слышишь? Возьми!
Танкист без слов закидывает за плечо автомат, но Сахно грубо отстраняет его:
- Стой! Я сам…
И решительно протискивается мимо нас в хату.
Сгибаясь, мы выносим Юрку во двор и удобнее берем его снова втроем: я, немец, Катя. В помещении слышатся ругань и крик. И вдруг раздается выстрел.
Танкист бросается к двери и сталкивается там с Сахно. Капитан с окаменевшим лицом на ходу запихивает в кобуру ТТ. В удивлении, граничащем с испугом, мы смотрим на него.
- Вот так будет с каждым! - властно объявляет он и, заметив наши неодобрительные взгляды, кричит: - С каждым паникером и нытиком! У меня не дрогнет рука. Ясно?
Холодом пахнуло в душу - такого мы не ожидали. И все ясно чувствуем: это не пустые угрозы. Решимости у него хватит.
Сахно выходит со двора:
- Ну! Шире шаг!
Примолкнув, мы быстро идем по дороге в поле. Сзади в воротцах остается старик. Он молча смотрит нам вслед.
Глава тридцать первая
В милиции нас, видно, не ждут. Пока мы по одному проходим через узкую дверь, за столом в комнате доигрывается партия в шахматы. Играют младший лейтенант в серебряных погонах, который сидит за столом, и милиционер, стоящий сбоку. При нас они поочередно делают несколько торопливых ходов. Но до мата, пожалуй, далеко, и милиционер осторожно убирает со стола доску. Младший лейтенант встает и, хмуря светлые бровки, окидывает нас взглядом, в котором начальническая строгость борется с обычным юношеским любопытством.
- К стенке! К стенке! Не толпитесь у двери.
- Не убежим! - говорит парень в черном.
Выдерживая определенную дистанцию во взаимоотношениях, офицер сухо бросает:
- Охотно верю.
Он совсем еще молод, видно, недавний выпускник милицейского училища, но деланой строгости на его лице предостаточно. Старшина, приведший нас, становится у двери. Мы все выстраиваемся в ряд, в трех шагах от единственного тут стола, и младший лейтенант опускается на стул.
- Ну, в чем дело? Кто объяснит?
Горбатюк подходит к столу:
- Они оскорбили меня. Кроме того, планки…
- Вас мы уже слышали, - довольно решительно перебивает его офицер и кивает на меня: - Говорите вы!
- Что говорить? Планок у него не было. Я их не видел.
Младший лейтенант бросает беглые взгляды на остальных и останавливается глазами на Игоре:
- А вы что скажете?
- Я присоединяюсь к товарищу. К сожалению, не знаю фамилии.
- Так. Значит, не признаетесь. Тогда будем писать.
Он разворачивает на столе канцелярскую книгу. Из кармана кителя достает авторучку.
- Та-ак! Пишем. По порядку. Вас первым. Фамилия, имя, отчество.
- Василевич, Леонид Иванович.
- Год рождения?
- Тысяча девятьсот двадцать четвертый.
Ручка его почему-то не хочет писать, царапает бумагу, и младший лейтенант стряхивает ее в сторону. На красной скатерти, заляпанной чернилами, появляется новая клякса.
- Ч-черт! Дальше?
- Ковалев Игорь Петрович. Тысяча девятьсот тридцать четвертый.
- Так. Дальше.
- Теслюк Виктор Семенович, тридцать восьмого.
Ручка офицера снова царапает, и он, повернувшись, резко стряхивает ее в этот раз над полом.
- Теслюк. Дальше?
- Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго.
Младший лейтенант поднимает голову:
- А вы что - свидетель?
- Она ни при чем, - объявляет Горбатюк и с мрачным выражением закладывает руки за спину.
- Нет. Я при чем. Пишите и меня.
Офицер с недоверием спрашивает Горбатюка:
- Она, значит, не оскорбляла вас?
- Нет. Она нет.
Младший лейтенант колеблется, и Эрна с внезапной решимостью на лице подскакивает к столу:
- Пишите, пишите! Я еще оскорблю.
Младший лейтенант удивленно снизу вверх смотрит на нее. В черных глазах девушки протест и решимость. Офицер, не отрывая от нее взгляда, вяло стряхивает ручку.
- Фогель?
- Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Так? Записали? А теперь я скажу.
Крутнувшись от стола на тоненьких каблучках, она оказывается лицом к лицу с Горбатюком:
- Вы подлец! Слышали? Подлец!
Игорь, шагнув к девушке, хватает ее за руку:
- Эрна!
- Эрна! Брось ты! - с другой стороны подскакивает к ней Теслюк.
Игорь ставит ее рядом с собой. Живое, мягко очерченное лицо девушки горит возмущением.
- А я не боюсь. Ваше счастье, что их у вас не было. Я бы их сама сорвала. Вы их недостойны. Вы провокатор!
- Вы слышите? Вы слышите, товарищ младший лейтенант? Я прошу записать! - густым басом требует Горбатюк.
Младший лейтенант вскакивает из-за стола и становится перед девушкой:
- Замолчите!
Эрна умолкает, все еще дрожа от возбуждения.
Горбатюк тычет в ее сторону пальцем и кричит офицеру:
- Вы видели? Она пьяна! Они все пьяные! Прошу записать!
- А ну, ведите себя пристойно. Тут не ресторан, - строго приказывает младший лейтенант.
Эрна постепенно успокаивается. Обхватив ее за плечо, Игорь приближает девушку к себе. Я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы выглядеть спокойным. Хотя чувствую: выдержки моей хватит ненадолго.
Хмуря редкие брови, младший лейтенант заходит за стол. У порога стоит милиционер. Затаив в себе гнев и неловкость, стоим мы. Один только Горбатюк в мрачном оживлении порывается к столу:
- Вот видите! Вот видите! Ведь это - прямые выпады! Да! Да! Правительственные награды есть акт Советского правительства. А она что сказала? Попрошу все записать. Я эти награды заслужил в боях!
- Безусловно, - нарушает напряженное молчание офицер. - Никто не дал права оскорблять то, что заслужено на фронтах Великой Отечественной войны.
Со сдержанной строгостью, которая вовсе не идет к его молодому лицу, он садится. Еще раз бросив осуждающий взгляд на Эрну, сильно встряхивает ручку.
- Ну, не все, что блестит на груди, в бою заслужено, - говорит в тишине Теслюк. Этот парень все время держится как-то удивительно ровно и спокойно. На его полных симпатичных губах, кажется, постоянно блуждает добродушная улыбка. Будто все, что тут происходит, его ничуть не касается.
Младший лейтенант замирает с занесенной над бумагой ручкой:
- Вы не мудрите мне тут.
- А я не мудрю, - во все свое кругловатое лицо улыбается парень. - У меня дядя - отцов брат - подполковник в отставке. Всю войну просидел в Архангельске в военном училище. Фронта и не нюхал, а уволился - четыре ордена.
Младший лейтенант недоверчиво хмыкает:
- Расскажите это кому-нибудь другому.
- Вполне вероятно, - говорю я. - Может и так быть.
- Бувае, - поддерживает меня старшина. Он прислоняется к стене и достает портсигар.
- Факт! - говорит Теслюк. - За выслугу лет и безупречную службу.
Младший лейтенант кладет на стол ручку и поворачивается к старшине:
- Прохоренко, у тебя "Шипка"? Дай-ка одну.
Он разминает конец сигареты и, будто раздумывая о чем-то, продолжает осматривать нас. Мы все уставились в него. Теперь он - наш бог, властелин нашей судьбы. И мы уже чувствуем в его недавней настроенности против нас маленькую щербинку.
Старшина Прохоренко тем временем закуривает сигарету и сдвигает на ухо фуражку. Его грубое немолодое лицо расплывается в добродушной ухмылке.
- В тылу их билын давалы, ниж на фронти, - рассудительно говорит он. - Я пришов з армии у сорок девятому роцы и имев тры мидали. А суседка Гануся на буряках запрацювала тры ордены Ленина. За тры роки - три ордены. Билын, ниж наш командир полка. Бурячки родили, от начальство и не обижало. И ей вишалы, и соби. А ей не ордэны трэба було давать, а стреху видрамантуваты. А то стреху я рамантував. Тры рокы текла.
Горбатюк круто поворачивается к старшине:
- Это не ваше дело.
- Почему ж не наше? Наше.
- Если не наше, то чье? - говорю я с вызовом. - Это что, справедливо, по-вашему, когда у звеньевой орденов полна грудь, а крыша дырявая?
Горбатюк, гляжу, вызов принимает. Глаза его загораются недобрым огнем:
- Да, справедливо! Если правительство и ЦК считают, что у звеньевой должны быть ордена, то справедливо.
- Вы за высокие слова не прячьтесь! - говорит Игорь.
Я наседаю дальше:
- А когда сажали в тридцать седьмом, вы тоже считали это справедливым?
- А это не нашего ума дело! - трясет головой Горбатюк и сам начинает дрожать. - То была государственная политика. Что в ней не так - партия поправила.
За столом снова вскакивает младший лейтенант:
- Прекратить эти разговоры! Прекратить сейчас же!
Он раскраснелся и волнуется. Я также волнуюсь. И все же жалко, что нам не дают тут скрестить шпаги как следует. Я бы вывел его на чистую воду.
- Товарищ младший лейтенант! Я попрошу это записать в протокол! - тычет пальцем в бумаги Горбатюк. Красное, вспотевшее его лицо пышет возмущением.
- Запишем! А как же? Это так не пройдет! - с угрозой говорит младший лейтенант и начинает торопливо излагать на бумаге нашу стычку.
Горбатюк с мстительной важностью поджимает губы. Похоже, что он победил.
- Сволочь ты, Горбатюк! - говорю я с едва сдерживаемой яростью.
- Гад! - поддерживает меня Игорь. Его глаза полны презрения к этому человеку.
Горбатюк хочет что-то ответить, но сзади через широко открытую дверь в комнату входят двое. Оба офицеры милиции.
- Э! Что за грубость? Молодые люди! По какому поводу?
Лейтенант за столом вскакивает и отдает честь:
- Товарищ капитан!..