Наиболее выгодные точки в лагере, где можно было ставить пулемёты, Чердынцев наметил ещё осенью. На второй день пребывания здесь он первым делом задумался, как построить оборону, если на базу нападут. Но теперь надо будет по выбранным точкам пробежать ещё раз, обновить память, это первое, и второе – обязательно поставить дополнительные минные поля. К тем, что уже есть. Лишние мины никогда не помешают.
А то, что фрицы засуетились, команду эсэсовскую прислали, – это показатель хороший, признак того, что партизаны допекли фрицев.
Чердынцев вышел из землянки вместе с Ломоносовым. Утро занималось сказочное. Пахло весной – пожалуй, первый раз в этом году лейтенант ощутил дух весны, бодрящий голову и душу, дух этот содержал в себе тонкий, едва уловимый аромат тающего снега, растекающегося едва приметными струйками, прошлогодней зелёной травы, сумевшей остаться свежей, зелёной до самой весны, цветов, которые должны будут распуститься, лесных кореньев и ещё чего-то, чему Чердынцев не знал названия.
От неожиданности он зажмурился, втянул сквозь ноздри воздух в себя, не сдержался, рассмеялся легко – всё, назад дороги уже нет, зима начала сдавать свои позиции. Эх, если бы не война… Улыбка сползла с лица лейтенанта, взгляд сделался озабоченным.
– Я не знаю, товарищ командир, может быть, я преувеличиваю, но нюхом своим, печёнками я чую – эта эсэсовская ух-команда появилась в Росстани не случайно, – со вздохом проговорил Ломоносов. – Явно они пришли по нашу душу.
– Поживём – увидим, Ломоносов. Пусть твои ребята держат ухо востро. Ладно?
На следующий день разведчики засекли появление в Росстани ещё одной команды – на этот раз полевой, с тремя тяжёлыми пулемётами, установленными на санях. Таскали сани здоровенные широкозадые битюги, неторопливые, но очень выносливые…
– Похоже, мы доигрались, Евгений Евгеньевич, – сказал Чердынцеву комиссар, – если эта орда попрёт на нас, то сметёт, как пить дать. Дунет – и нас не будет.
– Ты что, хочешь сказать, что мы напрасно дерёмся с фрицами, напрасно пускаем поезда под откос, напрасно казним изменников?
– Этого я не говорил.
– Эх, Андрей Гаврилович, – с горечью произнёс Чердынцев. Больше ничего не сказал – умолк. Внимательно оглядел Мерзлякова: и седины у того в голове стало больше, седина пробралась даже в усы, и морщин на лбу, и усталости в глазах – то ли стареет комиссар, то ли хворь какая его гложет, то ли ещё что-то происходит, сразу и не поймёшь… Может, надломился в нём некий внутренний стержень, отсюда и неуверенность?
Мерзляков выдержал взгляд командира и, стараясь держаться спокойно, сказал:
– Ты не горячись, пожалуйста, Евгений Евгеньевич! То, что я выложил тебе, это моя точка зрения, личная, ты не можешь с нею не соглашаться, но она есть… Есть, есть, и мне с нею надо жить…
– Вот именно – жить, – хмуро пробормотал Чердынцев. – Все хотят этого: жить… А думаешь, те, кто умер, хотели умирать?
– В общем, не делай выводов, Евгений Евгеньевич. Если понадобится умереть – я умру, как и все. От других не отстану и Родины не опозорю.
– Ладно, забудем про этот разговор. – Чердынцев поправил шапку на голове. – Считай, что я ничего не слышал и этого разговора не было… – Он отвернулся от комиссара.
А ведь разведка права, и комиссар прав – команды эти хреновы появились по их душу. Конечно, насчёт тяжёлых пулемётов фрицы явно чего-то недотумкали либо просто поторопились: не пройдут ни битюги, ни пулемёты по здешним снегам. И танки не пройдут, и хвалёные вездеходы фирмы "Опель" застрянут. Чердынцев огляделся вокруг – неплохо бы ординарца или просто вестового при себе иметь, как это положено в Красной Армии, чтобы всё время находился под рукой, ловил каждое слово командира с открытым ртом и пулей мчался выполнять поручение. Гаркнул зычно и неожиданно зло – никак не проходило ощущение досады, оставшейся после разговора с комиссаром:
– Ломоносов!
Маленький солдат услышал лейтенанта и вскоре, запыхавшись, раскрасневшийся, предстал перед командиром.
– Явился – не запылился, – фыркнул тот и, остывая, отмякая от всего, что услышал за последние полчаса, сказал: – Значит, так, Иван. Срочно надо послать двоих твоих орлов в Сосновку – как там лагерь? Вырыли землянки или нет? Команда там работает немаленькая – двадцать человек… Бывшие военнопленные и кое-кто из наших.
– Сделаю это сейчас же, товарищ командир. Через час туда уйдут люди. Час нужен на подготовку. Может, даже ещё меньше – минут сорок…
– Аллюр три креста, Иван. Чем быстрее, тем лучше.
– Понял, товарищ командир.
– Не то, не ровён час, немцы навалятся на нас, а мы не успеем себе и отход подготовить…
– И это понял, товарищ командир, – шустро отозвался Ломоносов.
– Конечно, тебе самому надо было бы побывать там, но ты нужен здесь.
– Может, с моими ребятами отправить комиссара?
Качнув головой, Чердынцев хмуро свёл брови в одну линию, засунул пальцы под шапку и поскрёб затылок – непростой разговор с Мерзляковым не выходил у него из головы. Наконец он вздохнул и проговорил неохотно:
– Может, отправить и комиссара… Пусть побывает на месте, посмотрит, что к чему, на зуб попробует…
Так Чердынцев и поступил – отправил Мерзлякова в Сосновку. Правда, комиссар засомневался в необходимости этого похода, вспушил колючие, густо обмахрённые инеем усы.
– Ты прикинь, Евгений Евгеньевич, где я буду тебе нужнее – тут или там? Используй, исходя из важности, так сказать, момента.
– Иди в Сосновку, Андрей Гаврилович, осмотри там всё хозяйским глазом – я в таком разе буду спокоен. Иначе – сплошное беспокойство, а это – сам понимаешь…
Мерзляков ушёл с разведчиками.
Испив чаю, отдохнув немного, похлебав коньячку и закусив его русским салом, фрицы, прикомандированные к райцентру, решили действовать – построились в две колонны, одну чёрного цвета, другую мышиного, и двинулись к лесу.
Вообще-то у эсэсовцев, находящихся на фронте, также имелась мышиная форма, предписанная им по уставу на случай военных действий, но эти почему-то прибыли в чёрной форме – то ли для устрашения местного люда, то ли приехали откуда-то и не успели сменить одежду, то ли это была чья-то недоработка, не понять, видны были эсэсовцы издалека, их хорошо было брать на мушки мосинских винтовок.
С карателями выступили и местные полицаи. Поскольку Шичко не стало, её место занял Легачёв, больше поставить было некого, он единственный среди полицаев имел образование десять классов, но повышение это временное меланхоличного Легачёва почему-то не обрадовало… О повышении Легачёву объявил сам комендант.
– Охо-хо-хо! – замотал головой новоиспечённый начальник, поморщился болезненно и схватился обеими руками за поясницу. – Нарежут из меня господа партизаны длинных гибких ремней, не посмотрят на заслуги перед профсоюзом.
– Ремней из него – для чего? – Комендант запоздало нагнулся к переводчику. – Суп варить?
– Это присказка такая у русских, герр гауптман, – поспешно пояснил переводчик, – иносказательная. У русских всё шиворот-навыворот, куда ни плюнь – всюду иносказания…
– Дурацкая присказка!
– Я тоже так считаю, герр гауптман.
– Он что, не хочет работать? – Комендант потыкал пальцем в Легачёва.
– Нет, хочет, но жалуется, что у него болит спина.
– Спину мы быстро вылечим. Двадцать пять плетей – и никаких ремней не надо будет резать. – Комендант достал из кармана хорошо отглаженный, со стрелками-линеечками, пахнущий французским парфюмом платок, протёр им стекло монокля – с этим увеличивающим мир кругляшком он теперь старался не расставаться, – сунул под лохматую, начавшую дурно куститься бровь и неожиданно рассмеялся. – А что… Резать ремни из спин непослушных людей – это мне нравится. В России, похоже, только так можно навести порядок.
Как бы там ни было, Легачёв, человек нерешительный, квёлый и в полицаи-то угодивший по недоразумению, случайно, оказался во главе целой управы и вынужден был возглавить отряд.
Разведчики засекли карателей, едва те вошли в лес. Игнатюк, видя такое дело, только пальцем покрутил у виска – и охота фрицам в такой холод мошонки себе морозить, – но старшина Иванов, бывший старшим в этой тройке, отнёсся к делу серьёзнее и скомандовал Игнатюку:
– Давай-ка, друг, быстрее в лагерь, к Чердынцеву, предупреди его – идут, мол… И смотри, на мину не напорись случайно, наши там много новых мин поставили.
Каратели шли по лесу медленно, битюги увязали в снегу, перегруженные сани переворачивались, офицеры ругались в голос, вдобавок ко всему эсэсовский начальник вдребезги разругался с командиром полевиков – чего-то они не поделили, скорее всего, славу… А в том, что они развесят партизан, как ёлочные игрушки, по деревьям, фрицы были уверены на все сто процентов. Знали каратели, что при случае они могут и авиацию вызвать, и орудия подтянуть, у них были на вооружении не только пулемёты.
Серый тёмный пар грозовым облаком висел над отрядом карателей, плыл вместе с людьми в неведомое… К реке Тишке плыл.
Чердынцев готовился встретить гостей. Игнатюк, ловко скользя на лыжах между деревьями, быстро обошёл отряд немцев и предупредил командира.
– И много фрицев в итоге сюда направляется? – спросил лейтенант.
– Там не только фрицы, там и наши имеются… Полицаи. Целая рота.
– Так сколько же всё-таки спальных мест надо готовить?
– Думаю, человек двести пятьдесят к нам идут…
– Ого! – Лейтенант усмехнулся привычно. – Не берегут фрицы своего здоровья, дедушку мороза совсем перестали бояться. Ладно… Как сказал товарищ Сталин, наше дело правое, победа будет за нами.
Но одно дело – сказать, и совсем другое – добыть эту победу. Лицо у Чердынцева сделалось горьким, каким-то сморщенным, будто у старика. Единственный человек, за которого он сейчас боялся, была жена. И за малыша, который ещё не успел родиться, тоже боялся. Главное – уберечь их. Что же касается самого Чердынцева, то он смерти не опасался совсем. Разучился опасаться. Раньше при мысли внутри рождался мёртвенный холодок, в висках возникал стылый звон, сейчас – нет. Сейчас Чердынцев спокоен – война изменила его, приучила ко многому тому, к чему человек, кажется, вообще не способен привыкнуть.
Лейтенант глянул на часы – появилась у него эта особенность, чуть что, глядеть на часы, – к вечеру, в крайнем случае завтра утром немцы подойдут к лагерю.
Надо успеть заминировать все подходы, все до единого. Правда, двое разведчиков останутся по ту сторону, но они не пропадут – и запас продуктов у них есть, и в лесу они люди не чужие, и, где Сосновка находится, знают. Не пропадут.
А пока несколько человек надо прямо сейчас же отправить в Сосновку, к Мерзлякову, не то, не дай бог, фрицы где-нибудь дорогу перекроют.
Группа Бижоева продолжала минировать подходы к лагерю. Старалась делать это умело, ставить заряды не абы где и не абы как, а с хитрецой, так, чтобы не сразу можно было разгадать сапёрную загадку и понять, стоит мина под какой-нибудь лохматой заснеженной кочкой или нет.
В командирской землянке, куда Чердынцев попал с яркого солнечного света, было мрачно, темно, вязкая сумеречь плотно осела в углах, Наденька, одинокая, закутавшаяся в шерстяную шаль, кипятила прямо в печке бокастый чумазый чайник.
– Сейчас будет готов чай, – сказала она.
– Надюш, немцы!
– Ну и что? – спокойно произнесла Наденька.
– Надюша, оставить тебя на базе не могу, не имею права. Ты и радист Петров подлежите немедленной эвакуации.
– Эх! – с досадою произнесла Наденька, подкинула в печку несколько свежих, истекающих смолой поленьев. – Я же врач, Жень, ты понимаешь… А врач должен находиться там, где идёт бой.
– Врач должен находиться, Надюш, в лечебных палатках, в тылу, в эвакогоспитале, а поле боя – это забота санинструктора, мужчины, умеющего перевязывать раненых, и не более того. Он даже из винтовки должен уметь стрелять лучше, чем перевязывать, понимаешь?
– Не понимаю, – качнула головой Наденька, торцом полена поправила чайник, прикрылась рукой от искр, сыпанувших ей в лицо. – Если бы у тебя в отряде имелись санинструкторы, хотя бы один, тогда всё было бы понятно. А так извини, Жень…
Лейтенант шагнул к жене, почти силой оторвал её от печки, прижал к себе.
– Надя, ты пойми, я не переживу, если с тобой что-то случится.
Чердынцев уткнулся лицом в её волосы, втянул ноздрями сухой дух, исходящий от них, легонько, едва касаясь губами, поцеловал. Прошептал едва различимо:
– Береги маленького, Надюш… – Затем решительно выпрямился. – А теперь слушай приказ, товарищ военврач! Чтобы ни радиста, ни тебя через час на базе не было! Уходите! Проводник уже ждёт вас.
– Женька! – в сердцах воскликнула Наденька.
– Надя!
– Ну-у… я прошу тебя, Женя. – В голосе Наденьки послышались умоляющие нотки.
– А я приказываю, Надюш!
Наденька сникла, опустила руки, плечи у неё тоже опустились, сделав её фигуру угасшей, потерявшей силу и стать, она поняла, что мужа ей не переубедить, муж-командир прикажет, и она вынуждена будет подчиниться.
На горящих поленьях завозился, задёргался закипающий чайник, плеснул кипятком в огонь, попал, в ответ печка закашляла недобро. На глазах Наденьки появились слёзы.
– Вот видишь, Женя, на тебя даже чайник ругается.
– Это он на тебя ругается, а не на меня, просит, чтобы ты его скорее перевезла на новую базу. – Чердынцев достал из кармана шёлковый платок – Ломоносов подарил, он нарезал платков из парашютного шёлка на весь отряд, – промокнул слёзы на Наденькиных глазах. – Приказы командиров, как тебе известно, не обсуждаются. Невыполнение приказа бывает равносильно дезертирству. По законам военного времени, знаешь, что за это бывает?
– Не знаю, – сказала Наденька, – и знать не хочу.
Тут Чердынцев смущённо крякнул, затоптался на одном месте, смущение его было понятным… Зачем он ей всё это говорит?
– Прости меня, – произнёс он тихо, – но приказ свой я отменить не могу.
В конце концов Наденька побросала в мешок вещи, что у неё были, и вместе с Петровым в сопровождении двух разведчиков и одного провожатого отбыла в Сосновку. Когда группа ушла, Чердынцеву сразу спокойнее сделалось на душе, хотя сердце отозвалось на уход Наденьки тоскливой болью – ему показалось, что видит он жену в последний раз, больше не увидит. На глаза его не то чтобы слёзы навернулись, а что-то мутное, мешающее не только смотреть, но и дышать; борясь с собою, он досадливо стёр с глаз эту муть и очень скоро стал самим собою.
Хотя Наденька ушла и исчезло иссушающее чувство опасения за неё, и появилась некая уверенность, которой должен обязательно обладать всякий командир, ощущение печали, тягучей тоски всё-таки не проходило ещё долго. Человек есть человек, в какие бы условия он ни попадал, всё равно в чём-то проявит слабину…
Группа Бижоева продолжала перекрывать подходы к лагерю, остальные готовились к схватке. Ни суматохи, ни растерянности, ни обречённости, которая иногда появляется в таких ситуациях, не было.
Маскировать мины в снегу было трудно, поэтому в лукошках специально приносили снег, накрывали заминированные места, пространство вокруг забрасывали еловыми ветками, шишками, обрабатывали метёлками, будто ветер прошёлся по снегу, немного взвихрил его, потом придавил сверху, – картина, в общем-то, получалась довольно реальная. Было тихо. Люди работали молча, сосредоточенно, лишь иногда перебрасывались друг с другом парой-тройкой слов, и всё.
А немцы тем временем на несколько часов застряли в снегу – завязли битюги. Сани, не приспособленные к движению по лесу, часто переворачивались, пулемёты приходилось извлекать из сугробов, оттуда же выскребли и ящики с патронами – в общем, мука для карателей была невыносимая, тьма сплошняком, ни одного светлого пятнышка.
С трудом пройдя половину пути, намаявшись, оберштурмфюрер, командовавший операцией – и полевая команда и полицаи были подчинены ему, – принял решение отправить битюгов с пулемётами назад, в Росстань, иначе можно было потерять и коней и пулемёты… Шеф полевой команды, долговязый обер-лейтенант, попробовал было возразить, но эсэсовец придавил его начальственным рявканьем.
– Мы с этими пулемётами ещё трое суток будем ползти, – заявил он, – партизаны за это время могут тысячу раз испариться, зарыться в землю, уйти по реке…
– Уйти по реке они никак не могут – лёд, несмотря на морозы, слабый.
– Почему слабый? – недоумённо воззрился эсэсовец на обер-лейтенанта. – Зима ведь…
– В реке много тёплых подземных источников, они даже в сильный мороз образуют во льду окна.
– Плевать! – воскликнул эсэсовец. – Повозки эти сковывают нас. Отправляйте их назад! Немедленно, обер-лейтенант! Иначе мы никогда не выполним приказа.
Обер-лейтенанту ничего не оставалось делать, как подчиниться эсэсовцу, битюгов с трудом развернули в лесу, поставили на проторённый след и отправили обратно. Сопровождения не дали – в санях остались только возницы да осиротевшие пулемёты, угрожающе посматривающие стволами в лесное пространство, пулемётчиков же с саней сняли и поставили в общий строй, эсэсовцу показалось, что народу в карательной группе мало, надо больше, поэтому пулемётчики поплелись вместе со всеми дальше, к партизанскому лагерю, чтобы атаковать его, смять лесных леших, сжечь их, победить и на грудь себе повесить желанные Железные кресты.
Оставшийся без охраны пулемётный обоз уже почти выбрался из гнетущего чёрного леса, как неожиданно перед битюгом, шедшим первым, возник невысокий человек в заячьей шапке, с немецким автоматом, вольно болтающимся на груди, одной рукой ухватился за повод, останавливая могучего коня, второй метнул в возницу нож.
Тот молча повалился в сани, спиной ударился о станину пулемёта и тихо сполз вниз.
Возницы, находившиеся в задних санях, не поняли, что произошло.
Один из них, правда, схватился за автомат, но выстрелить не успел, его прикончил второй партизан, Бойко, дал короткую очередь, и возница, взбрыкнув ногами, улетел в снег. Битюг недоуменно глянул на него, потянулся мордой к еловой лапе, откусил её и начал медленно, с вкусным хрустом жевать. Двумя врагами стало меньше. Третий возница, увидев, какой оборот принимает дело, поднял руки.
– Кузьма, а пленник нам зачем? – проговорил старшина Иванов. Он давно просился в разведчики, ходил и к Чердынцеву и к Мерзлякову. Чердынцев его долго не отпускал, ему больше был нужен командир четвёртого взвода, чем разведчик, но в конце концов сдался. Вместе со старшиной в разведку ушёл и Кузьма Бойко из той же, лагерной команды.
– Мне не нужен, – сказал Бойко.
– И мне нет, – сказал старшина.
Возница, неведомо каким образом поняв, о чём идёт речь, вздернул руки ещё выше и завопил:
– Нихт шиссен! Нихт шиссен!
– Когда я сидел у вас в лагере и меня били прикладами по зубам, а потом повели на расстрел, я не кричал "нихт шиссен!". Не кричи и ты, паскуда, – сурово проговорил старшина и, вскинув автомат, дал по вознице очередь.
Битюг с прежним равнодушным видом покосился на хозяина и, срезав зубами ещё одну еловую лапу, принялся неспешно жевать её. Иванов подошёл к саням, ногой спихнул возницу в снег.
– Ну, Кузьма, что будем делать?