- Страшно?
- Чуть-чуть.
- А дрожишь почему?
- Это сейчас пройдёт… Нервное…
Ответ искренний, без рисовки, без фальшивого бравирования. Да, страшновато и, может быть, далеко не "чуть-чуть". И разве только у нее, у этой хрупкой на вид девушки, сейчас напряжены нервы? Несколько минут спустя начнется путь в неизвестное, в логово фашистского зверя, возможно, навстречу смерти. Могучий Колесов конечно, не испытывает нервного озноба. Бодюков под стать ему.
А вот Вася Рязанов то и дело оступается, что-то тихонько бормочет себе под нос и, наверное, тоже подрагивает.
Милые мои, верные, надежные боевые друзья! У вас не каменные сердца. Не каменные, но настоящие солдатские сердца, которые умеют заглушить в себе все, что мешает им идти на подвиг во имя Родины, во имя свободы и счастья советского народа!
Вспыхнул луч аэродромного прожектора, выхватив на минуту из тьмы большой самолёт.
Прожектор погас. Тьма стала еще непрогляднее. В кабине самолета тускло светила фиолетовая лампочка. Мы заняли места на сиденьях вдоль стен. Сопровождавший нас майор Данильцев поместился у двери. У пилота над приборами и штурманской картой горело несколько лампочек, прикрытых сверху колпаками.
Взревели моторы. Самолет затрясся. На взлетную полосу снова упал широкий луч прожектора. Дверь захлопнулась. Последние минуты на Большой земле. Бодюков прокричал что-то на ухо Колесову. Вася Рязанов, сидевший рядом с Галей, смотрел на нее как-то растерянно, будто не решаясь сказать ей что-то очень и очень важное.
Пилот обернулся, крикнул:
- Готово?
Данильцев вскинул руку.
- Пошли!
И вот мы в воздухе. Круто набрав высоту, самолет лег на заданный курс. Где-то под нами лежала земля.
Через передовые позиции пролетели удачно. Ни слепящих прожекторов, ни огненных вспышек разрывов зенитных снарядов. Видимо, на земле шла артиллерийская перестрелка, в грохоте которой гул нашего самолета не был услышан противником.
Прошло пятьдесят минут полета. Самолет пошел на снижение, затем начал описывать в воздухе большие круги. Мы зашевелились. Нервное напряжение возрастало. Где-то внизу, словно в черной бездне, то вспыхивал, то угасал синий огонек. Казалось, он подмигивал нам ободряюще и зовуще.
Майор Данильцев поднял руку, что означало "приготовиться к десанту". Открылась боковая дверь. Снаружи в самолет ворвался холодный ветер.
Первым прыгнул Колесов. Кивнув нам на прощание, он весело улыбнулся и ринулся во мрак, головой вниз. За ним последовала Галя. На какое-то мгновение она задержалась у двери, затем резко сделала шаг вперед, в пустоту. Бодюков тотчас вылетел за ней ногами вниз - "солдатиком", как прыгают мальчишки с кручи в речку.
Мы с Рязановым с помощью Данильцева сбросили грузовые парашюты. Рязанов взглянул на меня.
- Давай, Вася! - кивнул я.
Он подошел к двери, вытянул руки вперед, будто пытаясь попробовать тьму на ощупь, и выпрыгнул.
Настал мой черед. Мне почудилось, что вместе со струей тугого воздуха в самолет влетел какой-то дикий, залихватский свист. От него невольно сжалось сердце. "Ну, скорее!" - мысленно подстегнул я себя и сразу почувствовал стремительность падения - сладкую и пугающую. Когда прыгаешь с самолета днем, когда видишь землю, купола раскрывшихся парашютов друзей, хочется кричать от восторга. Ночью совсем другое дело. Падение в густой мрак порождает тягостное чувство одиночества. Счет времени кажется обманчивым, замедленным, и невольно ждешь, что вот-вот врежешься в невидимую твердь земли. И все же сдерживаешь в себе мучительное желание выдернуть кольцо парашюта, упорно ведешь счет секундам. Губы шепчут: "…Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… двадцать…". Наконец рука привычно делает рывок. Кто-то будто подхватывает тебя за шиворот на лету, удерживает в воздухе и потом бережно начинает опускать вниз.
Толчок ногами о землю… Откуда-то сверху доносится гул самолета. Времени терять нельзя.
Быстро погасив парашют, я собрал его, наспех обмотал стропами и, перекинув через плечо, двинулся на северо-восток, к месту встречи с товарищами. Светящаяся стрелка компаса ведет меня туда сквозь мрак по незнакомой местности.
Не прошло и часа, как все мы собрались вместе. Вокруг - тишина. Изредка доносились какие-то шорохи, приглушенный писк, шелест крыльев ночных птиц.
- Теперь куда? - спросил шепотом Колесов.
- Никуда, - отозвался я. - До тех пор, пока не увидим сигнала.
Первой его, этот сигнал, заметила Галя. На западе, где в темном небе чуть просматривалась стена леса, то вспыхивал, то угасал огонек. Слабый, едва приметный, но именно тот, который мы искали: синий, манящий, приветливый здесь, во вражеском тылу. Наш родной советский огонек!
Сердце влекло к нему, хотелось броситься туда и закричать: "Мы здесь, товарищи!" Но холодный рассудок удерживал на месте, повторял предостерегающе: "Не торопитесь! Будьте бдительны! Кто может поручиться, что враг не разведал секрета партизанских сигналов? Что произойдет, если синий огонек находится в руках врагов, а не друзей?"
Решил послать Колесова в разведку.
Прошло минут двадцать томительного и напряженного ожидания. В той стороне, куда ушел Колесов, было тихо. Огонек уже не мигал. Мы лежали на земле, молча вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху.
Бодюков нетерпеливо поглядывал на светящийся циферблат своих наручных часов. Рязанов время от времени приподнимался на локтях, вытягивал шею, будто силясь разорвать какие-то невидимые путы, удерживавшие его на земле. Галя нервно покусывала стебель травинки. Я же думал о том, что предпринять в случае, если Колесов наткнулся на вражескую засаду…
К счастью, все обошлось благополучно. Колесов вернулся с двумя провожатыми. Им было поручено вести нас не на основную стоянку партизан, а на вспомогательную, к той группе, с которой нам предстояло выполнять боевое задание.
Путь показался бесконечно долгим и утомительным. Мы то пробирались сквозь кустарник, то шли вдоль болот по зыбким кочкам, то переходили вброд топкие, сонные речушки.
Восток уже серел, когда у одного из перелесков нас встретил партизанский дозор. К нам подошел мужчина, широкоплечий, немного грузноватый, с посеребренными сединой висками. Это был командир вспомогательной группы - Астафьев. Он крепко пожал нам руки, расспросил, как мы себя чувствуем после полета и марша по болотам, и тут же распорядился полностью разгрузить нас от ноши. От него веяло дружеским радушием, и даже его внушительный бас рокотал как-то особенно тепло и приветливо.
Лагерь группы находился в лесу, окруженном густыми болотистыми зарослями. Нам отвели просторную землянку, вырытую в откосе пологого холма.
- Выпейте чайку, отдохните с дороги, а утром потолкуем о деле, - сказал Астафьев.
Чай, пропахший дымком костра, показался нам изумительно вкусным. В землянку пробивался глухой гомон голосов. Он действовал на нас успокоительно, убаюкивающе. Не верилось, что линия фронта пролегала за сотни километров от этих мест, что где-то рядом в селах и городах хозяйничали оккупанты.
Уже засыпая, я услышал, как Астафьев басовито прикрикнул на кого-то:
- А ну кыш отсюда, не балабоньте! Дайте людям отдохнуть.
Голоса утихли.
Повернувшись лицом к пахнувшей сыростью стене землянки, я погрузился в глубокий, покойный сон.
В десятом часу утра в землянку заглянул Астафьев. Я только что проснулся и хотел было будить остальных, но Астафьев остановил меня, шепнул:
- Пусть еще поспят малость. А мы с вами выйдем, поговорим наедине.
По едва приметной тропке, змеившейся между деревьями, мы направились к опушке леса. Астафьев выбрал травянистую площадку меж кустов. Позади высился лес, впереди сквозь кугу и камыш виднелись небольшие клочки воды, затянутые ряской. Пахло травами и болотной прелью.
Развернув полевую карту, я сориентировал ее на местности и объяснил Астафьеву задачу, которая была возложена на партизан и на мою группу.
- Скажу прямо, задача очень и очень тяжелая, - заметил Астафьев. - Наметить план операции теоретически - одно дело, и совсем другое - исходить из конкретных условий, так сказать, из окружающей обстановки. - Он указал на карте, где располагались посты гитлеровцев, их огневые точки на ближних и дальних подступах к мосту, где находились основные силы противника, в задачу которых входила охрана железнодорожной магистрали и главным образом моста.
Я предложил несколько вариантов проведения операции. Астафьев слушал, подолгу обдумывал каждый из этих вариантов и коротко делал заключения: "Этот не годится!", "Этот, пожалуй, лучше!", "Этот практически неосуществим!"
- Что же предлагаете вы? - спросил я обескураженно.
- Не будем спешить, - ответил Астафьев. - Прежде всего давайте посмотрим натуру - что, где, как. А тогда уж будем решать.
Пришлось с ним согласиться.
Разговор зашел о сведениях, которые интересовали наше командование.
- У меня есть кое-что, - сообщил Астафьев. - В частности, данные о количестве эшелонов, проследовавших по этой магистрали на восток, и об их грузах. Кроме того, мы уточнили места расположения вражеских складов боеприпасов и горючего и численность гарнизонов в близлежащих селах.
- И насколько достоверны эти сведения? - поинтересовался я.
- Они получены от захваченных нами "языков" и проверены нашей разведкой.
- Значит, их можно смело передавать на Большую землю?
- Хоть сейчас, - ответил Астафьев. - Я полностью гарантирую точность этих сведений…
После завтрака мы втроем вместе с Астафьевым собрались произвести разведку в районе моста. Галя и Рязанов настроили рацию и, связавшись с Большой землей, приступили к передаче сведений, полученных от Астафьева. Рязанов шифровал донесения, Галя передавала их в эфир.
Уже выходя из лесу, мы встретили трех партизан, тащивших фельдфебеля гитлеровской полевой жандармерии - тощего, остроносого, с серыми водянистыми глазами. Рыжие волосы его были всклокочены, изо рта торчала тряпка, руки за спиной были скручены веревкой. Он рычал, извивался и никак не хотел идти. Двое дюжих парней с трудом удерживали его за плечи и руки, а пожилой бородач то и дело подталкивал его коленом в зад, приговаривая:
- Иди, иди, басурман! Ждет тебя в пекле бес в свою команду эсэс!
Увидев командира, партизаны остановились.
- Вот поймали субчика, - доложил бородач, смахнув рукавом пот со лба. - Худючий черт, а двужильный, втроем насилу управились.
Фельдфебель тяжело дышал, по-волчьи глядя на нас.
- Где поймали? - спросил Астафьев.
- По ту сторону болота, - сказал бородач. - Недалече от ихнего поста… Присел он, значит, по нужде за кусты, размечтался, а мы тут как тут. И пикнуть не успел. Враз его понос пробрал. Через болото на себе перли. Видать, понравилось ему на руках, не идет ногами ни в какую! Уморил, окаянный.
Астафьев приказал вынуть тряпку изо рта пленного и неожиданно для нас заговорил с гитлеровцем по-немецки быстро, без запинки, будто на родном языке.
Фельдфебель упрямо замотал головой, разразился бранью и заявил, что ни на какие вопросы отвечать не будет.
- Ничего, заговоришь, - усмехнулся недобро Астафьев и приказал доставить пленного к штабной землянке. - Пусть посидит, подумает. Вернусь, допрошу…
Партизаны поволокли гитлеровца в глубь леса. Астафьев проводил их глазами, сказал с улыбкой:
- Удачный нынче день у моих охотников. Дичь подходящая.
Колесов не вытерпел, промолвил восхищенно:
- А здорово вы по-немецки… Ей-ей, как заправский фриц. Где это вы так наловчились?
- Ничего удивительного, - сказал Астафьев. - В школе я историю и немецкий язык преподавал. Так что это, можно сказать, хлеб мой…
До самого вечера не возвращались мы в лес: изучали "натуру", то есть мост, выискивали места, где можно было бы пробраться к нему. Астафьев прекрасно знал местность, каждый овражек, каждую кочку, каждый куст. Не раз мы подползали к железнодорожной насыпи в непосредственной близости от вражеских дозоров, но так и не смогли найти подходящей лазейки к мосту. Нужно отдать должное неприятелю: охрана предмостных участков железной дороги была продумана с большой тщательностью.
- Как видите, этот мост - чертовски крепкий орешек, - сказал Астафьев, когда мы, исколесив бог знает сколько километров и устав донельзя, сделали привал на одном из болотных островков, откуда был хорошо виден "проклятущий" (по мнению Бодюкова) мост.
- Но задание есть задание! - заметил я. - Мы должны выполнить его любой ценой.
- Это не означает лезть на рожон, - сказал Астафьев. - Можно зря сложить головы и не достигнуть цели. А рисковать вашими головами я не имею права. Вряд ли мне вышлют минеров вторично.
С минуту лежали молча. Мост, казалось, был совсем рядом, и в то же время каким далеким и недосягаемым выглядел он. Вот уж воистину - видит око, да зуб неймет.
- Как же быть, черт возьми? - вырвалось у меня с досадой.
Колесов поморщился, поскреб затылок.
- Эх, яблочко, такого еще не бывало в нашей практике. Тяжелый случай!
Издалека донесся гудок паровоза.
- А может, на станцию пробраться? - предложил вдруг Бодюков. - Глядишь, там какой-либо выход найдется. Как по-вашему, братцы?
Мы все вопросительно уставились на Астафьева. Тот не торопился с ответом.
- Попробуем, - промолвил он наконец. - Там в поселке есть наши люди. Один даже в "начальниках" ходит - бригадир ремонтников. Возможно, и впрямь придумаем что-нибудь подходящее.
- Решено! - закончил я, уже не колеблясь…
Ночью Астафьев привел нас в большой поселок, примыкавший к станции. Кварталы вдоль железнодорожного пути были почти начисто сметены немецкой авиацией еще в первые месяцы войны. Кое-где над землей торчали обломки стен и печей. Западная часть поселка сохранилась, и там гитлеровцы расселили своих солдат и русских рабочих, согнанных сюда для ремонтных работ на станции.
Оставив нас в глинистом карьере у развалин бывшего кирпичного завода, Астафьев вначале отправился в поселок один. Ночь снова выдалась темная, беззвездная. Временами начинал идти мелкий дождь. На станции шипели паровозы, лязгали буфера, громыхали колеса. Как светляки, помигивали фонари поездных бригад и осмотрщиков вагонов. Слева и справа от станции тускло горели огни семафоров.
Астафьев вернулся в сопровождении невысокого пожилого мужчины, говорившего осипшим голосом. Это был бригадир одной из ремонтных бригад - Семен Кириллович Никитов.
- Одежа-то у вас какая? - спросил он. - Военная или цивильная?
- Партизанская, - ответил Астафьев. Кто во что горазд.
- Оружия чтоб никакого, - предупредил Никитов.
- Это как же без оружия! - возмутился Колесов.
- Я про винтовки и, так сказать, про видимое говорю.
- А пистолеты, ножи, гранаты?
- Ежели припрятать хорошо, то пожалуй… За рабочих своих выдам вас. Тут недалече шанцевый инструмент сложен у меня. Прихватим для видимости.
Пришлось всё "видимое" оружие - автоматы - оставить с Рязановым среди руин обжиговой печи. Пистолеты, ножи и гранаты рассовали по карманам, за пазухами, в голенищах сапог. Одежда у нас была действительно разношерстная, какую носят гражданские лица во время войны: в основном самая что ни на есть "цивильная", но с некоторой примесью воинской.
На станцию проникли благополучно. Постовые, посвечивая карманными фонариками, проверили пропуск Никитова, а нас, "рабочих", вооруженных ломами, кирками и лопатами, пропустили по счету. Все мы были начеку, и, если бы кто из охранников заподозрил что-либо неладное, наши ножи сделали бы свое дело.
На станции стояло несколько эшелонов. На путях, формируя составы, ползал маневровый паровоз, напоминавший старика, задыхавшегося от приступа астмы: так отчаянно он шипел паром и ухал. Один эшелон готовился к отправке на фронт - в сторону "нашего" моста. На платформах - танки, зачехленные пушки, из вагонов доносился храп и гомон солдатни.
Когда мы проходили невдалеке от хвоста эшелона, с тормозной площадки последнего вагона спрыгнул немец-кондуктор и что-то крикнул осмотрщику вагона, остукивавшему молотком бандажи колес. Тот подошел. Кондуктор попросил огня, закурил сигарету и тотчас вернулся на площадку, где под красным сигнальным фонарем маячила фигура охранника.
Колесов крепко сжал мой локоть, прошептал:
- Видел?
- Что именно? - не понял я.
- Кондуктор и один охранник… - задыхаясь от волнения, сказал Колесов. - Снять их с площадки, переодеться и на мост…
- А дальше что?
- Первым заходом устроить там затор, а следующим - рвануть.
Это была заманчивая и вместе с тем довольно просто осуществимая идея. Я сразу ухватился за нее. Понравилась она и Астафьеву…
Вернувшись на стоянку, мы в ту же ночь разработали детальный план действий и весь следующий день готовились к его выполнению.
Снова ночь. Сильный ветер разметал пелену туч, весь день висевшую над землею. По звездному небу мчались черные косматые облака. Шум леса сливался с шумом камыша, и порой казалось, что где-то невдалеке стонет разбушевавшееся море.
На этот раз мы двинулись в путь, изрядно нагрузившись взрывчаткой. План операции, разработанный нами, был и дерзок и опасен, но настроение было приподнятым. Каждый почему-то проникся верой в успех задуманной диверсии, и эта вера окрыляла нас.
Еще днем Галя с Рязановым и двумя проводниками отправились через болота к невысокому пригорку, откуда хорошо просматривался участок железнодорожного перегона, подходившего к станции с запада. К вечеру мы уже располагали точными сведениями, сколько эшелонов прибыло на станцию, сколько из них ушло к фронту, сколько проследовало с востока на запад. По нашим подсчетам, на станции к полуночи должно было находиться два состава, следовавших на фронт…
Семен Кириллович уже ждал нас с шанцевым инструментом у развалин кирпичного завода. Возник вопрос, как пронести на станцию взрывчатку. Бодюков предложил захватить с собой две одноколесные тачки, валявшиеся среди заводского двора, погрузить на них тол, а сверху сложить костыли, болты и инструменты.
- Не годится! - возразил Никитов. - Ни разу с тачками не являлись мои работяги… Сразу эти тачки бросятся в глаза охранникам.
- Не паникуй, Семен Кириллович, - сказал Астафьев. - Тачка - это тот же рабочий инструмент. Вот увидишь, все обойдется.
- А ежели не обойдется?
- Тогда перебьем постовых.
- Ну, разве что так, - согласился Никитов.
Как и предполагал Астафьев, гитлеровцы не обратили особого внимания на тачки. Их и на этот раз вполне удовлетворили пропуск бригадира и цифра, соответствовавшая числу "ремонтников", проследовавших с ним на ночную смену. Ремонтные бригады дежурили на станции день и ночь, приводили в порядок еще не восстановленные запасные пути, тупиковые ветки и стрелочные переводы…