Времени для отдыха почти не оставалось. С началом войны было введено казарменное положение и в город ходили редко. Да, впрочем, никто этим особенно не тяготился. Каждому хотелось скорее попасть на фронт, а для этого надо было быстрее осваивать программу, учиться отлично летать. Вести с фронта приковывали внимание всех. Каждый день, до дыр зачитывая газеты с сообщениями Совинформбюро о боях, курсанты анализировали сводки, горячо обсуждали всевозможные варианты причин, по которым, как говорилось в кратких информациях, "столько-то самолетов не вернулось на свою базу".
Время от времени на аэродроме школы приземлялись продырявленные, пропахшие пороховой гарью боевые самолеты. Летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты и техники в замасленных комбинезонах не спеша вылезали из кабин и следовали к штабу, сопровождаемые восторженными и завистливыми курсантами. Для них это были люди оттуда, из другого, пока еще недоступного им мира, где шла жестокая война и где каждую минуту эти спокойные и веселые люди (может быть, курсантам это только казалось) вели бои с вражескими истребителями, сбивали их и возвращались на свои аэродромы с завоеванной, но часто нелегкой победой.
Устраивались вечера встреч бывалых, фронтовых летчиков с курсантами. На встречах этих курсанты выслушивали рассказы о воздушных боях, о бомбардировках вражеских укреплений, о том, как выглядят фашистские самолеты-истребители "Мессершмитт-109" и какой тактики они придерживаются при нападении на наши бомбардировщики.
Курсанты задавали множество вопросов, на которые фронтовики отвечали обстоятельно, стараясь полней удовлетворить любопытство будущих летчиков. Муса слушал внимательно, временами записывая кое-что в тетрадку. Ведь скоро, очень скоро и ему на фронт, и эти записи могут пригодиться уже в первых боевых вылетах, в возможных столкновениях с сильным противником!
В начале 1942 года в школу приехала комиссия с фронта, отобрала несколько курсантов, еще не окончивших срока обучения, и забрала с собой. Как ни хотелось Мусе Гарееву попасть в их число, из этого ничего не вышло; молчаливый, необщительный от природы, он еще больше замкнулся в себе после этого случая.
Но жизнь шла своим чередом. Тяжелые оборонительные бои сменялись на фронте блестящими наступательными операциями. Уже гремела по всему миру слава непобедимого Сталинграда, где в разрушенном городе, превращенном в груды развалин, насмерть стояли батальоны, полки и дивизии, не давая гитлеровцам продвинуться к Волге.
В эти дни среди курсантов шли разговоры о новом советском самолете, появившемся на фронтах. Это был штурмовик ИЛ-2, двухместный бронированный самолет, вооруженный пушками, реактивными снарядами и бомбами. Он летал на небольших высотах, штурмуя вражеские укрепления, колонны машин и танков, аэродромы, пехоту. Эту летающую крепость гитлеровцы прозвали "черной смертью".
"Вот бы полетать на таком!" - мечтал Муса Гареев.
За три месяца до выпуска в жизни будущего летчика случилось важное событие, определившее его дальнейшую судьбу. Следуя с одного из тыловых авиационных заводов, на аэродроме школы приземлилось звено штурмовиков. Курсантов повели на поле, где стояли черные, немного угловатые машины. Вместе с товарищами Гареев облазил их вдоль и поперек. Кабина летчика была бронирована почти со всех сторон, особенно сзади, откуда обычно заходили для атаки вражеские истребители. Сзади, в фюзеляже, находилось место воздушного стрелка. На турелях были установлены "шкасы" - скорострельные пулеметы. В комплект стрелка входили и ручные гранаты-лимонки на маленьких парашютиках, которые он мог сбрасывать, в случае если истребитель противника подойдет сзади слишком близко. Летчики сообщили курсантам тактико-технические данные самолета - его скорость, потолок, возможность маневрирования. Подвижная сильная машина могла на бреющем полете подкрадываться к вражеским позициям и внезапно, словно тень, обрушиваться на них. Благодаря такому мощному вооружению, штурмовику нестрашна была лобовая атака любого истребителя. Впрочем, на это гитлеровцы отваживались редко, предпочитая зайти в хвост и атаковать под углом снизу, куда не мог достать огнем пулемета воздушный стрелок.
Да, это была великолепная машина! И поэтому, когда в школе стали отбирать курсантов для переучивания на ИЛ-2, Муса был в числе первых, изъявивших желание. Курсантов направили в лагерь под Пензой, где они пробыли около трех месяцев. Наконец в декабре 1942 года состоялся выпуск. Летчик Муса Гайсинович Гареев был направлен в штурмовой авиационный полк.
Гареев прибыл на Волгу в то время, когда там уже все шло к концу. Полк участвовал в штурмовке окруженной группировки армии Паулюса, и молодому летчику пришлось сделать лишь несколько боевых вылетов, явившихся первой настоящей боевой школой. Когда Муса прибыл на фронт, ему, конечно, хотелось сразу же летать на боевые задания, громить врага. А вместо этого его поначалу заставили упорно тренироваться, решать тактические летучки, привыкать к плотному строю, необходимому для успешного отражения атак вражеских истребителей, учиться осуществлять противозенитные маневры. Потом-то он понял, как было это важно. И благодарность сохранилась в его сердце к командиру эскадрильи капитану Буданову - строгому, но справедливому человеку. Молодых летчиков он учил терпеливо и настойчиво, хорошо учил!
И все же в первом боевом вылете Гарееву многое было трудно и непонятно. Трудно было ориентироваться, понимать без слов маневры ведущего, боязно прижиматься почти вплотную - а вдруг столкнешься?
Однажды, когда эскадрилья летала штурмовать танковую колонну под Котельниково, одному из экипажей удалось даже сбить вражеский истребитель. Но все-таки плотный строй был нарушен, штурмовики, как говорится, "разбрелись". После полета Буданов собрал летный состав, отметил слаженные действия экипажей, похвалил стрелков за меткий огонь, но в заключение сказал:
- Не думайте, что у нас нет недостатков. Строй при атаке истребителей нужно держать еще плотнее, внимательнее следить за маневрами ведущего. А стрелкам, хоть они и отличились сегодня, следует поэкономнее расходовать боеприпасы. Сбили самолет - хорошо. Но стрелять старайтесь короткими и меткими очередями.
Подумайте, что могло произойти, если бы вы расстреляли боеприпасы раньше времени, а вражеские истребители атаковали бы еще раз?
Гареев невольно покраснел. У него не осталось после вылета ни одного патрона. Но выводы для себя сделал.
Так каждый вылет, каждый день пребывания на фронте постепенно обогащал Гареева новыми знаниями, опытом, учил боевому мастерству… И когда в марте 1943 года он был направлен вместе с Будановым и еще несколькими летчиками в другой полк, под Котельниково, Гареев зарекомендовал себя как опытный летчик, отличающийся хладнокровием и выдержкой в бою.
В гвардейском штурмовом авиационном полку (звание гвардейского он получил за бои на Волге), куда теперь он был направлен, Мусе Гарееву довелось служить до конца войны. Здесь же судьба столкнула его с сержантом Александром Ивановичем Кирьяновым. Кирьянов, 22-летний кряжистый, среднего роста паренек, со строгим взглядом темно-карих глаз, стал бессменным воздушным стрелком Гареева. Как это произошло, пусть расскажет об этом Кирьянов.
3. На Миусе
(первый рассказ Александра Кирьянова)
Думаю, читатели не будут в претензии, если я сообщу о себе самые краткие сведения. Заранее оговорюсь: в биографии моей нет ничего выдающегося, и это, может быть, послужит оправданием того, что я займу несколько строк, чтобы объяснить, как я попал в Котельниково и встретился с Мусой Гайсиновичем Гареевым - человеком замечательным во многих отношениях, сыгравшим в моей жизни немалую роль.
Родился я в 1920 году, на Урале. После семилетки закончил педагогическое училище и был направлен на работу в Сибирь, в город Тобольск, Тюменской области. Преподавал в семилетке русский язык и литературу.
В октябре 1940 года меня призвали в армию. Попал в школу младших авиаспециалистов и успешно закончил ее по специальности мастера авиавооружения. После школы служил на Дальнем Востоке. Это было уже в 1941 году.
Прянула война, и мне, как и каждому советскому гражданину, патриоту своей Родины, не терпелось попасть на фронт. Но отправиться на фронт мастером авиавооружения мне, естественно, не хотелось. Нелегко, но добился-таки я, чтобы меня переобучили на воздушного стрелка. Получил я не ахти какую, конечно, теорию и практику воздушной стрельбы и был назначен в гвардейский штурмовой авиационный полк в Котельниково. К концу марта благополучно туда прибыл.
Получилось так, что в первый же боевой вылет меня взял командир эскадрильи. Не знаю, за какие достоинства. Вероятно так, случайно. Второй вылет - тоже. Получалось у нас все гладко, но я отнюдь не видел в этом своей заслуги. Прикрывал своего летчика с хвоста, как мог, старался не зевать. Ну, а большего ничего не могу сказать. Но, видать, приглянулся ему чем-то, потому что сделал с ним пять вылетов, то есть летал до тех пор, пока моего комэска не перевели, а на его место пришел капитан Буданов. Он прибыл с несколькими летчиками, и этот день остался памятным для меня потому, что после полудня вызвал меня к себе в штабную палатку адъютант эскадрильи старший лейтенант Карташов (мы располагались в лесополосе, в палатках) и сказал:
- Вот, Кирьянов, познакомьтесь с вашим новым летчиком.
Гляжу, стоит младший лейтенант, роста чуть повыше моего (а у меня всего-то 160), в поношенном хлопчатобумажном обмундировании, лицо круглое, глаза чуть-чуть, самую капельку раскосые, скулы немного выдаются. Фамилия Гареев - ну, думаю, значит, судьба моя теперь, видать, в этом Гарееве.
Отозвал он меня в сторону, стал расспрашивать: давно ли здесь? Сколько летал? С кем? Как обстановка на фронте? Ведет себя скромно, лишнего слова не скажет, и вообще, вижу, летчик рядовой, ничем особенным не выделяется. За какие же это грехи, думаю, вдруг от командира эскадрильи и к рядовому летчику? А сам между тем отвечаю:
- Да ничего! Первый раз, конечно, тяжело было. А потом облетался. Порядок.
Приглашает он меня в столовую. Пообедали, еще поговорили. Вернее, говорил-то больше я, а он все спрашивал. А потом разошлись. Так вот и состоялось наше первое знакомство.
Плохо спал я, признаться, в эту ночь. Все думал - что за человек? Повезло или неудача? А вдруг гробанет в первом же вылете? Ладно, посмотрим, решил, утро вечера мудренее.
Через день слетали мы с ним. Правда, ничего особенного не произошло, но отбомбился и отстрелялся мой командир отлично. Сам видел - мало что осталось от фашистской зенитной батареи.
А на следующий день собрал нас командир эскадрильи и стал каждый экипаж опрашивать, сколько батарей уничтожено, сколько подавлено. Ответы, конечно, самые разноречивые. Буданов хмурится, а потом говорит:
- Надо нам, товарищи, фотографировать объект после его обработки. Снимки точно покажут результаты нашей работы. А от этого, скрывать нечего, зависит и честь наша, и представление к наградам. Так вот, в эскадрилье приказано выделить один экипаж для плановой фотосъемки. Я думаю назначить Гареева - он человек хладнокровный, выдержки у него хватит.
Мой командир молчит, - значит, соглашается. Ну, думаю, влипли мы крепко. Ведь что значит фотографировать объект? Для этого надо оставаться после того, как вся эскадрилья отбомбится, и затем не спеша, строго выдерживая заданную высоту, направление и скорость, пройти над вражескими позициями. А фашистским зенитчикам больше ничего и не надо. Идеальные же условия, чтобы пристреляться по самолету, как по конусу, и сбить его третьей-четвертой очередью! Это только потом появились у нас фотокинопулеметы, которые позволяли фотографировать объекты с пикирования, во время выполнения боевого задания. А пока что установили в фюзеляже нашей "семерки" фотоаппарат подле моей кабины, зарядили пленкой - и все.
Я, грешным делом, попробовал было возразить своему командиру. Это же, говорю, верная гибель, зачем вы согласились?
А он посмотрел на меня спокойно и твердо отрезал:
- Будем фотографировать, товарищ Кирьянов. Разве вы не понимаете, что нужны доказательства? И что бы там ни случилось, мы с вами их добудем… Впрочем, если не хотите со мной летать, я могу доложить комэску.
Видать, мой взгляд был красноречивым ответом, что раз, мол, так, я своего места никому уступать не собираюсь, поэтому Гареев уже мягче закончил:
- Ну вот и хорошо. Проверьте все как следует. А то еще в ответственный момент этот фотоаппарат не сработает.
Установили мы фотокамеру, зарядили, проверили - все как следует. Ждем.
Стоял май 1943 года. На Миусе наши войска тогда готовились к наступлению. Но гитлеровцы тоже не дремали. Ведь там степь, знаете. И как наши ни маскировались, фашисты кое-что пронюхали. Пронюхали и давай в свою очередь подтягивать к району боев резервы. Наши самолеты-разведчики то и дело доносили о передвижении вражеских танков, артиллерии, пехоты. Все дороги к фронту были забиты. В ближнем тылу разгружались железнодорожные эшелоны, на фронтовые аэродромы перебазировались все новые авиационные части из тыла и с других участков. В такой обстановке работать нашему брату приходилось много. Случалось, в день по четыре, по пять вылетов делали… Вернешься, бывало, вечером, еле ноги до койки донесешь.
Так вот, в один из таких дней вылетели мы на штурмовку железнодорожной станции, на которой скопилось несколько эшелонов с военной техникой. Погода была неважная: низкая облачность. Вел нас капитан Буданов.
Командир мой, Муса Гареев, как всегда, был спокоен и молчалив. Изредка бросит слово - другое и снова замолкнет. Идет эскадрилья ровно, хорошо. Я поглядываю по сторонам, вниз и вверх. Это моя святая обязанность- зорко наблюдать за воздухом. Земля внизу- сплошной зеленый ковер. Все словно вымыто и причесано. Хорошо. Повыше нас - истребители прикрытия. Ну а когда прикрытие надежное, и лететь веселей. Проходим линию фронта. Все благополучно, разрывы зениток остались позади. Еще несколько минут - и появляется объект. На станции густо дымят три паровоза с длиннющими составами. Там уже нас заметили. Подходим ближе, становимся в круг. Встречают как полагается - огнем. Но это им не помогло. По приказу капитана Буданова разделяемся на группы, и, пока одни подавляют зенитные орудия и пулеметы, другие дают жару эшелонам.
Трижды заходил Муса на эшелон и трижды пикировал так, что аж в глазах темно становилось. Смелый, думаю, парень. Что там внизу творилось, рассказать трудно. Один эшелон хотел было отойти от станции подальше, да на полных парах ка-ак врежется в другой- сразу все вверх тормашками: видно, железнодорожники не ту стрелку перевели.
Солоно пришлось фашистам. Особенно раззадорились ребята, когда увидели, что из одного эшелона гитлеровцы пытаются выгрузить танки. Подожгли эшелон, да и танкам досталось. Последние заходы летчики делали чуть ли не вслепую. Погода, и без того, как я уже говорил, неважная, еще больше ухудшилась, поднатянуло откуда-то тьму облаков. Да еще и дымом заволокло все. Даже в кабине гарь чувствовалась.
Сделала эскадрилья свое дело, Буданов начал собирать ее, чтобы ложиться на обратный курс. Ну, а для нас самое главное еще только начиналось. Слышу, в шлемофоне голос Гареева:
- Делаю заход для фотографирования результатов.
- Хорошо, - отвечает Буданов, - пойдем медленно, догоняйте.
Тут младший лейтенант нырнул в облачность, развернулся и, вынырнув на высоте 800 метров, ровно, словно по ниточке, пошел над железнодорожными путями. Неприятная, скажу вам, это вещь, когда по тебе бьют зенитки, а ты летишь словно на параде, не делая никакого маневра. Я думал только о том, когда же наконец мой командир отвалит в сторону. Ну и железные же нервы!
Вдруг чувствую, самолет тряхнуло и бросило в сторону. Гареев едва его выровнял. Как потом выяснилось, снаряд вражеской зенитки разорвался рядом, повредил мотор и рацию. Но тогда я, конечно, ничего этого не знал, и с тревогой спрашиваю у младшего лейтенанта, в чем дело.
- Ничего, ничего - фотографирование закончил, будем догонять своих.
Ответил спокойно, но я-то чувствую, что и скорость он теряет и высоту. Воздушный стрелок, конечно, не летчик, но многое в управлении самолетом понимает и, естественно, случись что в воздухе, чувствует себя неприятно. В таких случаях все зависит от летчика, от его выдержки и умения, а стрелок вольно или невольно становится критиком его действий, как правило, объективно, а подчас строит догадки и предположения.
Вот в таком положении очутился и я. Ну, думаю, с другими и не такое бывало, как-нибудь дотянет. И действительно, маскируясь облаками, командир мой идет к линии фронта. И все бы ничего, так надо же, откуда ни возьмись - пара фашистских "мессеров" (так мы называли для краткости "Мессершмитт-109"). Прикрылись они тоже облачностью и подобрались незамеченными. Едва я успел доложить Гарееву, как они уже пошли в атаку, как всегда, с хвоста, и я поспешно схватился за пулемет. Два истребителя против штурмовика, у которого к тому же поврежден мотор, дело не шуточное. Я, конечно, понимал это. А тут еще, как на зло, облака кончились и солнце ярко светит, - значит, прикрыться летчику нечем. Признаться, отругал я тогда крепко дневное светило и нажал на гашетки.
На первом заходе фашистские истребители промахнулись. Я увидел, как оба они, отвалив в сторону, взмыли ввысь. Значит, теперь пойдут в атаку сверху.
- Спокойно, Александр! Иду на снижение, бей по ведущему, - услышал я голос Гареева. (Впервые назвал он меня по имени.)
Теперь самолет уже шел на бреющем. Внизу все слилось в сплошное, удивительно ровное серо-зеленое поле, стремительно, с головокружительной быстротой убегавшее назад из-под хвоста. Не раз я слышал о случаях, когда вражеские истребители, атакуя сверху низко идущий самолет, не успевали выйти из пикирования и врезались в землю. "А вдруг и сейчас…" - подумал я, хотя, честно говоря, на такой счастливый исход мало надеялся.
И действительно, из этого ничего не вышло. Враги оказались опытными летчиками и успели вовремя выйти из пике. Я бил по "мессерам" короткими очередями, наверное, довольно меткой потому что на близкую дистанцию гитлеровцы подойти не решались. И все-таки они изрешетили нам хвостовое оперение и, наверное, снова попали в мотор, потому что я услышал голос Гареева, сообщавшего о том, что идет на вынужденную. Мотор хотя и работал с перебоями, но еще тянул. Я наблюдал за воздухом. Ведь противник все еще оставался там, и я был уверен - не отстанет от подбитого беспомощного самолета. Вскоре они снова ринулись на нас сверху. Один впереди, другой чуть сзади сбоку. Их острые щучьи носы озарялись вспышками выстрелов, на какую-то долю секунды ведущий попал ко мне в прицел, и я жал гашетку до тех пор, пока пулемет не замолк. Потом я увидел, что один "мессер" вынесся вперед и с креном пошел набирать высоту. Второго не было. Я поискал глазами и радостно вскрикнул. Этот второй, охваченный пламенем и дымом, врезался в землю… Я стал докладывать Гарееву об успехе, но он не ответил. Только теперь я почувствовал боль в спине и что-то горячее под левой лопаткой. Наш штурмовик с ревом несся уже над самой землей. Вот-вот врежется в землю и все будет кончено. Что же с Гареевым? Может быть, он ранен? Предчувствуя удар об землю, я схватился за бронеплиту, прикрывавшую спину летчика, и прижался к ней, чтобы смягчить силу удара.