Немец поднимает автомат, направляя его на Пахомова и Смураго.
- Хальт! - кричу я над самым ухом рыжего.
Он на мгновение поворачивает голову в мою сторону и широко раскрывает глаза, точно встретил знакомого. Я с размаху тычу ему в лицо ствол карабина и нажимаю на спуск. Что-то липкое на секунду ослепляет меня. Я протираю глаза и стараюсь не смотреть на убитого. Но рыжий точно притягивает меня магнетической силой. Он все еще смотрит на меня внимательно и зловеще. Зажмурив глаза, отхожу от него.
Смураго что-то кричит, но я ничего не слышу. Рыжий стоит перед глазами и скалит удивительно белые зубы, словно они слеплены из снега. "Наверно, искусственные", - думаю я.
Сережка все еще в ярости сжимает кирпич. Я поднимаю карабин и выпускаю оставшиеся два патрона в перебегающих мимо окна немецких солдат. У второй баррикады что-то сильно грохочет. Варфоломеев как-то задом отскакивает от груды мебели, потом опускается на колени, несколько секунд смотрит на соседа и падает лицом вниз.
Сережка подбегает к баррикаде, хватает винтовку Варфоломеева.
Сумасшедший боец дико вращает глазами. Иногда он скулит и снова порывается броситься к двери. Тогда его задерживают и сажают на место.
Вслед за Варфоломеевым падает Пахомов.
Смураго возвращается на прежнее место, к внутренним дверям. Теперь отстреливаются только четверо. Иду к Ситникову и прошу обойму. Он вытаскивает из кармана два патрона и с виноватой улыбкой отдает мне.
Возле окна, где стоят Доронин и Шубин, в разных позах лежат до десятка немцев. Наверху опять стрекочет свисток и раздается команда. На этот раз голос непохож на давешний. Немцы затихают, мы с трудом переводим дыхание, точно пронесли на плечах огромную тяжесть.
Может быть, эта тишина - очередная хитрость врага? Ждем.
Нет, непохоже. Возле окон только убитые. Вдоль стен никто не крадется.
И вдруг всем становится ясно: они выдыхаются. Они не в силах больше атаковать нас.
- Если не могут взять в лоб - значит, придумают какую-нибудь каверзу! Все равно в покое они нас не оставят, - говорит Сережка.
Ко мне подходит Бондаренко.
- Ты знаешь, кого прикончил? - спрашивает он.
Воспоминание о рыжем знобящим холодком пробегает по телу.
- Обер-лейтенанта, - объявляет младший лейтенант.
Мне почему-то абсолютно безразлично звание убитого. Я по одному вставляю оба патрона в магазин карабина и закрываю затвор. Бондаренко подбирается к немцу и приносит автомат, о котором во время схватки я совершенно забыл.
- Вот возьми, - сует он мне оружие.
Я смотрю на вороненую сталь автомата, на котором все еще краснеют пятна крови, и мотаю головой.
- Не-е надо! Пусть Подюков берет.
Бондаренко удивленно смотрит на меня, потом кладет оружие на подоконник и отходит.
Я снова вижу улыбающегося немца, отражение которого поместилось на блестящей рукоятке затвора, и закрываю глаза. Желудок сжимается в судорожных спазмах тошноты.
Быстро сгущаются холодные сумерки. Из нашего окна виден кусок неба. На этом куске вспыхивает несколько звезд. Я смотрю на самую яркую и ни о чем не думаю. Мне тяжело о чем-либо думать: на это не хватает сил. Мои товарищи тоже ни о чем не думают - это я знаю наверняка. Все мы смотрим в окна и просто ждем тишины. Пожалуй, это первая ночь, которая нам желанна, как возлюбленная, как спасение, как жизнь! И все же каждый из нас готов скорее умереть, чем сдаться.
Над нашим домом шипят мины и с треском шлепаются на берегу. На "Красном Октябре" по-прежнему грохочет ожесточенный бой.
У Данилина началась бредовая горячка. Он выкрикивает бессвязные слова каким-то чужим, писклявым голосом. Савчук сидит возле него и время от времени зовет:
- Данилин, друже…
Смураго делает два выстрела на шум, который раздается по ту сторону баррикады. Это хорошо. Пусть думают фрицы, что у нас боеприпасов непочатый край. Смураго стоит у дверей, переступая с ноги на ногу. Под его сапогами хрустит известковая пыль и битый кирпич. Я замечаю, что он часто подносит руку к глазам. Неужели плачет? Да, ему есть о чем плакать. И, может быть, уже не первую ночь. И скрип под ногами только заглушает его сдавленные солдатские рыдания.
Я в душе проклинаю Германию, Гитлера, фашистов и войну. Нам с Сережкой слишком много досталось, гораздо больше, чем положено человеку в жизни. Мы стали не по летам серьезными и злыми, не по летам научились понимать то, что в мирное время нормальный человек усваивает только к тридцати-тридцати пяти годам. Мы познали себя, познали своих товарищей, мы познали человека и его настоящую природу. Где, как не в бою, человек проявляет всего себя, все тайники своей души, своего нутра? Война, как рентгеновский аппарат, просвечивает человека, выявляет его скрытые язвы, наросты, опухоли.
Я подхожу к Смураго. Он торопливо отворачивается и, как мне кажется, смахивает слезу. Мне нечего сказать этому убитому горем человеку. Я просто не знаю, что сказать. Он первым нарушает молчание.
- Ну что тебе, Митрий?
У меня не находится подходящих слов для ответа.
- Давайте вместе будем стоять, - наконец предлагаю я.
Смураго поворачивается в мою сторону и берет меня за рукав шинели.
- Эх, Митрий! - вздыхает он. - Пожалуй, давай. Одному несподручно, ты прав.
Он молчит, потом продолжает:
- А скажи: ты ничего не заметил?
Я догадываюсь, что он спрашивает о себе.
- Нет, а что?
- Да так, ничего… Показалось: ходят… - хитрит он.
У меня появляется желание говорить. Чем черт не шутит - может, это в последний раз.
- Как вы думаете, о нас вспомнят когда-нибудь?
- Чудной ты. Конечно, вспомнят. Всякая история оставляет след.
- И напишут, может?
- Напишут или нет, я того не знаю. И не к чему знать. Мы ведь не для того воюем, Митрий, чтобы о нас писали. - Он помолчал. - Вот скорей бы землю нашу очистить от этой гадины… А там уж… - Смураго вздохнул полной грудью и добавил слабым просящим голосом: - Покурить бы.
Я машинально роюсь в карманах шинели, но, кроме пыли и катышков ворса, ничего не нахожу.
Желание разговаривать пропадает так же быстро, как появилось. Брякнуться бы на пол и спать, спать, спать. Этого-то мы и боимся сегодня. Сон - наш враг. Он силен, даже сильнее фрица. Я кусаю себе язык, правым каблуком с силой надавливаю на левый носок; но все равно глаза слипаются, видения цветными пузырями плавают в утомленном до предела мозгу. Даже вши и те не могут отогнать свинцовую тяжесть сна.
Как утопающий, хватаюсь за ремень Смураго, чтобы ненароком не упасть. Выстрелы, крики, брань - все доносится издалека, мягко и зыбко, точно через толстый слой ваты.
Меня что-то сильно встряхивает - и я открываю глаза.
- Не спи! - тормошит меня Смураго. - Видишь, опять лезут.
У центральной баррикады валятся ящики, стулья, кирпичи. Ситников и Бондаренко стоят у входа, готовые встретить врага. Я прихожу к ним на помощь и встаю за выступом стены рядом с Ситниковым. Немцы, разобрав верхнюю часть завала, пытаются пролезть к нам.
- Русс, сдавайс! - горланят они.
Мы молчим, как будто нас уже нет. Враги смелеют и карабкаются через завал. Мрак настолько плотен, что их фигуры почти неразличимы.
- Русс! Мы вам не есть делайт плёхо, если ви не стреляйт.
Ситников не выдерживает:
- А мы, господин фашист, все равно будем вас уничтожать! - и с силой бьет фрица прикладом винтовки по каске.
Бондаренко стреляет из пистолета. Оглушенный Ситниковым немец скатывается к нам. Другой, по-видимому только легко раненный, выпускает очередь из автомата.
- Русс, - истошно воет он, - сорок минут - и вам капут, доннер веттер!
Бондаренко на всякий случай добивает оглушенного, израсходовав последний патрон.
Мы больше не можем ждать. Все, что мы имеем на восемь человек, - это пистолет Доронина с неполной обоймой да физическую силу одного-двух здоровых людей. Еще один маленький нажим - и мы не выдержим.
Решаем: выходить всем сразу, прихватив раненых. Младший лейтенант распределяет обязанности. Смураго, я и Подюков идем впереди. Доронин и Шубин несут Данилина. Петрищев помогает Савчуку. Но что делать с помешанным, мы не знаем. А вдруг он не захочет идти или закричит при выходе? Тогда все пропадет и нам не прорваться. Может быть, оставить?
Пока мы решали этот вопрос, рваные языки пламени лизнули сперва центральную баррикаду, затем боковую. Пожар грозил разгореться в несколько минут. Больной, заметив огонь, жалобно заскулил. Потом обхватил голову руками и выбежал через заваленный трупами выход на улицу. Его не успели задержать. Над ним повисла ракета, вырвав из мрака круглый участок земли. На миг мы увидели искаженное диким ужасом лицо. Боец стоял на краю воронки, той самой огромной воронки, края и дно которой были усеяны десятками трупов. Потом он опустился на колени и стал тормошить мертвеца, точно хотел разбудить его. Руки прикасались к лицу убитого, гладили его по волосам. Автоматный стрекот вспорол тишину. Больной взвизгнул, выпрямился во весь рост, и нам показалось, что он улыбнулся, улыбнулся так, как это сделал бы вполне здоровый человек, и, повернувшись на месте, грохнулся в воронку.
В искрящихся брызгах рассыпалась ракета, еще больше сгустив черноту ночи.
Нас охватил какой-то чугунный столбняк. Даже тишина, казалось, застыла навечно. Ни выстрелов, ни шорохов, ни скрипов, точно мы провалились в холодную бездонную пропасть.
Но вот где-то забренчали провода, стрекотнул пулемет, грохнула пушка… Кто-то шумно задышал, и мы как будто ожили.
Спустя несколько минут выбираемся через окно, которое охраняли Шубин и Доронин. Оно сбоку, за выступом стены, и перед ним нет воронок, которые могли бы только помешать.
Я свешиваю ногу и наступаю на труп. За мной вылезает Сережка, и мы все трое, включая Смураго, выбравшегося первым, принимаем Данилина. Последним выходит Бондаренко.
Не успеваем мы отползти на десяток метров, как за нами раздается мощный взрыв, в окна и двери летит дробленый кирпич.
- Потолок взорвали, сволочи! - шепчет Смураго.
Мы не знаем, что ждет нас впереди, но каждый из нас благословляет судьбу. Минута промедления - и все мы были бы погребены под рухнувшим потолком.
К нашему счастью, ракеты не взлетают больше. Зачем? Ведь русские придавлены, уничтожены, как мыши. С ними покончено.
Миновав дом в виде буквы "Г", мы поднимаемся в полный рост. Данилин приходит в себя и начинает стонать.
- Братцы, бросьте. Я не могу… бросьте… бро…
Промозглый ветер швыряет нам в лицо мокрую и мелкую снежную крупу. На свежем воздухе глаза еще больше слезятся. Мы спотыкаемся, снова бредем в ночи, навстречу зябкой белесой пороше.
Данилина подхватывают Ситников и Подюков. Втроем им легче. Иногда мы со Смураго останавливаем всю группу и идем вперед на разведку. Вот взорванный Данилиным колодец с солдатами, а вот и труба, у которой ранило старшего сержанта. Полнемца все еще лежит на краю люка. По-видимому, замену ему не нашли. Отсюда близок овраг, где наверняка есть наши. Впрочем, мы не раздумываем. Нам больше некуда идти, кроме как сюда, и мы идем.
Слева от нас остаются развалины трансформаторной будки.
Смураго уже спустился в овраг, когда следом за нами разорвалось несколько гранат. Кто-то охнул и упал. Описав дугу, над нами повисла ракета. Нас точно смело на дно оврага. А навстречу уже неслось строгое "Кто идет?" Мы забыли обо всем на свете и хором завопили: "Свои-и, свои, свои!"
Когда немного приходим в себя, не досчитываемся Доронина. В самую последнюю минуту он зацепился обмоткой за колючую проволоку и отстал.
- Откуда вы явились? - спрашивает часовой.
- С того света, парень, - отвечает Смураго.
- Похоже, - соглашается боец.
Данилин теряет сознание и бредит: "Браток, не надо, брось, я сам… сколько их… не одолеешь… я сейчас…"
Бондаренко подзывает меня и тихо говорит:
- Нехорошо как-то оставлять товарища. Проверить бы надо…
Я беру Сережку, и мы ползем обратно.
- Куда вы? - торопливо спрашивает часовой.
- В преисподнюю, - серьезным тоном отшучивается Подюков.
Смерть достала Доронина, когда он нагнулся, чтобы освободить обмотку от цепких коготков проволоки. Он лежал на боку, стискивая в руке пистолет.
Я разжимаю пальцы убитого и беру оружие себе. Рука его еще теплая. Я отпускаю руку, она падает на снег. Сережка закрывает лицо Доронина пилоткой.
Наше появление взбудораживает всех, кто находится на КП батальона. Комиссар стоит у стола, Он присматривается к нам, потом делает несколько шагов навстречу и обнимает Бондаренко.
- Друзья! - говорит он. И мы чувствуем в этом слове что-то очень родное, близкое, теплое. Он по очереди обнимает всех.
- Вот удивили, - в его лапы попадает Смураго. - Молодцы, - комиссар хлопает меня по спине. - Ну, не герои ли? - Сережкина голова исчезает на его широкой груди в складках распахнутой шинели.
Шубин, Петрищев и Ситников вносят Данилина. Комиссар долго рассматривает почерневшее лицо раненого, убирает с его глаз клок волос и задумчиво говорит:
- Друзья, друзья… Запомните это!
Землянка переполнена ранеными. Мы с Сережкой замечаем знакомую улыбающуюся физиономию нашего друга Семушкина, который лежит у дверей на нижних нарах и протягивает к нам руки. Протискиваемся к нему. Дядя Никита приподнимается, хватает нас обоих за шеи.
- Робятки мои… живы, сыночки…
Данилина и Савчука осматривает фельдшер. Бондаренко и Смураго идут за комиссаром в дальний угол и садятся за покрытый бумагами и картами стол.
- Да как же вы это… как же… живы… вот и хорошо… вернулись… Митрий, Серега, - повторяет дядя Никита.
Мы садимся на краешек нар и… мгновенно засыпаем. Для нас больше ничего не существует.
У меня нет сил подняться. А Сережка вообще не пытается это сделать. Но ласковые уговоры Семушкина все же заставляют нас раздвинуть опухшие от короткого сна веки.
Бондаренко стоит возле комиссара и смотрит на часы.
- Надо, товарищ младший лейтенант, - говорит комиссар. - Наш левый фланг совершенно оголен.
Бондаренко не может оторваться от циферблата. Он, видимо, тоже только что проснулся.
- Позавтракайте и наверх, - распоряжается комиссар.
Неужели нам сегодня дадут пищу?
- Идите к Косте, - шепчет дядя Никита.
Мы поднимаемся и выходим из землянки, чтобы зайти снова с другого конца, где стоит котел нашего батальонного повара и где я уже раз завтракал с напитком "заместо кофия".
Костя встречает нас по своему обыкновению угрюмо.
- Вернулись?
- Вернулись, дядя Костя.
- А мы думали, вас уже нет в живых, - басит он. - Жрать, небось, хотите?..
Вместо ответа мы жадно смотрим на отдувающийся паром котлище.
- Думаете; Костя бог, он из шиша приготовит вам жаркое?..
- Не мучь, - говорим мы с Сережкой.
- Не я мучаю, а фриц поганый. Шесть дён, как отрезаны от переправы. Никаких продуктов нет…
За нами заходят остальные бойцы.
Наконец повар ставит перед нами котелки и разливает… жидкую мутную водичку. Мы с недоумением глядим на черпак, из которого не выпадает ни одного кусочка мяса. Но наши желудки стали не так уж требовательны. Обжигаясь, мы хлебаем курящуюся паром болтушку, заедая крохотными кусочками сухарей. На этот раз Костя не просит нас рассказывать. Он сочувственно смотрит на нас и время от времени подливает жижу в наши котелки. Через полчаса мы выходим из кухни, если не сытые, то по крайней мере потные.
Мутный рассвет встает над почерневшей Волгой. По ней плывет шуга.
От Бондаренко узнаем подробности нашего положения. Мы действительно отрезаны от основных сил армии. Наш кусок земли со всех сторон простреливается пулеметным огнем. А сзади Волга. Ни к нам, ни от нас никто не может пробраться.
Нам выдают патроны, и мы снова бредем на позиции. К нашему удивлению, наверху почти нет защитников.
- Как же так? - спрашиваю я младшего лейтенанта.
- А вот так, - неопределенно машет он здоровой рукой. Раненая рука перевязана и подвешена на широком бинте. - Хватало бы народу, нам бы дали отдохнуть.
Я и Сережка занимаем один окоп в конце оврага, где ночью встретили часового. Отсюда видны Волга, остров, протянувшийся по середине реки до "Красного Октября". Другой конец острова уходит куда-то на север, за тракторный. Правее нас занимают окоп Смураго и Петрищев, еще правее - Ситников и Шубин. Слева от нас какие-то развалины. А за ними тот самый клин оврага, который уперся в Волгу между нами и "Октябрем".
Итак, мы на новой позиции. Хотя здесь и не ахти как хорошо, но все же мы с Сережкой довольны.
Наш окоп не глубок. Если встать в рост, то бруствер приходится вровень с грудью. Вдвоем стоять тесновато, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. И притом здесь мы сами хозяева. Наш окоп - наш дом. Если бы не холод, мы могли бы неплохо устроиться.
Часовой, которого мы сменили, спустился вниз. Теперь овраг защищаем мы.
С патронами мы захватили гранаты, целых пять штук. Это трофейные гранаты, с длинными деревянными ручками. Такие же, какие мы перебрасывали обратно их хозяевам. Мы складываем гранаты на бруствер и заряжаем, автомат, взятый с КП. Наши карабины тоже при нас.
Присматриваемся к местности. Перед нами прямо - белый дом буквой "Г", за ним - наша покинутая "цитадель" и развалины других домов. Справа в отдалении - корпуса заводов.
Сережка сооружает из кирпичей подобие амбразуры. Я смотрю на его выдумку скептически.
- Думаешь, спасет?
- Думаю, да.
- С каких это пор ты стал дрожать за свою шкуру?
Он держит в руке кирпич, смотрит на меня и ничего не говорит.
- Сережка!
- Что?
- Я думал, ты онемел.
- Иди к черту!
- Был уже.
- Это что, - сплевывая, Говорит он. - Вот ежели здесь припрут, то считай, что побывал у самого глазного черта в зубах. Конечно, если он тебя не заглотит.
- Слишком ты многословен стал, приятель.
- Это от желудка. Он все еще тепленький. Можешь пощупать.
- Фрица попроси, он лучше это сделает.
Перед нами много трупов. Впрочем, мы их почти не замечаем. Вон там сбоку лежит Доронин. Вечером, пожалуй, его надо вытащить. Его пистолет я держу за пазухой.
Скоро мы начинаем замерзать. Ведь мы все еще одеты по-летнему.
У Сережки получилась довольно хорошая амбразура. Он кончил работу и скрючился на дне окопа.
Грязно-серые мундиры немцев отчетливо виднеются на свежевыстланной простыне снега. Немцы перебегают из дома в дом, мелькают в окнах, высовываются из траншей и окопов. Метрах в двухстах справа из окон красно-серого дома выпрыгивают наши бойцы. Значит, их постигла та же участь, что и нас. Их немного, всего пять человек. Они перебегают за развалины и укрываются там.