В сёлах Казаровичи, Староселье фашисты расстреляли, повесили, сожгли и закопали живьём десятки людей. За укрытие самой обыкновенной рыбацкой лодки грозила смертная казнь. Но никакие угрозы и репрессии не могли остановить советских людей, которые, веря в неизбежное возвращение Красной Армии и изгнание захватчиков, стремились сберечь, сохранить всё, что могло ей пригодиться. И когда наша армия, круша врага, вышла к берегам Днепра, жители прибрежных сёл передали воинам-освободителям триста лодок. В селе Сваромье, например, Галина Тригуб, узнав, где затоплены лодки, подняла их и за одну ночь десять раз пересекла Днепр, перевозя на правый берег наших бойцов. К сожалению, мы не застали её в селе: она по делам уехала в Киев.
На околице села Сваромье когда-то весело шумели листвой белосарафанные красавицы берёзки. Теперь нелепо топорщатся куцые обрубки. Нет, их не побило молнией. Их покалечила война. Повсюду полуосыпавшиеся окопы, траншеи. Чуть покопаться, найдёшь позеленевшую гильзу, ржавый затвор, автоматный диск.
Воспоминания о форсировании Днепра Красной Армией народ хранит в памяти как один из величайших её подвигов, как проявление массового героизма. Именно здесь, в этих местах, наши первые батальоны перебрались на землю Правобережной Украины. Те, кто был очевидцем этого, никогда не забудут картины переправы. Войска не стали поджидать сапёрных частей, наводить мосты. Используя все подручные средства, бойцы и командиры смело пускались в плавание по бурным, по-осеннему холодным водам Днепра. Из брёвен и досок, из всего, что могло держаться на воде, связывались плоты, на них вкатывали орудия, устанавливали миномёты, пулемёты и чем попало под руки гребли к правому берегу. Пять-шесть человек - больше такой плот не выдерживал. А тут ещё налёт за налётом немецкой авиации, копны вздыбленной бомбами воды. Сколоченные на живую нитку, плоты разваливались, но продолжали плыть - вперёд, вперёд! Их толкали солдаты - вплавь, по шею в воде, толкали неустанно! И каким-то чудом удерживали на них орудия, которым предстояло громить врага. В небе, надрывно ревя моторами, бесились вражеские самолёты, а по реке плыли и плыли советские бойцы - на рыбацких лодках, на связанных бочках, на всём, что могла придумать солдатская смекалка. И не было числа храбрецам. Седой Днепр стонал и пенился, седой Днепр был в крови…
Когда я вечером, еле волоча ноги, вернулся в дом отдыха, мне сказали, что целый день меня разыскивал скульптор Кравченко. Я не стал расспрашивать, где он, чего хотел, а прямёхонько направился к скамейке под старой сосной.
Как я и предполагал, Кравченко был на месте вчерашней нашей беседы.
- Вот такие дела, хлопче, - сказал он, едва мы пожали друг другу руки. - Где сейчас живёт-проживает Зайнетдин Ахметзянов, я не смог узнать. Придётся тебе самому его поискать, когда вернёшься к себе домой.
- А кто он такой, этот Ахметзянов?
- Ты не знаешь? - В глазах Кравченко было удивление и недоверие. - Не знаешь Зайнетдина Ахметзянова, своего татарского героя? Вот так-так…
- Героев татар можно, наверное, найти в каждом уголке Союза. Обо всех, к сожалению, не узнаешь. У нас собраны сведения только о тех, кто родился и вырос в Татарии.
Старый скульптор обозлился.
- А если о тех, которые, как ты говоришь, родились и выросли в других краях, народ узнает, так это что, плохо будет, да? Они тоже гордость татарского народа!.. Нет, видите ли, полных сведений! А кто будет собирать эти сведения?
Мне нечего было сказать в ответ. Я покраснел и отвернулся. Установилось напряжённое молчание. Вдруг навалилась духота, тугая, липкая. Окончательно осатанели комары. Их противный звон - "в з-зенки, в з-зенки, ужалю" - выводил из себя. Скульптор молчал. Пускай бы лучше стыдил, ругал, читал мораль. Молчит. Одни комары, как и мои навязчивые мысли, так и вьются, так и вьются вокруг, сколько их не гони. Наконец, старик крякнул.
- Ладно, - сказал он. - Я расскажу тебе одну историю. А уж о том, надо или не надо бежать, да-да, бежать навстречу фактам, даже намёкам о героях, суди сам. Я очень хорошо знал Ахметзянова… Когда началось сражение за Киев, один из моих друзей сказал Зайнетдину: "Если останусь жив, я увековечу твой образ, чтобы даже дети наши склоняли перед ним головы". Он сдержал слово. Хоть и с опозданием, но сдержал, выполнил обет. - Голос у старого скульптора задрожал. Он достал папиросу, разминая, порвал её, выбросил, вынул другую, закурил. Глубоко затянувшись и немного успокоившись, Яков Александрович продолжил:
- С Зайнетдином Ахметзяновым мы служили вместе в сто тридцать четвёртом отдельном сапёрном батальоне одиннадцатого гвардейского танкового корпуса. Корпус входил в состав Первой гвардейской танковой армии, которой командовал М. Е. Катуков. Сейчас он маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза. А воевали на Первом Украинском фронте. Комбатом у нас был капитан Бирюков, а одиннадцатым гвардейским танковым корпусом командовал генерал-лейтенант А. Л. Гетман.
Шёл сорок третий год. Где-то в начале августа Генштаб Красной Армии направил в части "Руководство по форсированию рек". Мы его изучили как следует. Особое внимание обращали на использование подручных средств при переправе, местные стройматериалы, методы боёв на захваченных у врага плацдармах. Каждый с волнением и понятным только бойцу нетерпением ждал сигнала к наступлению и думал, как бы лучше выполнить свой воинский долг.
"Родина-мать! - клялись советские солдаты. - Став на берегах седого Днепра, где за свободу Украины сражались славные запорожские казаки, грозная народная рать Богдана Хмельницкого, дерзкие, не знающие страха полки Щорса, мы даём тебе сыновнюю клятву: в жестокой борьбе за Советскую Украину, за нашу свободу будем биться с врагом мужественно, стойко. Ради победы над гадами-гитлеровцами не пожалеем ни крови, ни жизней своих!"
А гитлеровские головорезы, получив сокрушительный удар под Курском, строили планы на затяжку войны, рассчитывая таким образом переломить её ход в свою пользу. Они надеялись, что заранее подготовленный мощный, глубоко эшелонированный рубеж обороны между городами Дорогобуж - Брянск - Сумы и реками Северный Донец и Молочная остановит наступление Красной Армии. Одновременно враг принялся сооружать оборонительную линию по берегам Десны, Сожа и Днепра. На эту линию, громогласно названную "Восточным валом", немецкое командование возлагало особые надежды. По предположениям гитлеровских военачальников наступательный порыв советских армий должен был здесь иссякнуть, наткнувшись на жестокое сопротивление прочно окопавшегося врага. Затем, обескровив в изнурительных оборонительных сражениях наши войска, Гитлер намеревался двинуть вперёд свои железные дивизии. Высокий правый берег полноводного широкого Днепра казался врагу неприступной твердыней.
И вот мы упёрлись в Днепр. Фашисты уже покинули левый берег, оставив после себя лишь дымящиеся пепелища приречных деревень. Попили из касок днепровской водицы, ополоснули пропылённые лица.
Мы, сапёры, чувствовали: надо немедленно браться за работу. Не станешь же ждать паромов и понтонов, замешкавшихся где-то позади.
Меня вызвал к себе комбат. Поинтересовался, как жив-здоров. Спрашивает, собираемся ли освобождать мать городов российских - Киев? Отвечаю: горим, мол, нетерпением. Раз так, говорит комбат, то вот вам задание: в двенадцать ночи начнётся переправа, готовьте плоты - небольшие, средней руки. Есть, говорю, товарищ капитан, готовить плоты. А у самого, чувствую, волосы на голове дыбом становятся и холодок по телу пошёл. Из чего их готовить, эти плоты? Человек же знает свои возможности. Ты меня заставляй лес валить или земли копать, а искать то, чего нет, я не приспособлен. Короче тяжело стало у меня на душе. За невыполнение приказа по головке не погладят. Поделился я своими грустными думками с Ахметзяновым. А он, дьявол, хихикает в кулак. "Что нам стоит, - говорит, - дом построить, нарисуем, будем жить". Он, конечно, не совсем так сказал, но что-то в этом роде. Только услыхав, что требуется управиться до двенадцати, призадумался. Да, задача нелёгкая! - говорит. Потом вскочил с места: - Пошли к народу. Наш татарский поэт Габдулла Тукай так сказал "Народ, он велик, он могуч!" Попросим лодок. Не може быть, чтобы фашист прихватил с собой все лодки. Небось, люди успели припрятать, зря, что ли, об этом наши бросали листовки с самолётов.
Грамотности у него было разве что читать по слогам, но мысли у старшего сержанта всегда шли правильным курсом. Это я про Ахметзянова. Если память не изменяет, был он с тысяча восемьсот девяносто седьмого года. В молодости учиться ему не привелось. А вот свою страну он освобождал уже второй раз. В девятнадцатом как раз этими же дорогами гнал банды Петлюры, Махно и разных других "батек".
По предложению Ахметзянова мы двинулись берегом вниз по течению. Вчетвером: двое русских парней, Ахметзянов и я.
Идём, идём, а на берегу хоть бы дырявое корыто! Деревни сожжены, основной народ ещё не вернулся из лесов, от партизан. А если кто и выслушивал наши просьбы и расспросы, поглядывал косо, с недоверием. Бредя вдоль берега, мы досыта вывозились в иле, тине… Наверное, люди думали, что мы провокаторы какие-нибудь. Фашист, он ведь сноровист на всякие такие мерзости. Чуть пронюхает про спрятанную лодку, долго разговаривать не будет - уложит очередью на месте… Такое случалось.
Пришли мы в село Сваромье. Большое было село. Остались одни печные трубы. Фашист пожёг. Народ в землянках. Старики да малые дети. Расспрашиваем. Лодки, говорим, нужны. Нет, отвечают, лодок, все до единой угнали на ту сторону.
Я - сам не свой. Как возвращаться с пустыми руками? И тут, откуда ни возьмись, появляется шустрая молодушка - кругленькая, пухленькая, как пончик из печи!
- Да це ж наши!
Люди вмиг окружили нас. От радости плачут. У меня у самого комок подступил к горлу.
Ахметзянов оказался прав: лодки действительно были припрятаны. Пошли мы. Опять к реке, хоть уже стемнело и ничего не было видно. Включили было фонарики - думали, что немец далеко, - а он как ударит из пулемётов и миномётов. Видимо, решил, что мы переправляться начали.
Молодушка оказалась не трусливого десятка. Повела нас в камыши, словно и не было никакой пальбы. Ну, а раз женщина держится таким молодцом, и мы вроде бы ухом не ведём на огонь.
Однако Ахметзянову такой оборот совсем не понравился.
- Так не годится, совсем даже не годится, - проговорил он вполголоса, как бы про себя, когда наша проводница показала место, где были схоронены лодки. - Немец может лодки продырявить. Нам решёта не нужны, нам лодки нужны.
Что же делать? Не пошлёшь же фашистам ноту протеста, что стреляют, когда у нас тут сверхсрочное дело! Старший сержант Ахметзянов нашёл выход. Он о чём-то пошептался с молодушкой, та быстренько ушла, и вскоре далеко в стороне от нас на берегу вспыхнуло несколько костров. Фашисты, конечно, сразу перенесли огонь туда. Мы взялись за лодки.
Едва ли я в столь напряжённой обстановке нашёл бы способ так быстро освободить лодки от груза. Они лежали на дне, и в каждой было чуть ли не по кубометру камней! Попробуй разгрузи десять лодок! Как пить дать провозишься до самого рассвета и даже не заметишь, как солнышко взойдёт. А приказ велит, чтобы плот был готов к двенадцати ночи. Да ещё надо обратно до части добираться, а там связывать лодки, делать настил, чтобы получилось что-то вроде парома.
Спасибо старшему сержанту. Опять он нашёл выход из положения. Мы было принялись нырять и выкидывать камни из лодок, он остановил нас. Так, говорит, не стоит делать, надо, говорит, просто переворачивать лодки. Мы в ответ: "Да разве хватит у нас сил!" Забыли, что в воде всё становится легче.
Ахметзянов набрал полную грудь воздуха, нырнул и не успели мы, что называется, глазом моргнуть, взял и перевернул лодку. Выскочил из воды и снова нырнул, потом опять, опять. Не прошло, наверное, и десяти минут, как все лодки оказались на плаву. Он тут же связал их. Воду мы вычерпали только из двух, остальные так и прибуксовали полузатопленными. Вёсла принесла всё та же проводница. Молодчина. Примечательная деталь осталась в памяти. Мы уж были на обратном пути, как вдруг женщина запричитала: "Загубил ирод фашист, такую красу загубил!" - "Кого, - спрашиваем, - загубил?" - "Берёзки искромсал фриц-подлюка, чтоб его приподняло и хлопнуло, чтобы его на том свете нечистый кочергой прибил, чтобы его батькá горшком в макушку вдарило!" Ну чуть не плачет молодуха. Мы помнили эти берёзки, видели их ещё засветло, когда подходили к селу, и ещё удивились, что они, такие красавицы, уцелели в огне войны. И, как видно, сглазили. Стали утешать женщину: "Посадите другие, а эти оставьте как памятник".
- Яков Александрович! Так ведь они до сих пор стоят, останки тех берёз! - невольно вырвалось у меня. И я рассказал, что только-только вернулся из тех мест и всё видел своими глазами.
Скульптор не удивился, лишь улыбнулся. Что было в этой улыбке - неодобрение моей невыдержанности, извинение или воспоминание о прошлом - я не разобрал.
Кравченко закрыл глаза, немного помолчал, потом заговорил, но каким-то другим голосом.
- Плот поспел. А вот переправа… Это - словно дурной сон, мой друг. Стоит вспомнить, мороз по коже идёт. Ну, а забыть такое невозможно. Сразу скажу: о том, что свершил в ту ночь твой земляк Зайнетдин Ахметзянов, какую удаль проявил, рассказывать хватило бы до самого утра. Потом были Сана, Висла… И всё же Днепр навеки запечатлелся в памяти.
Как сейчас стоит та украинская ночь перед глазами. Небо черно, как смола. Ни зги не видать. Но фашисты непрерывно держат наш берег под прицелом. Вокруг нас с непрерывным воем шлёпаются мины, ночную тьму прорезают трассы ракет. Мы, несмотря ни на что, сооружаем плот. Если кого заденет - унесут санитары, минует - значит, повезло, снова орудуешь топором - рубишь, забиваешь скобы.
Строительством парома руководит Ахметзянов. Поставив рядком лодки, кладём поверх них брёвна, доски, всё напрочно скрепляем. Паром должен поднять человек тридцать-сорок бойцов, оружие - пушку или миномёты. Для них место в центре. А бойцы с вёслами будут по краям.
Ахметзянов в поте лица сооружал на корме руль. "Без руля никак нельзя, петлять будет паром", - пояснил он.
Где-то около двенадцати пришёл комбат. Паром ему понравился, одобрил. Ничего не скажешь, золотые руки были у Ахметзянова. Да разве только руки! Вообще золотой человек! Комбат поговорил с ним. Назначил рулевым. Первым рейсом приказал забрать автоматчиков и пулемётчиков. "Потом повезёте лёгкие пушки и миномёты", - сказал он.
Вскоре подошли автоматчики. Погрузились. Пулемёты закрепили посерёдке.
Комбат произнёс: "Пора, ребята, трогайте!"
Заработали обмотанные тряпьём вёсла - наш паромчик бесшумно отошёл от берега. Ахметзянов стоит на корме, ноги широко расставлены, обе руки крепко держат рулевое весло - кормило. Глаза устремлены на тот берег Днепра - в темноту. На что он ориентировался, ведя паром, шут его знает. Переправились мы быстро. Как только приткнулись в тихом, поросшем молодым ивняком заливчике, бойцы мгновенно выгрузились на берег и сразу растворились в темноте. Немцы нас не заметили.
На свою сторону мы переплыли тоже без приключений. На этот раз на плот вкатили пушку. Вместе с расчётом, снарядами. Опасный груз. Один нечаянный осколок - и вмиг взлетишь на воздух. И праха не останется.
Ахметзянов на руле. То и дело подаёт команды. На плоту находится офицер - старший лейтенант, но и он сейчас подчиняется рулевому, помогает гребцам.
Когда мы пошли в третий рейс, фашисты, почуяв неладное, открыли бешеный огонь.
- Навались, навались, ребята! - кричит рулевой гребцам.
Артиллеристы лежат на настиле, изо всех сил удерживают пушку, а гребцы, откидываясь всем телом назад, вовсю работают вёслами. Один Ахметзянов стоит, словно высеченный из камня. В руках руль. Противно посвистывают пули, оглушительно рвутся мины. Водяные фонтаны то и дело с головой окатывают Ахметзянова, паром подкидывает, как щепку, он то взлетает наверх, то проваливается вниз, валится на бок, трещит, стонет… Гребцы гребут, гребут что есть мочи; артиллеристы, точно муравьи, облепили орудие, которое так и норовит скатиться в реку. А плот, лавируя между взрывами, продолжает идти вперёд.
Мы были уже на середине реки, когда совсем рядом ударил снаряд. На какое-то мгновение все оглохли и ослепли. Однако это бы ещё полбеды. Паром вдруг начал крениться: осколок пробил одну из лодок. "Хана!" - мелькнуло у меня в голове.
- Выкачивайте воду! Живо! - зычно приказал Ахметзянов.
Мы пустили в ход каски, котелки. Толку мало. Вода в лодке не уменьшалась. Что делать? Никто ничего ещё не успел сообразить, как подскочил Ахметзянов, мгновенно стянул с себя гимнастёрку и заткнул пробоину.
- Вперёд! - приказал он, и мы, преодолевая огненные и водяные смерчи, опять устремились вперёд. Вам, наверное, приходилось видеть, хотя бы в кино, как ярится море в ураган, какие вздымает волны. Вот такие волны буйствовали в ту ночь на Днепре.
Пушки мы доставили в целости и сохранности. Раненые отправляться в санчасть отказались. Все у кого была душа в теле, пошли на правый берег. Там наши отбивали яростные наскоки врага, который пытался сбросить их в Днепр.
Мы двинулись в обратный путь, где нас ждала следующая группа бойцов, готовых к переправе. Скорее, скорее. Гребём и гребём. Зайнетдин Низаметдинович всё там же на руле. Насквозь промокшая рубашка прилипла к телу. Десятками налетают вражеские самолёты. Словно коршуны на цыплят, они бросаются вниз, на нас, швыряют пачки бомб и с душераздирающим воем взмывают вверх. Как мы остались целы - ума не приложу.
Уже светало, когда мы приняли последних бойцов батальона. Едва отплыли от берега, получила пробоину ещё одна лодка. Ахметзянов сунул руль стоявшему рядом бойцу и, сняв с себя рубашку, опять заткнул дыру. При свете ракет я то и дело поглядываю на него. Голое, поджарое тело, бугры напряжённых мускулов, наголо обритая голова, свисающие по углам рта усы… Казалось, ему нипочём ни посвист пуль, ни фонтаны воды. Глядя на него, и мне легче дышать становится, и сила в руках прибавляется.
Сколько раз мы ходили от берега к берегу - точно не помню. Кто тогда считал! Работали полутора суток, забыв о еде и о сне.
Пока мы сновали туда-сюда, подоспели понтонёры. Они навели переправы, и на тот берег пошли танки, бронетранспортёры, вся тяжёлая техника. А мы стали возить снаряды, мины, патроны. Зайнетдин по-прежнему был на руле - бессменно. Как он выстоял столько, откуда черпал силы - не знаю… Ему ведь было около пятидесяти. Командование по достоинству оценило подвиг бесстрашного воина. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 сентября 1944 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Ну и качнули же мы его тогда, поздравляли от души. А мой друг, который никак не мог забыть ночь переправы, напоминавшей день страшного суда, сказал: "Я преклоняюсь перед твоей отвагой. Если останусь жив, увековечу твой образ, чтобы даже дети наши склоняли, перед ним головы".
Я уже говорил: он сдержал слово, его работа, которую он посвятил бесстрашному сыну татарского народа, сейчас находится в Киевском государственном музее…
Яков Александрович замолчал. Я поблагодарил его за рассказ, который по-настоящему взволновал меня, и сказал, что хотел бы повидать художника, создавшего скульптуру.
- Нет, нет, этого не стоит делать!
- Но мне хочется сказать ему спасибо.
- Не утруждайтесь. Он… он не любит такого.