- Храбрость свою показывай там, - Казанцев кивнул бойцам за спину, на дорогу, где ревели машины и мешались чужие гортанные голоса. - Я старик. - Умирать было не страшно, только обидно, что приходится принимать смерть от людей, каких еще вчера провожал отцовским напутствием, и они, обгоревшие, засмоленные на степном солнце, виноватые, грязные, прощались с ним по-сыновнему. - Стреляй! - Не мог одолеть сухости в горле, закашлялся и ступил вперед: - Стреляй! Я все одно уже ни на что не гожусь. Россию у меня сыны обороняют. Не такие, как ты.
- Будет! - командира решительно оттер плечом кряжистый старшина. - Извиняй, отец. Мы сами его не дюже знаем. В балке тут недалеко пристал. Дорогу к Дону укажи да хлебушка вынеси. Оголодали мы.
- Зараз вы далеко не уйдете. Светает скоро, - Петр Данилович снял картуз, повел ладонью по лысине и лицу. - Передневать вам надо. В балки не лезьте. Они не спрячут вас. Днюйте в хлебах али в бурьянах на открытом месте. А ночью этим направлением к Дону. Думаю, лучше всего вам на Сухой Донец правиться. У Галиевки, говорят, третьего дня обложил Дон.
- Теперь хлебушка, отец. Шумков! - старшина обернулся к темневшим бойцам. - Ждите меня здесь. Я сейчас. А ты, капитан, помалкивай. Мы еще разберемся, кто ты.
Пробираясь стежкой через сад, Петр Данилович молча слушал словоохотливого добродушного старшину и думал о тех, кто ждал сейчас от него хлеба. Не было зла у него и против капитана. Капитан, должно быть, как и многие в эти дни, был подавлен случившимся, страдал от собственной беспомощности и позора и искал виновников этого стыда и позора. Таким виновником для него и был он, Казанцев. Капитан с первого взгляда, должно быть, отнес его к тем, кто радовался приходу немцев и был равнодушен к его, капитана, нравственным страданиям. Он, Казанцев, в свою очередь мог считать виновником своего положения этого капитана и тех, для кого он шел сейчас за хлебом. Но он понимал, что ни старшина, ни капитан, ни еще кто другой из них не виноваты в его положении.
Благодарный старшина долго, по-хозяйски укладывал хлеб и сало в солдатский мешок и обещал ведро из-под молока оставить в саду, в бурьянах.
- Осуждаете, небось? - спросил он на прощание. - Оставляем вас тут.
- У меня, сынок, два своих бьются где-то. Одному и восемнадцати нет, год воюет, доброволец. Другой на границе был. Как я могу судить их. Знаю - себя не пожалеют. Эх-х! - голос Казанцева прошибла слеза.
- Ты прав, отец - жалеть не жалеем мы себя, да ничего не получается, вишь, пока. Прощай, - потоптался: неловко было уходить.
- С богом. Зараз по яру до балки подниметесь и вправо. Там дорог нет. Переднюете и правьтесь на Сухой Донец. В балки не лезьте, - повторил, - прочесывает.
Хрустнула ветка вишенника под ногами старшины у летней стряпки, и шаги его стихли. - Где-то там, на краю хутора, ночь прошила короткая автоматная очередь, взвыла собака, плеснулся бабий крик, и разом стихло все.
Послушав еще, Казанцев закурил, присел на порожки, стал думать, как жить теперь дальше и что теперь нужнее в этой жизни, какая началась вчера, часов в десять утра, когда у правления колхоза остановились чужие бронемашины.
Глава 5
По широкой, с бесконечными белыми размывами поворотов степной дороге к Дону шли обозы, беженцы, артиллерия, машины, пешие. В жгучем пыльном воздухе стоял невообразимый гул, мучила жажда, спертая духота, едкие запахи людского и скотиньего пота, бензиновая гарь. Пыльные, черные, безразличные, по вытоптанной пшенице брели пехотинцы. Проходя мимо машины, съехавшей в нетолоченную целину хлебов, долговязый солдат с ручным пулеметом на плече, в гимнастерке, прикипевшей к лопаткам, повернулся было к шоферу машины и солдатам в кузове, которые чему-то гоготали и смачно хрустели свежими огурцами, но махнул рукой… И хлеба, и сады с вызревающими в них вишнями, и сами хутора с напуганными и молчаливыми женщинами, детишками, стариками оставались теперь немцу. Да и у солдат хлопот хватало. Впереди Дон. Переправа. Какая она будет?.. Такая масса людей, скота, техники.
Впереди, у Дона, черной стеной вздымались и мглистым покровом расплывались по небу пожары. Мелкий озноб земли от тяжких ударов докатывался и сюда, на дорогу. В сторону этих ударов уверенно и хозяйственно тянулись немецкие бомбовозы.
- Сворачивай на проселок! - не видя возможности двигаться навстречу льющемуся к Дону потоку, посоветовал торчавший из башни броневичка сержант. Лицо его в этом море духоты и зноя выглядело непривычна белым и бледным. От левого глаза через весь висок к уху убегали два лилово-красных рваных рубца и прятались в ранней проседи волос.
- Куда? - пожал плечами шофер. - В этих степях заблудиться - раз плюнуть.
- Как там на переправе, браток? - пехотинец с пулеметом на плече шлепнул ладонью по горячему железу медленно выбиравшегося из затора броневика, блеснул зубами.
Угрюмоватый на вид сержант в башне повернул голову, глянул вниз. Кожица на рубцах натянулась, побелела.
- Жарко! - Но по серьезным глазам пехотинца понял, что для того этот вопрос не пустой, добавил мягче: - Хватает вашего брата. - Угол рта дернулся, отчего кожица на шрамах сбежалась, как от огня, потемнела. - Вывернешь плетень на огороде - вот тебе и переправа. Хозяйство у тебя какое…
Пехотинец с пулеметом мотнул головой в знак благодарности, помахал свободной рукой.
Урча перегретым мотором, броневик одолел подъем и круто завернул влево, прямо на непаханые солончаки.
- Тут уж мне знакомо, - багрово-масляное лицо водителя в темноте башни разделила белая полоска зубов. - Скоро и хутор.
В хуторе броневичок чихнул и заглох у двора со сломанной садовой оградой. В вишеннике за хатой виднелся танк, гремело железо. На башне ожесточенно матерился и плевался танкист в ухарски распахнутом комбинезоне:
- Один черт немцы переломают и перетопчут их!..
- Дурак! Вдвойне дурак! - осаживал его снизу смуглолицый старший лейтенант и дергал танкиста за рыжий кирзовый сапог. - Если уж ты решил их немцам оставлять, так пускай немцы и вытопчут, а не ты. Война!.. Спроси бабку, чей сад испохабил… У войны для всех свое лицо!.. Выгоняй зараз же машину и ставь под сарай.
- А налетят фрицы…
- Слегами огороди, брезентом покрой, сенца сверху… И забор поправь. Эту уж за упокой на твою совесть!
Сержант со шрамами успел вылезть из броневичка, разминался у поваленного плетня, вслушивался в голоса ругавшихся. Губы его то и дело раздвигала улыбка.
Из-за угла хаты стремительно вывернулся старший лейтенант с танкошлемом в руке, поваленный плетень затрещал под его ногами. Остановился. Чугунно-смуглое лицо дрогнуло, волной прокатились желваки на скулах.
- Кленов! Костя!.. Ребята! - радостно блеснули молочно-синие белки, и в глубь двора: - Костя Кленов вернулся! - старший лейтенант уронил танкошлем, облапил сержанта руками, припал к его плечу, затискал. Сержант только тряс головой, мычал что-то.
- Костя! Мерзавец! - жарко блеснуло золото зубов, затрещала спина.
- Дай-ка я огрею тебя! Сукин ты кот!
- Да отступитесь!..
- Где лежал? Рассказывай!
- Как там житуха?..
Спина и плечи Кленова гудели от увесистых шлепков и похлопываний. Из-за ограды и с дороги сержанта оглядывало множество незнакомых - пополнение.
- Я уже думал, вы кончаете войну. На мою долю и не останется, - мрачновато пошутил Кленов, когда улегся первый шум.
- Наоборот, развели пожиже, чтоб на всех хватило, - золотозубый старшина Лысенков выматерился, потер голые по локоть руки ветошью. - Только начинаем.
Кленов заметил у Лысенкова меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. С Иваном Лысенковым они начинали совместную службу еще до войны на Волыни. Неунывающий задира, шутник, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.
- Что насели на человека! Оглядеться дайте!
- Пожрать сообрази!
- А мутненькой не осталось там?
Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.
- Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.
- А это?
- Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Идем, Костя. - В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. - Немецкий, - ответил на взгляд Кленова. - Делимся кое-чем. Они у нас землю, города, села, мы у них - зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. - Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. - Устали мы тут, Костя, - вздохнул он. - И не так от войны, как от вопросов…
Глава 6
За глиняной стеной сарая в лопухах мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери видны были кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахло степным разнотравьем и зноем - голову не оторвать. Обивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.
В сарай заскочил Лысенков:
- Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим!
По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте - обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, скрывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать.
- Зря бросают нас вот так, по одиночке и без артиллерии, - роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок влажного белого чабора. Глазами показал на курган: - Мы там уже были вчера. На той стороне. Три памятника оставили. Увидишь, если немцы не утащили.
- У них там что - постоянная оборона? - поинтересовался Кленов.
Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на него. Смятое лицо смягчала улыбка.
- Сколько ты, почти год, прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны, - отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. - Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.
На срезе балки вырос Турецкий, показал рукою: "Заводи!" За ним едва поспевал заросший бородою и черный, как жук майский, пехотный командир.
- За высотой у него батареи. Действовать отчаянно, дерзко. Не дать опомниться им.
- Товарищ старший лейтенант, а почему не подавят их, эти батареи?
- Почему! Почему! - Турецкий сердито и резко оглядывается на спрашивающего, смуглое лицо лоснится: тоже не успел умыться. - За курганом хуторок и ферму нужно взять. Это понятно?
- Там остановитесь и возьмете нас на броню! - неопределенно машет, как клешнями, черными руками куда-то поверх балки пехотный капитан.
- Садись на мою! - кивает ему головой Турецкий и, уцепившись за башенную скобу, ловко вскакивает на крыло, потом на башню и опускает ноги в люк. - докажешь где, я остальным посигналю.
По затрушенной соломой степной дороге танки выскакивают из балки и, перестроившись в цепочку, идут к высоте. Впереди них ползет над степью низкий гул, валом накатываясь на крутые скаты. Пыль, прибитая росой, легким прахом тянется за каждой машиной.
На подходе к высоте строй танков изломался: одни вырвались вперед, другие отстали. Машина Турецкого уже на самой плешине. Загрохотала пушка, вразумляюще зло забубнили пулеметы. Перед Кленовым открылась широкая изумрудная равнина, залитая солнцем. Низкое солнце било в глаза, блестела роса на траве. Слева свеже синела лесистая балка. Оттуда сверкнули огни, и перед танками выросли оранжево-черные кусты разрывов.
- Вперед! Вперед! - кричит Турецкий по рации и похлопывает Кленова по спине: "Жми, мол!".
Удар! В ушах звон. По борту растеклись фиолетовые брызги, и отсветы их на миг озарили темные углы башни.
- Справа пушка!
Танк разворачивается. Метрах в ста пятидесяти, в окопе, похожем на бабачью сурчину, бегают, суетятся. Видны только согнутые спины и рогатые каски. У самой земли, как тело змеи, стелется ствол пушки.
"Не успею, и пиши пропало!" - мелькнуло в голове Кленова. Меж лопаток сыпанули колкие мурашки, оглянулся на командира. Комбинезон к спине прилип, мешает движениям. Под уклон машина несется кометой.
Из лога, где белеют мазанки и синеют сады хутора, и из балки, откуда бьет батарея, движутся черные точки. За ними жидкие шлейфы пыли. Точки быстро вырастают. Слева горит чья-то машина. От нее загорелась и пшеница. Белесый дым стелется низом, проникает внутрь, душит кашлем.
Удар сбоку! Зазвенели подвески и шибера мотора. На голову и спину плеснуло чем-то горячим и жидким. Кленов рванул защелку люка, скатился в плотную, как вода, пшеницу. Борта лизал огонь, и он, сдернув с головы танкошлем, стал бить им по пляшущим змейкам огня. В плечо больно ударили, сбили с ног. В глаза, рот, уши полезла земля. Турецкий и заряжающий катали его по пашне, сбивали пламя.
- Дурак! Она же внутри горит! Что ты сделаешь! - кричит при этом Турецкий. Лицо его возбуждено, вытянуто, глаза на выкате, красные. Ножом обкромсал тлеющий комбинезон на спине, рванул за руку: - На танк! Скорее!
К ним задом пятится Т-34. Кленов видит на броневом листе под выхлопными черные лысины выгоревшей краски и брызги масла. Из темноты башни в приоткрытый люк машет рукой Лысенков.
- Из хутора вышли еще двенадцать танков. Двумя колоннами идут. Нам ничего не сделать с ними! - кричит командир "семидесятки", рукой отмахивается от хлопьев гари над полем.
- Назад! За скаты! - Турецкий ныряет в черное грохочущее нутро танка, а Лысенков приседает за башню рядом с Кленовым.
Воздух быстро накаляется, но все же наверху свежее, чем в машине. Теперь Кленов видит пушку, которую он раздавил, солдат. Иные ползают еще по окопу, видно, в беспамятстве. Одолеть невысокую стенку окопа и бруствер у них не хватает сил, и обмякшие тела сползают назад. Перед окопом, действительно, несколько бабачьих нор с кучами мела впереди.
Среди выгоревших плешин истолченной ногами и распаханной гусеницами пшеницы стоят синевато-черные обгоревшие танки, немецкие и наши. Солнце пригревает, и от танков тянет горелым железом, тряпьем и сладковато-приторным тленом трупов. Из люка немецкого Т-III висит офицер с обугленной спиной, длинные белокурые волосы колышет нагретый воздух, обвисшие руки почти достают до крыла. Второй, скрючившись и обхватив руками живот, сидит, прижавшись к переднему катку. Третий лежит у кормы танка, подтянув правую ногу под живот и раскинув руки. Смерть, видать, настигла его на ходу.
- Вчерашние, - кивнул Лысенков на трупы и танки. - Мы своих не всех вытащили, а они своих и не трогали.
Уцелевшие танки возвращаются на исходную. В балке у ручья, откуда начинали атаку, стоят кухни. Солдаты идут к ним по запаху.
- Когда ты, паразит, перестанешь кулешом давить! - горячится длинноногий тощий пехотинец, оглядываясь, где бы присесть. Худые ноги его в обмотках похожи на ходули.
- Ты чего ругаешься, земляк? - задел его локтем расторопный приземистый механик Лысенкова Шляхов, мигнул Кленову, чтобы тот шел с ним есть. Шляхов поздно вечером вернулся из разведки с обрывком цепи на буксирном крюке, чуть не угодил к немцам. Цель на крюке его танка так и болталась, как веревка на шее оборвавшейся собаки.
- Земляк? - недоверчиво обернулся длинноногий. - Я таких земляков…
- А откуда все-таки?.. Уральский?.. Так я тоже. Из какого села?
- Из того, что жизнь весела и петухов на три области слышно.
- Скалишься?..
- Не скалиться - со смертью в обнимку долго не прожить, - длинноногий уселся у самого ручья, указал глазами на место рядом. - Мы уже третий день бегаем на эту высоту. - Обжегся, выматерился, стал хлебать жидкую кашу.
- Наших тоже немало там. Сегодня еще четыре свечки поставили. Только покажешься из-за гребня, а они уж тут как тут, здрасте, - морща лоб, Шляхов подул в ложку, подставил под нее ломоть хлеба.
Кленов с интересом вглядывался в скуластое, в мелких следах оспы лицо соседа, в бугристые складки меж бровей, когда он дул в ложку.
- Через полчаса атака! - сообщил Турецкий, вернувшись откуда-то. Стал на колени у ручья, окунул голову в воду.
- Каши похлебайте, - позвал Шляхов.
- Потом, потом. Сейчас некогда уже. К машинам! Догрузите снаряды. Гранат побольше. Атака общая. Две бригады вместе.
В небе, налитом солнечным блеском, над балкой проплыла "рама".
- Ну теперь жди. Вот сука! - длинноногий выскребал из котелка, опасливо поглядывая в небо, где кружилась "рама".
У кухонь остановились Т-34 и две Т-70. Из командирского люка Т-34 выпрыгнул мешковатый, плотный инженер-капитан, командир ремонтной роты.
- Принимай подарок! Комбриг все три тебе приказал! - окликнул инженер Турецкого.
Турецкий опять сунул голову в ручей, отряхнулся по-собачьи, не вставая с карачек, через плечо покосился на прибывшие машины.
- Опять дубовой клепкой дыры заделываешь?
- Быстро надо, дорогой, быстро, - по-домашнему добрые в густой опушке ресниц глаза инженера дрожат ухмылкой. - И спасибо не скажешь?
Турецкий встал. Зернистые капли с волос скатывались за ворот, по смуглым щекам и подбородку - на шею.
- Один черт мало. Четыре гробанули. А день только начинается.
- Дураков и в церкви бьют.
- Ну ты! - устало огрызнулся Турецкий, подтянул ремень на животе. - Костя, бери "тридцатьчетверку". Пулеметы, пушка работают?
- Все в порядке, дорогой. Можешь бить фрицев.
Налетели "юнкерсы" и "Ме-109". "Ме-109", оказывается, тоже могут бомбить. Бомбы у них страшные. Рвутся метрах в пятнадцати-двадцати над землей и засыпают градом осколков. От них не спасают и щели. Часть "юнкерсов" ушла к Дону, и оттуда доходил тяжелый с перекатами грохот. После налета немцы пошли в атаку сами. Их танки в блескучем и подвижном зное показались на скатах кургана. Покачиваясь и как бы щупая перед собой пушками пространство, они медленно скатывались на мерцавшую полынью и зноем степь, приближались к балке, где, рассредоточившись, стояли танки Турецкого.